«Язык не поворачивался назвать ее мамой». Истории сироты и матери, лишенной ребенка

 

«У ребенка должна быть одна мама»

Светлана росла в пансионе семейного типа и мечтала стать директором детского дома. Сейчас она работает не с сиротами, а с детьми, которые все еще живут в родной семье, но вот-вот могут ее потерять. Светлана рассказывает «Снобу» свою историю и объясняет, почему ни один пансион не заменит родителей.

Я точно не знаю, когда у моих родителей начались проблемы. Сколько я себя помню, они много пили. Драк и скандалов не было, но я понимала, что наша семья отличается от других. У меня есть два младших брата, и никто из нас не ходил в детский сад. В семь лет я не пошла в первый класс, как другие дети — некому было заниматься этими вопросами. Мы часто недоедали, у нас не было новой одежды. Но когда ты ребенок, ты не особо задумываешься о таких вещах — воспринимаешь все как данность. 

Когда мне было восемь лет, мой брат упал с 11-го этажа. Родители не следили за ним, и он залез на подоконник и вывалился. Я была рядом — прежде, чем упасть вниз, он повис на карнизе, а я стала кричать. Во дворе были какие-то люди, там даже случайно оказался милиционер. Он схватил соседскую рубашку, которая сушилась на улице, и чудом поймал в нее брата, так что он остался жив.

На следующий день к нам пришли органы опеки. Мы с моим другим братом гуляли во дворе, когда к нам подошли незнакомые люди. Они стали расспрашивать нас о жизни, предложили поехать в детский дом. Мы не знали, что это такое, и на всякий случай согласились. Тогда они поднялись вместе с нами в квартиру и помогли собрать вещи. Месяц мы провели в больнице — это обязательная процедура, нужно было выдержать карантин и провести обследования. А потом мы втроем оказались в детдоме.

Я думаю, что мама нас любила — по крайней мере, она не ругала нас и не обижала. Но из-за алкоголя просто потеряла контроль над ситуацией. Когда нас забрали, она не пыталась с нами связаться, забрать обратно — в следующий раз я увидела ее только в 14 лет, когда получала паспорт. Это было странное ощущение: я очень волновалась и обращалась к ней на «вы». Язык не поворачивался назвать ее мамой.

В детском доме было совсем не плохо. Я наконец-то начала учиться по школьной программе. Воспитатели к нам очень хорошо относились. Мы весело отмечали праздники, летом ездили на море, никогда не голодали. Но все-таки это была система. Вся жизнь была по расписанию: подъем, завтрак, прогулки. С внешним миром мы почти не общались, в школу не ходили — учителя приходили к нам. Мы с братьями были в разных группах и виделись не часто. Летом нас отправляли в разные лагеря, и иногда мы разлучались на несколько месяцев. Не хватало семьи. Все-таки воспитатели — это совсем не родители.

После четвертого класса я должна была отправиться в интернат. Но директор детского дома не хотела разлучать меня с братьями, поэтому она договорилась, чтобы нас взяли в пансион семейного воспитания при благотворительном фонде «Отчий дом». Помню, как за нами приехали на газели. Мы какое-то время тряслись в машине, а потом оказались в совершенно новом месте. Нас привели в трехэтажное здание, на каждом этаже — по две квартиры. В одну из них мы вошли. Нас встретила приветливая женщина и сказала, что мы с братьями будем жить здесь. Сотрудники фонда объяснили, что она теперь наша мама, и я сразу же стала ее так называть. Я испытывала настоящую эйфорию — у меня впервые в жизни появилась собственная комната, а мы с братьями теперь были в одной семье, не разделенные по группам.

В нашей семье было восемь человек, все разного возраста. В других квартирах жили такие же семьи, и мы все дружили между собой. В пятый класс я пошла уже в обычную общеобразовательную школу, вместе с «домашними» детьми. Сильной разницы между нами не чувствовалось. Правда, учителя иногда могли назвать нас «детдомовскими» — тогда сотрудники фонда ходили в школу и разговаривали с администрацией, просили так не делать. А вот одноклассники к нам относились хорошо. Бывало, кто-то во время ссоры случайно скажет слово «детдомовские», но потом сразу осечется — в классе нас дразнить было не принято.

По будням мы ходили в школу, потом приходили домой и все вместе обедали. Мама расспрашивала, как у кого дела, как прошел день. Вечером мы ходили в разные кружки и секции прямо на территории дома. У нас был и театральный кружок, и латиноамериканские танцы, и репетиторы по разным предметам. Мне больше всего нравился КВН — наша команда даже выиграла районный кубок. По вечерам мы с семьей опять встречались за ужином, перед сном играли в настольные игры или выходили погулять.

