Феликс Коробов: «С публикой нужно разговаривать на равных»
В Музыкальном театре им. Станиславского и Немировича-Данченко прошла премьера оперы Доницетти «Анна Болейн» под руководством Феликса Коробова. Маэстро рассказал «Снобу» о прорыве композитора, компромиссах в искусстве и формуле счастья.
Чем для вас ценна «Анна Болейн»?
Это безумно красивая музыка. Опера, которая принесла Доницетти первый европейский успех. И это не случайность — к «Анне Болейн» он внутренне поменялся. Он поменял свой стиль, отношение к музыкальному материалу. И он создал оперу, написанную совершенно по-новому — и для него, и для того времени. Это стало событием тогда и остается интересным сейчас.
Опера ставится на примадонну...
Как и «Лючия ди Ламмермур» Доницетти, которая идет в нашем театре и тоже ставилась на Хиблу Герзмава. «Анна Болейн» во многом — ее выбор, ее желание, чтобы эта музыка звучала у нас. Хибла исполняла эту партию в Ла Скала в 2017-м. Я рад, что теперь в театре идут одновременно две большие оперы бельканто — «Анна Болейн» и «Норма». Два шедевра, рожденные в споре Доницетти и Беллини. И Хибла стала тем связующим звеном, которое блистает в обеих постановках.
Какие музыкальные особенности этой оперы вы считаете ключевыми?
Было интересно разгадывать ребусы, оставленные Доницетти. В его комических операх стиль узнаваем — это традиционный Доницетти, которого не спутаешь ни с Россини, ни с Беллини. Но в трагедиях, в исторических операх он каждый раз разный. К каждой опере он подходит с совершенно новыми задачами, новыми мерками и становится новым для себя Доницетти.
В «Анне Болейн» впервые возрастает роль оркестра. Появляются длинные оркестровые вступления перед актами, большая увертюра, которая содержит тематический материал (Нередко звучит отдельно в симфонических концертах — Прим. ред.). Оркестр выходит за рамки аккомпанемента — в нем есть свои темы, настроения, которые работают на общий результат. Также резко выросла значимость драматических речитативов. Если раньше эмоции и конфликты раскрывались в ариях и ансамблях, то здесь драматургия сместилась в речитативы. Но это не сухой речитатив под клавесин — оркестр создает атмосферу, в которой идет объяснение героев. Вся страсть — в речитативно-разговорной части, а ария или дуэт становятся итогом.
Эта опера стала прорывом Доницетти в Европе, чему, среди прочего, поспособствовала и Россия, потому что на премьере «Анны Болейн» присутствовал Михаил Иванович Глинка, который после премьеры просто завалил своих адресатов восторженными письмами. Он даже написал несколько парафраз на темы из «Анны Болейн». Лет десять назад мы исполняли их в камерных концертах.
Опера написана в очень красивом месте на озере Комо, и, насколько нам известно, сам композитор пребывал в прекрасном расположении духа. И знаете, несмотря на то, что это Grand Opéra, спектакль идет почти четыре часа с двумя антрактами, зрители говорят: негде себя отпустить, негде отдохнуть, негде заснуть. Единое развитие, единое дыхание. Все время, как в хорошем детективе, ты пытаешься заглянуть за соседнюю дверь: а что дальше? И мне кажется, благодаря этому спектакль обречен на успех и на долгую жизнь.
А вы опасались, что публика не выдержит такой длительности?
Это серьезный разговор. Мы когда-то с вами уже говорили о том, что публику надо воспитывать. Работа зрителя в зале не менее ответственна, чем работа артистов. Мы делимся эмоциями, сердцем, а публика должна быть готова это принять. Сейчас часто жалеют зрителя: «Зачем так долго? Давайте сократим, сделаем что-то короткое и веселое». Но для меня разговор с публикой — как общение с ребенком. Ты с ребенком должен быть абсолютно честен, искренен и серьезен. Нельзя сюсюкать. Говорить нужно на равных — и тогда будет отклик.
Как вы относитесь к современным трактовкам классики?
В Музыкальном театре Станиславского и Немировича-Данченко я поставил около 70 спектаклей, и разные бывали эксперименты. Но «Анну Болейн» мы задумывали как историческую постановку. Отсюда и выбор художника — Ивана Складчикова, который работает с историзмом и достоверностью. Если замок — то настоящий замок, если кабинет — с книгами и деталями эпохи. Это не четыре стула, символизирующие Вестминстер. Это погружение в историю, в ее антураж. Очень много костюмов, и каждый — в штучном экземпляре. Каждое платье, неважно, для примадонны или артистки хора, создавалось индивидуально.
