«Любить – это умирать». Парсуна протоиерея Андрея Савенкова

А вот если чуть-чуть продолжить, вот именно само восприятие евангельского текста даже. Потому что, ну, я помню, примерно то же самое время, мы, когда для себя Евангелие открыли с друзьями в институте, мы могли, не знаю, я помню, что я, в метро едешь — читаешь Евангелие. Иногда, уж что греха таить, на парах сидишь, какая-то лекция не очень — читаешь Евангелие. Там какой-то вопрос возник, начитался про Достоевского, который любил открывать, смотреть, читаешь, смотришь, где откроется, что написано, — и как-то всегда оно попадало, видимо, по какой-то такой наивной вере, да, такой вот… А сейчас, конечно, совершенно другое отношение к этому. Вот я это имел в виду. Даже непосредственно,  понятно, что вы читаете Евангелие за богослужением или слушаете и так далее. Вот что-то в этом смысле: чем это было тогда и что, как это воспринимается сейчас. Вот есть, вы можете какое-то изменение здесь сформулировать?

Ну, вы знаете, для меня тогда был важен один вопрос: для чего? Вот я ходил порой ,его целыми днями задавал себе. Я не ходил в кармане с Евангелием. Ну, достать было сложновато.

Конечно, да.

Я достал, купил кое-как одну Библию, вечерами сидел, читал. Даже помню, переехал жить в подсобку, в общежитии, жил один там, вечерами читал. Для меня стоял как-то вот каждый день один вопрос: а есть ли смысл жизни? И я понимал, что если Бога нет, то смысла нет. Ты просто, ну, чем ты лучше бобра, который строит домики, рожает бобрят? Но ты ничем не лучше его. Что такое жизнь? Я же биолог. И вот для меня вот этот вопрос — и я искал на него ответ. И помню, я на пятом курсе даже отказался писать диплом, это так обидно было моей дипломной руководительнице, потому что я не мог другим вопросом заниматься. И я искал ответ именно в Евангелии. Сейчас я, конечно, для себя этот ответ обрел. И я уже читаю, как вот есть законы физические, есть законы химические, есть законы нравственной жизни. Это тоже столпы, на которых наше мироздание стоит. И даже если они не прописаны в учебнике, мы их не знаем, они есть. Они есть, они существуют. И вот для меня, наверное, Евангелие сейчас — это вот откровение Творца этого мира. Я иногда сравниваю для ребят, говорю: ну представьте себе, наука и вера — два пути познания мира. Единственное только, что, если наука, ну, тебе дали мешочек паззлов, инструкцию не дали. И ты начинаешь методом тыка складывать картинку. Сложил — вау, а что, так можно было, оказывается, картина есть. Вера — это тебе дали мешочек пазлов и тебе дали картину. Но тебе надо поверить, что это та картина. И ты начинаешь ориентироваться по ней уже. То есть это законы. Ну, как говорится, ты купил вещь — прочитай инструкцию. Ну кто у нас в России читает инструкции? Только когда уже окончательно сломал. Вот так и здесь, да. То есть вот такой путь и такой путь. Вот для меня это та инструкция, которую Создатель нашего мира дал тебе. Или ребенок зашел в игру в какую-нибудь компьютерную — ну, извини, есть же правила. Хочешь дойти до цели, хочешь получить награду — ознакомься с правилами. Не знаешь — ну, кто виноват, сам виноват, да. И для меня, знаете, может быть, путь — он такой, всегда он перекликается: наука — вера, наука — вера. Я даже начинал с апологетики. Для меня это было важно.

Отче, а вот, если вернуться вот к этому вопросу «зачем, для чего?», который вас тогда очень сильно беспокоил, волновал, и понятно, что это такой сильный был, как сейчас сказали бы, драйвер. А вот как вы думаете, он в каком-то виде остался в вашей жизни, этот вопрос?

Да.

А в каком? Вот как он сейчас звучит?

Вы знаете как… Ведь он возник неспроста. А почему вдруг у юноши в 22 или в 20 лет вдруг возникает вопрос. Ну, живи, радуйся, что ты там. Ну, вон девочки есть, учеба есть, карьера какая-то есть. С чего ради? Ну вот у меня он образовался некоторой, наверное, пустотой, может быть, в чем-то разочарованием. Семья, там любовь или еще что-то. Вот, они родили — вопрос: а для чего вообще, чего я ищу в этом мире? А если я завтра умру? И тогда что? То, к чему я стремился, мои дети могут сказать: а зачем мне это надо? И всё. Я сегодня коммунизм строил, а завтра сказали: да капитализм лучше, к чему ты строишь, куда ты идешь? И для меня он тогда был вот такой, и я не знал на него ответа. Сейчас я ответ знаю. И я знаю даже, чем заполнить эту пустоту. Ведь она… ну, как сказано: да, Бог нас так создал, чтобы мы Его искали. То есть это желание — оно вложено. Просто на первых порах, когда я был еще некрещеным, я не мог его понять, не мог осознать. Ну как вот тебе дали шоколадку: а, теперь я знаю, что это такое. И однажды я это внутри себя обрел. Но эта жажда: познайте, познайте Бога. Познание — для нас ведь это же не теория: прочитал и узнал. Познал Адам жену свою. Дерево познания добра и зла. Одно и то же слово. Что значит: познать? Что такое познать добро и зло? Имеешь ли ты право? Кто определяет для тебя, что можно, что нельзя, что хорошо, что плохо? Познать. А вот познать Бога. Ну, для христианина ведь православие — это же не теоретическая религия, это только практика. Познание каждый день происходит, и каждый день мы Евангелие открываем, читаем, и оно… ну, как-то по-новому звучит, в соответствии с моей ситуацией сегодня, с моим состоянием каким-то или тем происшествием, которое произошло. Вдруг я начинают читать: о, вот так можно узнать, оказывается.

А правильно ли я вас понимаю, что, получается, что, с одной стороны, в глобальном смысле, ответ получен, а с другой стороны, вы каждый день получаете какой-то ответ на этот же вопрос: для чего сегодня? Или это не так?

Да. Я же живу сейчас. Я же живой человек. Я каждый день меняюсь. Каждый день — это… как еще писал Игнатий Брянчанинов, наша жизнь по синусоиде, то вверх, то взлет. Иногда, говорит, святые ощущают себя как ангелы, иногда как человеки. Ну, а мы, говорит, иногда как человеки, иногда как скотина. И вот это вот внутреннее наполнение, когда благодать — ее надо попробовать один раз, наверное, что это такое, и тогда ты скажешь: я знаю. Я знаю, не надо меня учить, рассказывать, я знаю, да. И закон будет лежать в сердце. И вот это какое-то наполнение. Ну, наверное, мы хотим видеть своих родителей каждый день. Мы хотим видеть своих друзей, детей каждый день. Вот и с Богом: я хочу не просто знать о Нем, я хочу перед ним предстоять каждый день — сейчас, здесь, теперь. А для чего я тогда шел иначе?