Конечно, я теперь уже понимаю, что наша семья отличалась от обычной, хоть и была максимально к ней приближена. У нас два раза менялись мамы — так бывает, когда сотрудница фонда выходит на пенсию или должна сменить работу из-за обстоятельств. Помню, как уходила вторая мама — она собрала нас в зале и сказала, что ей придется с нами расстаться. Мы очень ее любили, и принять это было тяжело. Все-таки у ребенка должна быть одна мама.

Когда мы выросли, мы стали ходить на местные дискотеки, в боулинг. Общались с «домашними» ребятами, которые жили в нашем районе. К тому моменту всякие различия между нами давно стерлись — мы так же одевались, так же учились в обычной школе. Как-то вечером в боулинге я познакомилась с молодым человеком, за которого потом вышла замуж. Его родные меня хорошо приняли, у них не было предубеждений из-за того, что я росла без родителей. Свекровь рассказала своим коллегам обо мне, и они стали говорить: «Как же, она ведь из детдома». Но она только отшучивалась: «Зато не придется знакомиться с тещей».

Когда в 19 лет я выпускалась из пансиона, я уже планировала, что скоро у меня появится собственная семья. Но я мечтала не только вырастить собственных детей, но и помочь другим — тем, кто, как и я, оказался без родителей. Мне нравилось расти в пансионе, но я знала, что моим ровесникам из обычных детских домов приходилось тяжелее. Некоторые из них получили квартиры в том же доме, что и я, и было видно, что они не так приспособлены к взрослой жизни. В пансионе нас учили быть самостоятельными, мы часто сами готовили и убирались. У этих ребят не было никаких навыков, они всю жизнь прожили как в пионерском лагере. Некоторые годами не могли оплатить коммунальные платежи, навести порядок дома.

Я надеялась, что однажды смогу стать директором детского дома или пансионата, помогать ребятам социализироваться, искать себя в жизни. Так что после школы получила педагогическое образование. Но все пошло немного не по плану: сначала подходящая работа не находилась, потом у меня родился ребенок, и я много времени провела в декрете. За это время многое успело измениться: вся система детских домов стала работать по-другому, и когда я снова стала искать работу, пришлось заново во многое вникать.

В конце концов я пришла работать в «Детские деревни SOS». Я рассчитывала, что буду заниматься с детьми в пансионе, похожем на тот, в котором я сама росла. Но в итоге попала в Программу профилактики социального сиротства и укрепления семьи. Мы занимаемся семьями, в которых есть родители, но они оказались в трудной ситуации и не могут справиться с воспитанием детей. Первое время я не совсем понимала, что мне делать, как я могу им помогать. Но потом разобралась и осознала, что это не менее важная задача, чем воспитывать детей в пансионе.

К нам приходят люди — в основном мамы, — у которых возникли проблемы. Кто-то остался без работы и оказался на грани нищеты. Кто-то сбежал из дома вместе с ребенком, столкнувшись с домашним насилием. Моя задача — выслушать и разобраться, как можно помочь. Это может быть юридическая поддержка: заполнить бумаги, оформить пособия. Кому-то нужна благотворительная помощь — нужно купить самые необходимые предметы, которых не хватает в быту. Еще есть шелтер, где живут те, кто ушел из дома из-за жестокого обращения. Со многими подопечными работают психологи — помогают найти ресурс, чтобы справиться с проблемами, выстроить порядок действий.

Я вижу, что многие родители, которые к нам обращаются, — сами выпускники детских домов, у которых оказалось недостаточно бытовых навыков, чтобы со всем справляться во взрослой жизни. Есть многодетные семьи, которым перестало хватать денег. Есть семьи, в которых есть достаток, но нет взаимопонимания с детьми — им тоже помогает психолог. Пьющих или агрессивных родителей я встречаю редко. В основном это просто люди, которые оказались в тяжелых обстоятельствах и не знают, как им выбраться из проблем и не потерять детей. Но они очень хотят сохранить семью, и им еще можно помочь. Были даже случаи, когда мамы собирались отказываться от собственных детей. Но в разговоре выяснялось, что они делают это не по своей воле — просто силы закончились, не на что купить еду, некуда пойти, и они думали, что ребенку будет лучше в специальном учреждении. Но им предоставляли комнату в шелтере, психологическую помощь. Они набирались сил, разбирались с бытовыми трудностями и продолжали счастливо жить со своими детьми. Все-таки родная семья — это очень важно, и если есть хоть какие-то шансы ее сохранить, надо постараться это сделать. Раньше я хотела работать с детьми, у которых вообще нет родителей. А теперь решила, что на сегодняшний день моя миссия — помочь тем, у кого родители есть, их не потерять.