Публика последнее время меняется?
Конечно. Меняемся мы, меняется жизнь. Как говорил митрополит Ювеналий: «Всякое время — Божье». Главное — искренность. Наша — в творчестве, зрительская — в восприятии.
Тогда, мне кажется, это искусство будет вечным. Вы рисуете очень идеалистическую картину.
А я не хочу жить иначе, я так живу.
Поменялись ли сегодня требования к дирижерской профессии?
Кажущаяся легкость профессии и не совсем четкое понимание, чем мы, собственно, занимаемся, привело к некой девальвации требований. В наше время путь дирижера был значительно сложнее и ответственнее. Сейчас он, может быть, легче — не знаю, хорошо это или плохо. Но если мы говорим по гамбургскому счету и о настоящей профессии, об уровне Темирканова, Бернстайна, Мравинского, Светланова, Караяна, то требования всегда были одинаковые и не менялись.
Как дела обстоят с оперным искусством в регионах?
В регионы я в основном езжу с симфоническими концертами. Ближе всего сотрудничаю с Уфимским и Воронежским театрами. Воронеж для меня особенный город — там познакомились мои бабушка с дедушкой, прадед до революции построил половину города. А в Уфу меня привел друг Аскар Абдразаков — мы знакомы с конкурса Глинки, кажется, полторы тысячи лет! Недавно перенесли нашу МАМТовскую постановку «Манон» Масне в Красноярск — это был один из последних спектаклей Андрейса Жагарса, и мне хотелось сохранить память о нем. В свое время Лев Ландау, которого все знают как великого физика, а я предпочитаю называть его великим гуманистом — это забытое сегодня, но очень важное слово — вывел формулу счастья. Счастье = работа + любовь + общение. Как истинный математик, он создал абсолютно рабочую формулу. Когда отсутствует хотя бы один компонент — жизнь неполноценна. Поэтому для меня так важны эти поездки — они дают возможность настоящего человеческого общения, которого нам так не хватает в современном мире.
Вы следите за современными композиторами?
Не только слежу, но и исполняю, заказываю музыку. На фестивале «Приношение мастерам» в Екатеринбурге мы с друзьями создаем свою «библиотечку» — заказываем произведения современным авторам. Для первого фестиваля Кузьма Бодров написал пьесу для виолончели с оркестром — теперь на нее ставят балет. Ефрем Подгайц создал для меня и Екатерины Мочаловой Двойной концерт для виолончели и домры. К следующему фестивалю пишет Тихон Хренников.
Современная музыка — не только абстрактные «побрякивания». Есть серьезные, глубокие работы. Я дружил с кафедрой композиции в консерватории, играл множество премьер как дирижер или виолончелист. Сейчас могу выбирать и, надеюсь, немного в этом разбираюсь.
Давайте представим, что вам предлагают сделать проект без ограничений по бюджету и составу. Что бы это было?
Я не верю в сказки (смеется). Но мои мечты известны. Продирижировать всего Моцарта — уже близко: все симфонии сыграл, все квартеты исполнил с друзьями (в СССР такого не делал никто). Я очень аккуратно отношусь к слову «впервые», поэтому мы проверяли эту информацию очень строго. Еще — весь Верди. Для меня опера-опера — это он. Уже больше трети его работ я провел. А если говорить о чем-то совсем неожиданном, выходящем за рамки европейской классики... Есть одна страсть, далекая от моей основной профессии, но очень близкая мне как человеку. Это древнекитайская литература. Четыре великих романа («Троецарствие», «Речные заводи», «Путешествие на Запад», «Сон в красном тереме»), которые задолго до появления европейских романов или даже русской литературы были написаны, — там и первый в мире детектив, первая любовная история, первый мистический роман. «Тайная история конфуцианцев» — уже более поздний, это вообще «Мертвые души», только написанные за сто лет до Гоголя. Богатейший пласт. Что-то на эту тему снимали, но музыкального воплощения, кажется, он не имеет. У меня дома отдельная полка с китайской литературой.
Насколько сложно это читается?
Читается прекрасно. Как и «Анна Болейн» — кажется, что объем большой, но погружаешься полностью и не замечаешь, как пролетает время.
Беседовала Дженнет Арльт