А вот вы сказали, что начинали с апологетических каких-то историй. У меня, знаете, какой вопрос. Я недавно беседовал со своим другом, и он высказал такую мысль, которая меня не отпускает. Он сказал, что вот, мы уже занимаемся три десятилетия, живем в новой ситуации, в возрождающейся Церкви, много чего сделано, в том числе и в плане апологетики, миссионерской работы. И он говорит, что меня не покидает ощущение исчерпанности языка. Мы же когда-то поставили вопрос, что надо научиться с людьми говорить понятным им языком и прочее. В частности, журнал, который мы делали, тоже всё с этим было связано. А он говорит, что есть такое ощущение, что вроде бы мы научились на все вопросы отвечать, и это вдруг перестало работать. Вот что вы думаете про такое? Вам отзывается как-то, откликаются эти рассуждения?

Да. Ну, вы знаете, как бы мое мышление не математическое, оно образное. То есть я люблю рисовать, и я всегда рисую, рисую образы. И, когда я прихожу к ребятам, да, они мне говорят: «Ну покажите нам Бога. Ну покажите. Можно Его понюхать, потрогать, как-то обонять или еще что-то? Как мне в Него верить, как мне представить: вот Создатель нашего мира. Ну, это вот это, то, что на облачке нарисовано?» Я говорю: «Ну, я тогда первый атеист: это не Он». — «А что такое?» Я говорю: «Представьте себе (о языке): вы вошли в компьютерную игру. Перед вами удивительный мир, виртуальный мир. Перед вами моря, океаны, вы открываете пространства, тут какие-то боты бегают, тут какие-то еще там рогатые. Ты воюешь там всё, ты одел очки виртуальной реальности, всё. Вот, — я говорю, — ты зашел туда, ты можешь там увидеть создателя? Ты ведь точно знаешь, что он есть. И вот ты зашел — ты этот мир уже не видишь. Ты можешь там увидеть создателя». Он говорит: «Ну, я могу вам фотографию показать». Я говорю: «Хорошо, я тебе сейчас икону покажу». — «Чё? Ну, нет, это нет». Я говорю: «Как? Создатель находится внутри игры? Ну, нет конечно. Если он себе сделает аватарку, вот здесь будет бегать». Я говорю: «Понимаешь, вот мы говорим о том Боге, для которого вся наша Вселенная — это всего лишь один монитор. Как ты можешь Его увидеть, потрогать, понюхать, как?» И вот я пытаюсь переводить вот на такой язык таких образов, проводить такие аналогии.

Ну, то есть то, что предельно понятно им в повседневном опыте, да?

Сейчас. Да, сейчас. И вы знаете, как бы так они выходят, говорят: «Так, я так никогда не думал». Я говорю: «А если ты еще представишь себе, да, что ты, как создатель, ты вот этот мир придумал… Давайте просто представим, что вы, вот… с чего вы начнете создавать игру?» — «Ну, вначале я сюжет…» Я говорю: «Сюжет, ну да. Где сюжет? Ну, либо надо у кого-то его слизать, либо взять уже готовый, либо самому придумать». Я говорю: «Вот, сюжет нашего мира записан в такой книжке, как Библия. После этого что ты будешь делать?» — «Ну, наверное, начнем писать программу». Я говорю: «Да. Любая программа вот этого виртуального мира в двоичном коде написана. Программа нашего мира — в четверичном коде. Любая молекула ДНК — четыре азотистых основания в разной комбинации. Ну, количество хромосом разное: у меня 46, у мухи восемь, у рака 220. Ты написал программу, дальше что ты будешь делать?» — «Ну, дальше, значит, буду подбирать железо, создавать правила, законы». Я говорю: «Правила нашего мира у Него называются заповеди. Законы — химические, физические. Ну, железо, процессор там, ну, белковая материя. Дальше». «Дальше, я, — говорит, — я же не буду сам всё делать, мне нужны модераторы». Я говорю: «Ну вот, модераторы нашего мира — это же не игроки. Это не игроки, это те, кто следят за игрой. Ну, у нас их называют ангелами. Есть, правда, еще хакеры, те, которые взламывают игру и пытаются завладеть чем-то. Ну, мы их называем демонами. Есть еще читеры — это игроки со сверхспособностями: маги, колдуны, экстрасенсы, астрологи там». Ага. Зависли, значит. «Ну, представьте себе: две тысячи лет назад Создатель этого мира решил прийти сюда, в этот мир, стать как мы. Создал себе образ, нашел чистую девушку, да. Он же должен жить по законам этого мира. Он пришел в этот мир, создал себе аватарку, и его назвали Сыном Бога. Но это Он. Его назвали Сыном Бога. Он шел сюда как овца в стадо волков. Он знал, что здесь его убьют. Этот мир давно взломали. Он настолько поврежден, что Он сказал своим ученикам: он будет уничтожен, и это будет называться адом. Есть другая игра, есть другой мир, он будет называться раем. Тот, кто будет жить по Моим законам, Я возьму вас туда». Ну, поверхностно, просто в виде притчи. Я пытаюсь простым языком.

Это очень интересно. А скажите, отче, вот, поскольку вы все время к этому опыту обращаетесь, ну и понятно, что есть опыт и вашего служения, дел милосердия, есть опыт приходской работы. А вот как вам кажется, если попытаться это всё суммировать, современному человеку, сегодняшнему, вот в этой ситуации, когда он стоит перед выбором, верить или верить, что для него здесь самым сложным является? Можно ли какое-то обобщение сделать, или все очень разные?

Вы знаете, я думаю, что, если бы не было бы заповедей, нравственного совершенства, атеистов бы не было. Всё просто. Ну, доказать то, что Бог есть, прямым путем вот таким, мы не можем, опровергнуть мы тоже не можем никакой наукой. Ассоциативно можно, существуют классические доказательства. Но если современный человек думает: если я поверю, то это ж мне надо будет сейчас сразу вот это, вот это, вот это, вот это, да. Религия — это ведь всегда область морали. А если мы говорим о православии, это нравственное совершенство, образ святости. О, это трудно, это тяжело. Вот тут уже возникают атеисты. Мне легче не верить. Мне легче мое где-то самомнение, я должен кому-то подчиняться. Но для меня вопрос стоял по-другому. Для меня вопрос стоял: а есть ли смысл? Вот если Бога нет, то нет смысла жизни. Вот я шел с этого пути. Для меня, ну, как бы тогда, на те года, там вот каких-то нравственных препятствий я не находил, то есть это было внутри сродно мне. Я читал Евангелие, да, как сказано: тот, кто от Меня, тот поймет, что Я от Бога. Читай — и ты почувствуешь, что это сродно вот. Я помню старшие классы, я все время думал: почему плохим быть хорошо, а хорошим быть плохо? Почему? Ну, почему? Внутри у меня одно, а снаружи другое. Я все время должен, как актер, казаться всем плохим. И все будут говорить: классно, какой ты молодец. И когда я взял Евангелие, я думаю: надо же, ну это правильно, но как это трудно. Мир так не живет. Вот для меня шел тогда такой вопрос. А сейчас для многих, я беседую, да: то есть ой, это ж надо сразу там поститься, молиться там. Ну, это естественно. Но не это главное, не ради этого вообще…

НАДЕЖДА

Отче, продолжая тему современного человека. Мне недавно один батюшка, тоже в нашей студии, сказал: «Как вы думаете, сколько раз за годы моего пастырского уже служения ко мне приходили люди с евангельским вопросом: что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?» Ну, я сказал, что я не знаю сколько. Он сказал: «Два раза». Вот что говорит ваш опыт? Действительно это большая редкость сегодня — или не сегодня, он ведь говорил не про сегодня, а про годы какие-то, — когда человек именно с такой выраженной потребностью поиска… ну, уже, может быть, не просто смысла, а спасения, приходит. Потому что я тоже все время над этим думаю. Потому что, с одной стороны, это вроде как некая оценка состояния духовного общества. А с другой стороны, это ведь тоже, получается, укор пастырям. Раз приходят с другими вопросами, ваша задача, значит, сделать так, чтобы появились правильные. Или как это, что вы думаете?