«Либо алкоголь, либо сын»

Марии 35 лет. Почти треть жизни она пыталась самостоятельно справиться с наркотической, а потом алкогольной зависимостью и из-за этого чуть не лишилась родительских прав. Мария рассказывает, как осознала, что хочет сохранить ребенка, и стала учиться быть ответственной матерью.

У меня было нормальное детство: я занималась танцами, рукопашным боем, обожала лошадей и мечтала работать на ипподроме. Но в какой-то момент проблемы начали появляться одна за другой. В 2001 году, когда я еще была подростком, моя мама умерла от рака — это произошло во сне, она лежала на кровати рядом со мной. У меня остался только папа, и я очень старалась стать самостоятельной, чтобы его не обременять. Так вышло, что он работал дворником, и я знала, что он сильно устает и зарабатывает немного. Так что у меня сложилось убеждение, что мне нужно самой решать все свои проблемы и ни к кому не обращаться за помощью.

Я отучилась на маляра-штукатура, а потом, как и мечтала, пошла работать на ипподром. В 2005 году познакомилась с молодым человеком, влюбилась, и мы стали вместе жить. Казалось бы, все было в порядке, но вскоре мы оба стали употреблять наркотики. Он был музыкантом, и среди людей, с которыми мы тогда общались, у многих были зависимости, так что и мы в это втянулись. Попробовали раз, другой, и плотно в это ушли. Мне кажется, на самом деле я старалась отвлечься от чувства одиночества, сбежать от проблем. Я тогда не умела прислушиваться к себе, не знала, чего хочу от жизни, куда мне себя деть, вот в моей жизни и появились героин и метадон. Если раньше у меня были мечты и планы, то теперь все свелось только к поискам дозы и гулянкам.

Мы не нуждались — он занимался музыкой, потом мы стали подрабатывать ремонтом. Если вдруг оказывались на мели, его мама присылала денег. Понятно было, что такая жизнь нас ни к чему хорошему не приведет. Мы вместе пытались завязать, потом срывались. К врачам обращаться не хотели, поэтому переходили с наркотиков на алкоголь. Однажды вечером я взглянула на мужа и увидела, что у него все лицо покрыто пятнами — как будто он обжегся. Мы вызвали скорую, его отвезли в больницу, и врачи несколько дней говорили, что они не знают, что с ним произошло. У него все болело, и он говорил, что готов от боли повеситься на капельнице. Приехала его мама из-за границы, поговорила с врачами, кажется, заплатила денег. Тогда его более тщательно обследовали, и выяснилось, что у него из-за проблем с сердцем стали отказывать внутренние органы. Вскоре он умер — как и мама, у меня на руках.

Я по-прежнему считала, что все свои трудности должна решать сама. Пыталась бросить пить, но не получалось. У отца сидеть на шее я не хотела, поэтому сначала ночевала у знакомых, потом жила по каким-то подвалам и чердакам. А потом один знакомый предложил мне помочь лечь на реабилитацию в больницу, и я согласилась. Мне помогло — я впервые за долгое время перестала пить и курить, даже матом не ругалась. Но когда я вышла, я снова попала в неподходящую компанию — не то чтобы я сорвалась, но несколько раз выпила вина. На реабилитации у нас были кураторы, которые после выписки контролировали, как мы справляемся, помогали искать работу. Они узнали, что я снова стала выпивать, стали опять отправлять в реабилитационный центр. Я сначала поехала, но потом разнервничалась и ушла оттуда. Решила, как и раньше, со всем разбираться без посторонней помощи.

Я продолжила выпивать, но понемногу. Через некоторое время в гостях я познакомилась с мужчиной, который мне очень понравился — его звали Петр (имя изменено). Мы в тот же вечер уехали к нему домой и стали вместе жить. Мне казалось, с ним у меня все наладится. Он говорил: «Мы будем семьей, ты будешь одета, обута». У меня на тот момент не было работы и даже паспорта — его украли. Но это перестало меня так сильно беспокоить: я поверила, что этот человек мне со всем поможет, что я впервые в жизни могу на кого-то опереться.

Через три месяца я забеременела. Отец, когда узнал, сказал: «Не вздумай сделать аборт». Но я и сама не собиралась: я очень хотела ребенка. Примерно год у нас все было нормально. Потом, за два месяца до родов, у меня умер отец. Я очень горевала. Петр боялся, что я сорвусь, снова начну пить, но я этого не сделала — я ведь была беременна и не хотела потерять ребенка.