Да. Вы знаете, ну, это же евангельский вопрос, когда юноша подошел ко Христу, и задал: что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? Ну я предполагаю, что этот юноша, вообще-то, он закон Божий с детства слушал. Он жил в этом обществе, которое было в традиции, в котором соблюдение заповедей, нарушение заповедей каралось порой смертной казнью. И не на пустом месте возник этот вопрос. С другой стороны, вспоминая себя, когда я начал воцерковляться, я приходил в церковь и задавал священнику вопросы, он мне говорил: «Слушай, ты лентяй, иди читай Игнатия Брянчанинова». Я шел читать. Ну, что я там тогда, на тот момент, понимал. И у меня еще было такое после сект некоторое отторжение. Но это меня привело в семинарию. Я приехал, и меня епископ спросил, владыка Димитрий тогда, он говорит: «Зачем ты хочешь учиться?» — «Знаете, ну, я не собираюсь быть священником как бы, я просто хочу понимать ту веру, в которой я крещен». То есть я понимаю: чтобы этот вопрос родился – я должен его еще спровоцировать. И когда ко мне приходят ребята студенты, вернее я к ним прихожу, я вижу, что у них не нулевой уровень, у них минус. «Батюшка, а каким шампунем вы бороду моете?»

Что, серьезно, такие вопросы? (Смеется.)

Серьезно, да. «Какая у вас машина» — это еще самый простой вопрос. Или я помню, как первые разы, еще в семинарии учась, на четвертом курсе, меня назначили преподавать в женскую гимназию православную. И вот я прихожу в 9-й класс, у меня тема «Заповеди блаженств». И дернуло меня спросить, есть ли вопросы. А одна девочка говорит: «А расскажите нам о дьяволе». Я говорю: «Слушай, ну, может, о Боге?» — «Ой, о Боге — это так скучно, давайте о дьяволе». Я говорю: «Ну хорошо, но я ж не вундеркинд, как бы сходу, да. Давайте я подготовлюсь, сегодня мы про заповеди блаженств, а в следующий раз я вам расскажу о дьяволе». Ну, я подготовился и пошел. То есть вот уровень — он вот такой. Интересно то, потому что оно спровоцировано. Или я прихожу: «Скажите, пожалуйста, экзорцисты есть?» Думаю: что такое, да? На следующий день прихожу — у меня четыре дня в неделю подряд встречи — прихожу, опять рука поднимается: «Скажите, пожалуйста, экзорцисты есть?» Я говорю: «Вы чего, кино насмотрелись?» — «Ну да». И вот начинается. Я говорю: «Слушай, я это не смотрел. Давайте, я хотя бы минут 10–15 дома посмотрю, я хотя бы буду знать, что это такое». Ну, это боевик, смесь оккультизма, католицизма, еще чего-то. Вы насмотрелись, думаете, что это экзорцизм. Ну, мир меняется, и он их провоцирует на вопросы. Поэтому, знаете, чтобы такой вопрос задал, это надо еще созреть. Еще верующие редко такой вопрос задают. А чтобы юноша какой-то… Надо нам поработать сильно, чтобы эти вопросы родились.

А вот с этой точки зрения за годы прошедшего вашего уже пастырского служения, у вас все-таки надежды больше стало, меньше, она такая же или вообще как-то иначе вы на это смотрите?

Вы знаете, для меня надежда — это, наверное, та ниточка, за которую я держусь. Вот за годы моей жизни, ну, я иногда дерзаю сказать: Господи, я же вот, я же тружусь как бы, не покинь меня надеждой. А с другой стороны, надежда — это корень-то «надёжный». И когда с ребятами говорю: «Представьте себе, а кого ты можешь назвать надежным?» Ну вот, девочка убирается после уроков в классе, зашла подружка, говорит: «Слушай, подожду тебя?» — «Подожди». «А давай пошутим». — «Как?» — «А доску мылом намажем. Прикольно же». Взяла намазала. На следующий день преподаватель приходит, по доске — опа! Ну, она знает, что это такое, уже не первый год учится.

Не первый раз, да.

Раз, значит, сразу дежурную вызвала: «Это что такое? Ты вчера последняя уходила». — «Ой, это не я, это подружка». А подружка пришла, говорит: «Это не я, меня здесь не было». Я говорю: «Кого ты можешь назвать надежным? Пойдет он за тебя к директору сейчас, говорить, что я ручаюсь? Или сознается, что да, это я, простите ее, она не виновата». Ей сразу: девочка, доску покупаешь новую. По тем годам это дорого — большая доска в кабинет. Вот надежный человек, надежный. И когда я живу — я живу по вере, я стараюсь жить по вере. И я пробую, да, я тружусь. И я, вот, обретаю, что да, я могу опереться. Я могу опереться. И вера — это же ходить по воде: Петр, иди. Иди, да. Он его не вытаскивал, Он ничего не обещал ему. Иди. Вот верить — это ходить по воде. А когда ты можешь ходить? Когда есть какая-то надежда, что я дойду. Я думаю, что жизнь по вере, как и друг, сразу ты не назовешь человека надежным, это надо проверить, убедиться. Вот наша жизнь по вере — она рождает надежду как некоторое внутреннее чувство, на которое я могу опираться в своей жизни.

А вот круг таких надежных людей, сегодня у вас он большой?

Наверное, нет, небольшой. Но он есть, он есть, знаете. Вот в силу своей деятельности, ну, помощи детям-инвалидам… У нас маленький провинциальный городочек, в 30 тысяч населения, почти никакой медицины там нету. И создать, у нас сейчас 40 детей-инвалидов, да, а на что он будет существовать? И конечно, я обращаюсь к разным людям, я прошу. И вот тут вдруг встают люди рядышком и говорят: да, на меня можно опереться. И я удивляюсь, думаю: а творить добро, оказывается, это такая радость. И я потом молюсь вечером, говорю: Господи, дай им вот эту вот радость. Когда ты сделал просто что-то так, и ты получил такую радость. Как один сказал: «Друзья яхту купили — меньше радости получили, чем я, просто вот то, что вам тут помог». Это вот детишки пошли, они сейчас смогут…

Замечательно.

И меня это тоже так трогает. Я думаю: надо же, вот, круг этот растет. Оказывается, эти люди есть, они … Ну, они скромные, они не афишируются так. Но Господь их посылает, они встают рядом.

Отче, а я вот всегда, когда у меня бывают гости, которые занимаются делами милосердия, я всегда задаю этот вопрос, потому что и ответы разные, и неожиданные очень бывают. Вот, посмотрит кто-то нашу программу, и человеку тоже захочется испытать вот эту радость, помочь. Вот он не занимался раньше этим. Вот с чего человеку начать? Что бы вы сказали?

Ну, вы знаете, даже в бизнесе можно сказать: ты можешь идти своим путем, изобретать велосипед, можешь встроиться в чью-то структуру и попробовать, посмотреть, как это работает, изнутри. Я в какой-то степени вот здесь был первопроходец. И набивал шишки. Первые лет шесть я вообще думал: а что вообще будет основной идеей нашего центра? Лицензию я здесь не получу, профессиональную медицину я тоже не смогу сделать. А что будет? Вот самое первое, наверное, присоединиться, встроиться, посмотреть. Но если ты хочешь получить вот эту радость, нужно, конечно, вникнуть. Вникнуть, попробовать, посмотреть. Либо просто рядом, как она предпринимательница мне тоже сказала: «Как хорошо, что вы есть, потому что, ну, мы бизнесмены, я бы никогда этим не занималась, то есть мне еще только этим не заниматься…

Не хватает.

…А с другой стороны, я знаю, что я могу присоединиться». Ну, у всех у нас разные таланты. Я вот говорю, что вера, знаете, это, на самом деле, талант. Вот как в евангельской притче. Один родился — он чувствует Бога. Второму медведь на ухо наступил, ничего не чувствует. Третий вообще особенный — ну, Бах, Бетховен, да, то есть, без этого жить не может. Так вот с верой то же самое: один чувствует, другой нет, третий Серафим Саровский, Сергий Радонежский. Вообще, вот у нас у всех разный, и каждый должен занять свое место. Церковь — это же организм: один — голова, второй — ухо, третий — пятка. Ну, голова пятке не скажет, что ты мне не нужна, она без нее никак. Но с другой стороны, и пятка без головы ничего. Вот мы должны вот так вот как-то встроиться, найти симфонию, наверное, гармонию и друг другу помогать. Но для меня все равно наша вот эта деятельность — это в первую очередь миссия какая-то. Это миссия, в которой, как сказано: да, видят ваши добрые дела и прославят Отца вашего Небесного. Вот только ради этого.

А вот вы уже использовали, обратились, так сказать, к искусству, вспомнили великих композиторов —как метафору. А если от метафоры перейти к искусству как такому, что ли, как помощи. Вы как-то сказали, что детям-инвалидам творчество помогает раскрыться. И даже вы сказали, что я думаю, что это вот основа реабилитации, когда они начинают что-то делать. А вот… это очень интересно, и вы много раз про это говорили. Я поэтому хочу немножко другой вопрос задать. А вот для вас лично искусство в целом — это что? Удается ли к этому обращаться? Что вам дает надежду, я не знаю — книги, фильмы, картины, музыка?

Ну, вы знаете, само мое обращение, когда я искал ответ на этот вопрос: «для чего?» — да, то есть я не мог понять его вообще. Ну, естественно, наука не отвечает. Философия там. Я устроился работать дворником-сторожем, и ночами Сенеку, Кьеркегора штудировал. (Смеется.) Не помогает. Потом думаю: надо… поступлю-ка я в художественный колледж. Я люблю рисовать. Потом на скульптуру. Я ночами сидел, лепил Икара. Мне до сих пор однокурсники говорят…

Да, у вас какая-то особая идея была, да, что как-то…

Ну, попробуй-ка взлети с этого мира. То есть для меня Икар — он стал настолько таким воплощением моего внутреннего мира. Поэтому для меня искусство — это вот… это раскрытие души. Я могу поделиться чем-то. Ну, естественно, что не все это могут понять, не все могут почувствовать, потому что нужно какое-то сродство. Но, с другой стороны, я думал: а когда у меня нет этого вдохновения, мне чего там, себя искусственно в него вводить? Я же творить не смогу каждый день. Вот для меня сейчас искусство стало другое. Да, вот я сказал «акушер», майевтика какая-то. Вот рождение души человека, да. То есть я полевой офицер. Я работаю в поле, я каждый день работаю с этими ребятами. И они после урока подходят ко мне и начинают делиться: «Батюшка, а меня девчонка бросила», «А мне сатана приснился, я ему душу отдала, что мне делать?» Или еще, то есть… Вот они подходят, начинают задавать вопросы. Для меня это тоже искусство. И я получаю радость, оттого что я соприкасаюсь с душой, с их душой, с внутренним миром. И они осторожно так, боязливо открываются: «Можно ли тебе верить? А не полезешь ли ты грязной лапой в мою душу?» Вот раскрыть эту душу, я думаю, что это тоже искусство. Но каждый по-разному.

А вот те же самые дети, скажем, в техникуме, в других местах, с которыми вы встречаетесь, там есть какое-то обращение к искусству? Что для них сейчас — кино, наверное, в первую очередь какое-то значение имеет?

Ну, я думаю, что кино огромную роль играет, да. И задача педагогов — маленько из вот этого вот виртуального мира вытащить. Потому что откуда они черпают, что такое любовь? В основном оттуда. Как, что — нам уже всё показали, мы уже всё это посмотрели. И зачастую мы копируем. Ну, не зря тут лозунг: важнейшим для нас является кино. То есть это метод проповеди, метод донесения, причем такой экшн, движение захватывающее. Даже детям своим я говорю: «Ну вот, ты сейчас вот эти вот все время листаешь шортсы, у тебя зрение напряжено, мозги твои напряжены. Ты вообще не отдыхаешь, ты весь туда ушел». Это метод проповеди. Мультфильм включили. Что такое любовь? Ой, это взрыв вулкана. Или в основном мы смотрим, в тех же самых детских мультфильмах: ну, такие недалекие взрослые,и такой креативный, классный, знаешь, петушок, который доказывает папе, что он может. И в конце концов папа обязательно скажет: «Сынок, прости, я в тебя не верил». Это что? Это проповедь, это провокация. Глупые родители или тупые милиционеры — и очень умная собака, которая раскрывает все преступления. Они просто за ней ходят. Это же тоже проповедь. Искусство — оно несет информацию. Искусство — оно проповедует, очень. Но нам надо читать, учиться читать, учиться размышлять, понимать.

ТЕРПЕНИЕ

Вы сказали, что основная проблема инвалидности — это не физическая инвалидность, а основная проблема — это одиночество.

Да.

А вот я так понимаю, что как раз творчество — один из способов выхода из одиночества.

Да.