А потом, вскоре после родов, отношения стали портиться. Сын плакал, просыпался. Петр уставал от этого, нервничал. Мы стали ругаться, я от отчаяния начала снова выпивать. Оказалось, я доверилась не тому человеку. Когда он злился, он кричал: «Ты все в своей жизни потеряла, у тебя ничего нет. Ты от меня зависишь полностью, без меня ничего не можешь». Это было невыносимо, он давил на самые болезненные точки. А еще он стал меня бить — одной рукой держал сына, а другой наносил удары. Сломал мне нос и челюсть, грозился выбросить из окна. 

Я собралась и уехала к подруге вместе с ребенком, но он пришел и туда. Стал грозиться, что заберет сына, избил меня, выставил за дверь. Я долго сидела у подъезда, а когда вечером пришла домой, подруга сказала, что ребенка забрали в дом малютки. Она сама позвонила в службу опеки — понимала, что ребенок так жить не может. Я к тому моменту опять крепко выпивала и не могла нормально о нем позаботиться, а у нее самой многодетная семья. Она готова была мне помочь, но только если я окончательно перестану пить и встану на ноги, начну сама что-то делать. Мы договорились, что я снова лягу на реабилитацию, а потом, когда приду в себя, мы разберемся, как вернуть сына.

Если раньше я не понимала, чего я хочу от жизни, то теперь мне стало ясно: самое главное — чтобы ребенок снова был со мной. Я любила его и хотела сделать все, чтобы он вернулся и был счастлив. На этот раз я по-настоящему захотела навсегда завязать с алкоголем. Подруга помогла мне лечь на реабилитацию, и я пролежала там семь месяцев. Еще мы вместе восстановили мой паспорт. В службе опеки мне пошли навстречу, хоть и не сразу: сначала говорили, что вообще лишат меня родительских прав. Потом предлагали оставить ребенка в специальном учреждении, но не лишать меня прав с ним видеться. Но в итоге поверили, что я хочу наладить нашу с ним жизнь. Я устроилась на работу сиделкой и предоставила справку о том, что у меня есть доход. Еще в опеке меня связали с Благотворительной организацией «Детские деревни SOS», и я начала общаться с социальными работниками в рамках Программы профилактики социального сиротства и укрепления семьи. Мне помогли получить комнату в социальной квартире, и сына позволили забрать. Какое-то время мы вместе жили там, нам помогали едой и лекарствами. Потом, тоже с помощью социальных работников, я получила комнату в коммуналке.

У меня есть куратор Ксения, она помогает мне уже год. Я стараюсь быть самостоятельной, но иногда бывает, что мне нужно оформить какие-то документы, разобраться с бюрократическими процедурами, а я вообще не понимаю, как это сделать. Я начинаю нервничать и звоню Ксении. Она всегда все объясняет, может сходить куда-то со мной.

На меня очень повлияла работа с психологом. Я поняла, что всю жизнь хотела быть самостоятельной и решать вопросы сама, но на самом деле в себя не верила и неосознанно цеплялась за других людей, часто при этом выбирая не тех, на кого можно положиться. Я становилась зависимой от них, мне срывало голову. Это все была просто какая-то каша, и я снова и снова начинала пить, потому что не справлялась с таким хаосом.

Сейчас я уже три года не употребляю. У меня есть выбор — либо алкоголь, либо сын. И я выбираю ребенка. Алкоголь-то в магазине купить можно, а вот сына никем не заменишь. Я чувствую, что за последние годы стала сильнее, научилась больше опираться на себя, лучше понимать, кому я могу довериться. У меня есть подруга, которая помогла мне лечь на реабилитацию и не бросила в трудную минуту. Есть Ксения — иногда, когда я ужасно устаю и чувствую себя почти в отчаянии, я могу позвонить ей, и она всегда выслушает и что-то посоветует. Я узнала, что вокруг есть люди, которые могут по-настоящему поддерживать и при этом помогать мне оставаться независимой. Хотелось бы, конечно, однажды встретить достойного мужчину, с которым мы будем любить друг друга и поддерживать. Но я больше не буду бездумно цепляться за каждого человека, не зная, можно ли ему доверять. Раньше часто действовала необдуманно, принимала важные решения сгоряча. Сейчас я стала выписывать свои мысли и планы в блокнот, обдумывать каждый шаг, советоваться. 

Бывает трудно — и эмоционально, и физически. Но у меня наконец-то появилась почва под ногами и цель — вырастить ребенка, чтобы у него в жизни было все то, чего не хватало мне.

Подготовила Юлия Дудкина

Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект "Сноб" — Общество». Присоединяйтесь