А как еще можно вот этим деткам помочь преодолеть это одиночество? Что еще приходится делать? И сразу ли вы это поняли? Как быстро вы поняли, что одиночество — это вот…

Нет, не сразу. Не сразу. Особенность нашего Центра в том, что это не интернат, это не сироты. Это те дети, которые живут в семьях, их не бросили. И допустим, у нас в городе, самом городе, 100 детей-инвалидов, да, посещают сейчас только 40. 40 процентов — это уже хорошо. Но это благодаря только тому, что родители их таскают. Если нет, они будут сидеть дома годами, не выходя никак никуда. А здесь я вижу, что, ну, во-первых, дети передружились. Они друг друга провожают. Они нашли себе друзей. Найти друзей среди простых школьников — навряд ли. Чаще всего их будут обижать. Даже просто… потому что он все равно не понимает: мы обидим, посмеемся —что угодно можно ему сделать. Он же глупый. А здесь они нашли себе друзей, таких же, как он, понимающих. Семьи стали дружить. Я вижу, что они по городу идут вместе. Они перестали стесняться своих детей, понимаете. Это тоже очень важно.

То есть родители стесняются детей, да?

Еще как. Еще как. Как одна мамочка писала: «Я специально покрасилась в ярко-зеленый, чтобы все смотрели на меня, а не на него. Я устала, что на него тыкают пальцем». И это надо преодолеть. А через творчество, понимаете, если мы начинали, например, ну, сделали такой бал небольшой: родители танцуют со своими детьми. И вот чувствуешь, как-то вот жмутся, жмутся, жмутся. Потом мы праздники проводили внутри своего Центра. Сейчас мы проводим на улице перед Центром.

Да-да я читал, что…

И весь дом может смотреть. Дети приходят, участвуют. Мы перестали стесняться. Мы… да мы такие же. Сказать, что он больной? Извините, паралимпийские чемпионы — они здоровее меня будут, по здоровью. Он просто особенный. Но у него есть свои таланты. Вот моя задача найти вот эту ниточку. Поэтому и создаем много разных направлений — за какую потянется, в чем он начнет открываться и в чем он зацепится. Кто-то научился фотографировать. Теперь бегает к каждому прихожанину: «Можно я тебя сфотографирую?» Те прячутся по углам. Я ему говорю: «Слушай, я тебе задачу дал. Вот всех, кого ты сфотографировал, ты должен теперь нарисовать». Всё, он пошел рисовать, значит. (Смеются.) Кто чего. Вот кто-то петь начал. Кто-то лепить начнет. И я думаю, что дальше они не будут одинокие. То есть, во-первых, друзья по интересам. Друзья… как по школе, вот это же, только что по Центру здесь. Они в одном городе. Скорее всего, никуда не разъедутся, здесь и будут жить. Но они уже не будут… А что будет, когда родители уйдут? Ведь мы все когда-то уйдем. Но если мы своих детей учим, чтобы они в этом мире приспосабливались, а эти ведь не приспособятся. Они никогда не станут конкурентоспособными в нашем мире, нет. Нам надо научиться их любить, да. Ну, не просто терпеть, нет. И я думаю, что Господь не зря посылает этих детей сюда. Как раз… ну, чем дальше к Апокалипсису, тем меньше в мире любви будет, и нам надо учиться. Вот, Господь их посылает, для того чтобы мы учились любить, мы учились помогать, и их учили вере. Ну, преподавать им истины веры будет сложно. Может, только вживую передать, научить, как через традицию, через… Вот, найти свои пути.

Я хочу немножко продолжить тему одиночества. А вот, если уйти уже от ребят инвалидов к обычным детям, с которыми вы тоже все время встречаетесь, насколько для них проблема одиночества — это острая проблема? Как вы это видите?

Я думаю, очень острая.

Острая, да?

Это для каждого человека. И когда я был подростком, я ушел из общей комнаты в общежитии, поселился в бытовке. Но когда я обрел для себя Евангелие, я себя не чувствовал одиноким. То есть я жил этим внутренним миром, я как-то вот постоянно думал, переживал, учился как-то молиться, не зная, что это такое. Я не чувствовал себя одиноким. Я думал, что, наверное, и пустынники так могут жить. А вот в современном мире, я думаю, что это всё больше и больше. Вот ты постоянно в информационном потоке, но ты одинок. И ты постоянно ищешь. Ну, еще Иоанн Златоуст писал, что человек — это существо общественное. И мы получаем какую-то радость от общения на самом деле. Мы не можем… Когда я заканчивал институт, я всё думал: вот, мне бы где-то пожить одному, чтобы подальше от этого общества, всё. И я на лето устроился работать сторожем в заброшенном лагере. Всё, никого нету. Заброшенный лагерь. Я выдержал полторы недели — всё. И я знал, что у нас биостанция есть в пяти километрах, я туда пешком — хоть с кем-то пообщаться, хоть на кого-то посмотреть, поговорить просто. Я думаю: странно, как? Я же мечтал побыть один. Ну, больше полутора недель я не выдержал.

Отче, а вот как раз если тему продолжить, это вот сегодня у вас восемь, да, детей?

Да.

Вот вообще в вашей жизни сегодня есть время для одиночества? И вообще, вы с одиночеством сегодня в каких отношениях?

Ну, в очень тяжелых.

Вы сторожем в лагерь не хотите уйти на полторы недели? (Смеется.)

Меня утешает только одно. Как писал один из наших таких новых святых, отец Алексей Мечёв… То же самое: дома бардак, много всего, тут вот что-то крестик, тут еще, вот всё вот так тут вот набросано. Примерно моя жизнь такая. То есть увидеть дома бардак… вернее, увидеть дома порядок — у тебя, что, дети больные, что ли? Да нет. Значит, должен быть бардак. Но моя младшая дочь сейчас, знаете, плачет, говорит: «Как плохо быть последней». Я говорю: «Почему?» — «Ну, все время одна, одна, одна, одна…» И приходится в телефон. Ну, подружек привела — и они все там ночуют. Сложно с одиночеством. И больше, наверное, это когда я уже на службе, когда я стою перед престолом, я молюсь. Вот здесь я сам с собой, я один на один. Или когда встал в молитвенном уголке как-то, читаешь правило. Вот здесь ты один на один, да. А всё остальное… То уроки учить. То разбираться.

Да.

А еще деятельность там вот широкая. Инвалидный центр, воскресная школа. Там эти переругались, эти подрались. То есть, всё…

А как вот, нет здесь проблемы того, что вот такая бурная деятельность — она оставляет мало времени для того, чтобы на себя посмотреть? Потому что ты все время занят. И ты вдруг понимаешь, что если эта все равно внешняя деятельность исчезнет, то что там…

Вы знаете, остаться наедине с самим собой — это надо еще тоже уметь. Вот у нас терпение. Дом души — терпение, пища души — смирение. И наверное, я пытаюсь свою душу кормить вот этим. Я, конечно, могу правило почитать один. И это более, может быть, глубоко будет, более как-то будет меня трогать, или еще… Но я иду и читаю с детьми, с семьей. Потому что где двое или трое… Может быть, я это понимаю только умом, вот. Но я говорю, пища души — смирение. Смирись. И пускай Господь накормит твою душу. Сколько бы ты из себя ни выжимал, а если… дар не от просящего — от дающего, если Он не даст, то ничего и не будет. Поэтому я вот, ну, я иду таким путем.

Отче, еще один такой модный, что ли, сегодня вопрос, тему, хочу обсудить. Вот поскольку сейчас часто говорят про выгорание профессиональное, то эта, значит, тема — она и среду духовенства тоже не обходит.

Да.

Вот как вы к этому вообще относитесь? Это надуманная проблема, реальная, что это вообще такое?

Ну, я думаю, что выгорание — это… каждый когда-то его проходил, каждый когда-то его чувствовал. Другой вопрос, как ты с этим справляешься. И я себе задаю вопрос: а ты что, святой? Ну, то есть ты прямо вот хочешь, чтобы у тебя сейчас откровения начались, ты тут весь такой благодатный ходишь. Да ты кто? Ты первый грешник вообще. Вон, повспоминай свою жизнь. Сажусь и вспоминаю. Так, один, второй грех, третий грех, четвертый грех какой-то там. И понимаю, что, ну, вообще-то, для тебя это состояние естественное. Оно не нормальное. Но для тебя оно естественное. Тогда что ты унываешь? Что ты искал, ты искал похвал, что ли? Чтобы все за тобой ходили вереницей и говорили, какой ты молодец? Да я давно перестал этого искать. Нет, я нахожу те маленькие радости, как-то Господь поддерживает, наверное. Я вижу радостные глаза детей. Пошел поисповедовал — такая радость, что надо же, человек покаялся. Он пришел, он пришел, на самом деле он боялся, он переживал, а что ему скажут, а как батюшка себя поведет. И он покаялся. И от этого радость. Вот это меня вдохновляет. И я думаю, что выгорание — от некоторого неправильного устроения внутреннего, где-то тщеславного, где-то горделивого, где-то… Как в семинарию поступил, смотрим: один первокурсник у нас сразу стал юродствовать, и ходит уже такой вот молодой старичок. Ну, естественно, начали его как-то смирять. У него через две недели всё это прошло. Вот тут было бы выгорание, я не знаю, какое, да. Чего ты ищешь?

ПРОЩЕНИЕ

Вы не раз рассказывали, что… я так понял, была какая-то встреча с врачами, или встреча, где была врач, и одна врач вам говорит: «А вот как ко мне Бог отнесется, если я до обеда, значит, сделала аборт, а после обеда спасу человеку жизнь?» Ну и вы отвечаете — всякий раз вспоминаю этот пример, — что, какие бы ты добрые дела ни делал, что все равно вот этот вот грех страшный — он…

Слезинка ребенка…

Да. Но я прошу понять меня правильно, мой вопрос. Ни в коей мере, тут понятно, что такому страшному убийству, как аборт, нет какого-то там оправдания и прочее. Но вот мы же все в каком-то смысле в ситуации вот этого врача: до обеда мы одно делаем, после обеда другое. То есть здесь вот это же не закрывает ни этому врачу, ни кому-то другому из нас какой-то и возможности покаяния, раскаяния и прочее?

Да.

Мне просто показалось, что в этой ситуации есть и другие измерения, а вы говорите все время только про одно.

Вы знаете, для меня здесь вопрос немножко по-другому строится. Как научиться не осуждать? Ведь это тоже про прощение. И кто-то говорит: ну, я пытаюсь оправдывать человека. Для того чтобы научиться не осуждать, надо что-то придумать, вспомнить, что он такой хороший, еще что-то, да. Ну, может, нечаянно получилось. Я говорю: слушай, тогда ты начнешь и себе то же самое попускать. Ну, тоже нечаянно там. Ну, я же его простил, значит, и меня тоже можно простить. Себя-то мы всегда прощаем. И я помню, что в семинарии еще духовник мне говорил: это неправильный путь, надо идти по-другому. Что такое осуждение? Внутренний голос говорит: я не такой, я бы так не сделал.

Да-да-да.

Я лучше. Он говорит: «Это уже превозношение. Ты уже начал со своего статуса, да. А кто ты такой? Начни просто вспоминать свои грехи: один, второй, третий, четвертый. Самомнение понизится, и осуждение уйдет». И ты понимаешь, что мы осужденные на одной скамье. Вот, я позавчера был в колонии, в женской тоже, проводил с ними беседу, об этом. Мы осужденные на одной скамье, просто по разным статья. У тебя рука болит, а у меня нога. Вот негодяй какой, да? У тебя рука, у меня-то нога. Я-то лучше. Да чем ты лучше? Ты одной заповедью, этот другой, этот третьей. И когда я так говорю, я и не осуждаю, я понимаю, что наши врачи порой в таких условиях, в таких зажаты рамках или еще чего-то. Ну, Господу привели блудницу — и Он взял на себя. Он понимал, что Его будут теперь осуждать, в Него будут плевать. Но Он взял на себя: «Иди, Я тебя не осуждаю. А кто из вас — первый брось в нее камень». Он взял на себя. И, когда мы порой вот так вот и говорим: я не осуждаю, — ну, на нас обрушиваются вот эти вот. Те, кто говорил… есть же движение радикальное такое: вы убийцы, врачи — вы убийцы, вы убийцы. Если я скажу, что не осуждайте, они на меня накинутся сразу.

Как вы можете, вы что, за аборты…

Да, вы что, за аборты? Я уже это проходил.

Я тоже.

Я говорю: знаете, как, ну да, это плохо, что они это делают. Но мы на одной скамье подсудимых. Я говорю, что это неправильно, это против веры, против Бога, да. Но кем жизнь порой делает? Как говорят, от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Кем ты станешь завтра и как бы ты поступал, если ты окажешься в этой ситуации, еще неизвестно.

А вот, когда мы говорим, что Бог всех любит, у нас же на разные случаи разные примеры. И вот мы приводим историю раскаявшегося разбойника, который, вполне возможно, что до этого своего покаяния, такого глубокого и важного, ничего хорошего в жизни не делал. Когда мы там другие истории приводим. Когда говорим, что Господь любит и самых последних преступников, то, значит, и вот этого врача он любит тоже, да? А вот любовь Бога к людям, совершающим зло, это что такое?

Вы знаете, я думаю, что любить — это умирать. И для Него — в первую очередь. Это всегда умирать — для своего эгоизма, для своего самомнения, да вообще для самости. И для Него — в первую очередь. Любить — это умирать. А как я тебе докажу, что я тебя люблю? Как я тебе докажу, что так нельзя делать? Что так нельзя. Я готов умереть. И Он идет на эту смерть, и нам это показывает. Даже фильмы некоторые используют эту ассоциацию, когда двое влюбленных, и между ними какая-то клевета, и как мне тебе доказать, что я тебя… Только умереть, чтобы ты, может быть, наконец, понял, что так нельзя. Недавно ко мне подошел в метро один юноша, и говорит: «Батюшка, скажите, пожалуйста…» А, он как: «Святой отец, можно спросить?» Я говорю: «Слушай, ну, я не святой, я священник просто. Ну, пожалуйста, давай». Я же полевой акушер, да. (Смеется.) Он говорит: «Помогите мне понять, вот, я не могу выбрать: то ли мне сохранить верность своей любви, то ли сохранить верность своей жене». Я так… (Смеются.) «Так, стой, давай еще раз, у меня шизофрения, наверное, я не понял вопроса». Ну, в результате мы с ним полчаса проговорили, я понял, что он был женат на одной, остался ребенок, потом женился на второй, остался ребенок с инвалидностью. Значит, сейчас он живет с третьей. И вот дальше я не понял, то ли он в четвертую влюбился, то ли у него совесть заговорила. И я ему задаю вопрос: «Скажи, пожалуйста, а может ли быть любовь без верности?» — «Нет, конечно, нельзя. Меня очень раздражает, когда эта моя, значит, в телефоне с кем-то там переписывается». Я говорю: «А ничего, что ты, живя с одной, переписывался с другой, живя со второй, переписывался с третьей, и сейчас у тебя что-то там? А, — говорю, — может быть любовь без ответственности за другого человека?» — «Ну, нет конечно, нет конечно». Я говорю: «Ну а ничего, что ты одну бросил, она, наверное, тебя проклинает. И твой сын будет спрашивать: мам, а где папа? А вторую ты бросил с инвалидом, она тоже тебя проклинает. Ты ответственный человек?» Я ему говорю: «Знаешь, вообще, ну, мы познаём тремя, наверное, шагами, что такое любовь, если говорить о Боге. Первый — когда ты маленький, ты только родился. Ты познаёшь, кто такой Бог и что такое любовь, через своих родителей, как они к тебе относятся. К сожалению, у кого-то родители жестокие, били. Один мне говорит: “До сих пор не могу, в свои там 45, забыть, как отец меня избивал. Ну, не могу, прямо вот всё”. А других вообще сдали в интернат, они не знают, что такое родительская любовь. Твои живут без отца — они тоже этого не видят, хотя бы мать есть. А кто-то имел, знает, что такое любовь. Второе — когда мы становимся взрослыми, мы сами влюбляемся. К сожалению, не все проходят это. Ты одну бросил, вторую бросил. Безответная любовь, разочарование в любви. Кто-то вообще уходит в монастырь. А кто-то извращает это, западные движения. Не все. И только некоторые имеют понятие, что такое любовь. Третье — когда ты сам станешь отцом. И ты скажешь: я готов умереть за этого ребенка. Не все это имеют. У кого-то дети вырастают — бьют родителей. У кого-то — бросают. Кто-то сам отказывается от детей, да. И только некоторые имеют вот эту любовь в полноте. Ты своих детей бросил. Что ты называешь любовью, скажи мне?» — «Ну, это вот такая вот, чувство такое…» Я говорю: «Бабочки в животе? Гормоны? Это пройдет». Но беда в том, что наше… я думаю, что молодое поколение — они зачастую думают, что это и есть любовь. Они становятся такие вот гормональные наркоманы, вот я их так называю. Гормоны прошли — он думает: всё, любовь прошла, завяли помидоры, пойду следующую искать.

Новую искать, да.

Ты еще не нюхал. И он так слегка завис и говорит: «Ладно, спасибо, я подумаю». Ну, слава Богу, думаю, может, правда подумает.

А часто, кстати, вот так подходят на улице?

Ну, я никогда не переодеваюсь, я хожу в такой одежде. Ну, не в рясе, конечно, в подряснике. Поэтому бывает.

Бывает.

Бывает, да. К сожалению, в больших городах как-то вот редко встречаешь в подряснике. А это, может быть, провоцирует. Бывали ситуации: в метро иду, какая-то бабка давай в меня плевать. Ну, я так, немножко в шоке был, думаю: ну ладно, это же не в меня, она в Христа плевала, я в Его одежде. Господи, прости ее там, помоги. Что у нее там в душе, какое у нее там прошлое, атеистическое или еще какое-то, кто ее знает. Может, у нее обида какая-то есть. Но я понимаю, что, ну как, язвы Господа, да, ношу на себе. Поэтому если плюнули, я рад, что за Христа я хоть чуть-чуть, может быть, потерпел.

Отче, дорогой, вот чтобы нам эту тему прощения завершить и перейти, а точнее вернуться, к теме любви, которую мы уже начали, скажите, пожалуйста, а что в прощении самое сложное?

Самое сложное, знаете, мне кажется, наверное, вот… в чем состоит обида — в бесконечных образах. Вот меня обидели — и человек, как жвачку, начинает жевать. Он жует, жует, жует, часами вспоминая этот образ, образ, образ. И я однажды тоже где-то вот в такой вот обиде поймал себя, думаю: Господи, я сейчас бесноватым, наверное, стану, если я позволю в себе этому жить. Давай-ка мы с этим начнем работать. Давай-ка мы хотя бы вспомним что-то хорошее, то есть еще что-то, начнем каяться в своих грехах, вот да. Вот работа над собой. Если я человек верующий, то это все-таки есть тот образ, к которому я должен стремиться. А мой образ, к сожалению, это грязное мутное зеркальце, которое облито грязью, и я вижу только одну поверхность стекла, А вглубь свое отражение там даже не вижу. Начинаешь молиться. Самое сложное — работа над собой. Перестать жевать эту жвачку.

ЛЮБОВЬ

В принципе, у меня был вопрос, на который фактически вы уже ответили, на мой взгляд, очень сильно. Я хотел спросить, почему любовь невозможна без жертвы. Ну вот вы сказали, что любить — это умирать, в пределе. И это, конечно, очень сильный такой…

Вы знаете, то есть, когда мы тоже с ребятами разговариваем, со студентами, 15-летние: что такое любовь? Вот что такое любовь, как это объяснить? А как Библия нам говорит, что такое любовь. И мы знаем, что человек был создан по образу Бога. Бога Троицы. Бога, который есть любовь. А что такое образ? Ну, традиционное слово — икона. Вот как название передачи этой. Ну, раньше мы знали: икона на дереве, образ на дереве, образ на стене — фреска, барельефы, может быть, скульптурные стали появляться образы. Потом образы: я могу посмотреть в воду, свое отражение увидеть. Потом стали появляться электронные образы, бумажные образы, сейчас столько. На литографии у нас уже образы. Но самый совершенный образ — это зеркало. Он даже живой, он мне улыбается. Посмотри на себя в зеркало. Мы часто так говорим, когда нам говорят: ну, ты то-то-то… Иди на себя посмотри, да. Кто ты там, с кем ты там столкнешься? Вот Адам и Ева — они были созданы как таких вот два чистых зеркала, которые должны были в своей душе отражать Бога и вот в этот мир. Ну, не зря говорят, что явление ангелов: вид их как молния. Вот ангел — он тоже по образу Бога. Он чистое зеркало — это буквально солнечный зайчик тебе в глаза: смотреть невозможно, настолько он светится весь. Да, он отражает Бога в этот мир. И вот любовь первого человека, почему сказано: Адам и Ева были наги и не стеснялись. Ну, не просто потому что они, как маленькие, не понимали. Или как на необитаемом острове — они стесняются, еще как стесняются. Причем мы понимаем, что стеснение, стыд появляются после грехопадения, сразу.

Да, конечно.

То есть что-то меняется. И я думаю, что Адам и Ева — это вот те два чистых зеркала, которые смотрели друг на друга. Что мы увидим, если поставим два зеркала? Это бесконечность, да? То есть я вижу душу другого человека и причем еще и отражение Бога в другом человеке. Ну, поэтому нам Господь и говорит: «Научитесь видеть в другом Бога. То, что вы сделали ему, вы сделали Мне». И я должен научиться видеть в другом отражение Бога. И вот любовь — это… вот это некоторое единство. Единство, но которое дается или рождается, когда мы вместе с Богом. Для меня искание смысла жизни, оно вылилось в один вопрос: если Бог есть любовь, я буду верить в этого Бога, и я буду Его искать всю жизнь, и я буду к Нему стремиться всю жизнь. Потому что Он есть любовь. Именно этого искала моя душа. Можно дать жвачку, можно дать шоколадку. Ну да, женился, да, родил детей. Да, я их люблю. Потому что во мне есть отражение Его, и я понимаю, что это главное. Совесть ведь это, знаете, это как навигатор. Пока есть связь с Интернетом, он работает. Если связи с Интернетом нет, это просто карта. И это просто выгода. Вот совесть — она тоже порой так работает. Если она проверяет себя по высшим идеалам, тогда она начинает меня обличать, она мне показывает, куда идти. Нет — значит, нет. Просто закончу мысль, вот само грехопадение — оно показывает, что, отвернувшись от Бога, сконцентрировавшись на себе… То есть ведь свойство света, ну, извините, параллель с физикой, почему вот этот свет серенький, да, вот этот розовый там, там красный… Ну, потому что солнечные лучи, лучи света падают, что-то поглощается, что-то отражается. Отражение. Вот это вот отражение, почему белый цвет — это все цвета. Белый цвет — это совершенство, это любовь. Ну, как в храме разные цвета мы используем. Господские цвета белые. Вот белый — цвет совершенства, это цвет альтруизма, любви к другому, отдавать. И люди некоторые выбирают смысл именно такой. Альтруизм — это служение другим. Черный цвет мы используем как цвет покаяния. Этот цвет ничего не отражает, он всё поглощает. Именно поэтому выйдешь днем на солнышко летом, и тебе сразу станет жарко. Это цвет эгоизма. Всё поглощение. Ну, если духовную параллель провести, я не знаю, когда мы придем к Богу, может быть, мы все будем цветные. Каждый будет светиться своей добродетелью. Кто-то голубым, как чистотой и целомудрием, кто-то желтый, как молитва. Кто-то там зеленый будет для Бога. А кто-то будет черный. Ну, Бог есть Свет. Как жарко нам порой станет, если мы придем туда черные. Сразу сгорим. Вот любовь в этом плане вот… Пока они были с Богом, они отражали этот свет, они отражали друг друга, они имели любовь как единство. Когда только они замкнулись на себе, вот этот эгоизм… ну, плесни на зеркало грязью — и ты уже видишь только поверхность. Ну, вот и они перестали видеть глубину друг друга, это всё только поверхность, им стало стыдно. Потеряли Бога, потеряли вот это вúдение. Ну, это такие ассоциации, они не догматические. (Смеются.)

Скажите, пожалуйста, про семью, про детей если говорить, это уже вопрос у меня, что называется, не отвлеченный, а конкретно практический. А вот не то чтобы любовь к детям, а вот воспитание. Я тоже нередко на эту тему с родителями беседую здесь у нас. Почему. Потому что мне один герой нашей программы так уверенно очень сказал, что вот мальчика надо воспитывать, а девочку надо только любить, и больше ничего не надо. И кстати сказать, далеко не все с этим соглашаются. Вот у вас здесь какой взгляд на это? Если мы говорим именно о воспитании в семье.

Да, вы знаете, я не знаю, что такое воспитание в верующей семье. Меня не воспитывали. Я крестился взрослым человеком. Поэтому мне сложно, я не знаю этой традиции. Я не переживал на себе, когда меня заставляли бы ходить в храм, меня заставляли бы молиться, меня заставляли бы поститься. Я не знаю, что это такое. Поэтому здесь я… ну либо я читаю у других, либо я иду первопроходцем. И здесь я говорю: знаете, есть различие мужского и женского мышления. Да, мужчина — у него такое стратегическое, у женщины оно тактическое. Поэтому, если вы подойдете к папе, и спросите: «Папа, как мне поступить?» — папа тебе будет раскладывать там: ну, ты знаешь, ну, может быть, вот так или вот так (я так поступаю, да), ну вот еще вот так, знаешь. Но я буду подводить к тому, чтобы ты сам выбрал решение, и ты сам поступил. Если ты подходишь к маме, мама говорит: «Вот так». — «Мама, почему так?» — «Не знаю почему, я знаю, что так. Всё». Это свое. И я вижу, что зачастую это вызывает такое сопротивление. Ну, скажи, чтобы я так не делал, тогда я сделаю. Я знаю, что так правильно. Ну, скажи, чтобы я так не делал, тогда сделаю. А пока ты говоришь, что делай так, я буду упираться. Вот такая вредность внутри, да. То есть а как там у детей, которые еще в школе , сверстники. Мои дети учатся в светской школе, у нас нет православной гимназии какой-то. Ну, слава Богу, что они приходят и советуются. И потерять вот эту вот ниточку их доверия я очень боюсь. Поэтому, может быть, я очень мягкий воспитатель. И я понимаю, что бессмысленно нам одеть в форму, если не будет содержания. Что толку.

Ну, а все-таки вот именно мальчики и девочки, здесь как-то различается подход?

Наверное, различается, да. Потому что здесь тоже мышление будет тактическое, да. То есть девочку… ну, знаете, как, то есть, наверное, здесь тоже от возраста. В каком-то возрасте надо любить, в каком-то возрасте надо просто держать. А мальчика в каком-то возрасте надо нагружать, может быть, показывать пример мужского характера, мужского решения. Потому что ему, вообще-то, ответственность брать. А ей, вообще-то, идти за кем-то. Ведь ты не сбоку мужа, не перед, а ты за мужем, да. Но тогда встанет вопрос, найдет ли она такого мужчину, за которым ей можно будет идти, за которым она согласится идти. Ну, я говорю, знаете, не зря же Господь сказал жене, Еве, что будешь замужем. Ну, ты попробовала уже встать на место Бога. Если ты там не научилась слушаться, ну, теперь будешь всю жизнь практиковаться. Пожалуйста. Хотя бы на своем муже научись слушаться Бога. Сказано жене: повинуйтесь мужьям, как Богу. Научись хотя бы одному человеку слушаться, как Богу, может, тогда ты и там… А то ты придешь туда, Господь скажет: делай то. А ты скажешь: не хочу, я считаю, что так неправильно. Ну и что? И в этом смысле да, то есть мальчик должен научиться брать ответственность. Он больше рискует. Может быть, ему нужно разрешать ошибаться, с ним анализировать эту ситуацию, где-то смотреть, к чему это приведет. Но шишки набивать он будет сам. Девочку надо где-то больше оберегать, но научить ее доверять мужскому взгляду.

Интересно. А есть у вас… тоже один священник мне говорил, который «мальчик и девочки», он говорит: «Ну, за пацанов я как-то более или менее спокоен, а вот будущее моих девчонок меня просто в текущей, что называется, ситуации, прямо очень и очень волнует». Вот вам близки такие чувства?

Ну, наверное, да. Хотя я, наверное, буду и за того, и за другого очень сильно переживать. Вы знаете, поскольку мальчики такие рискованные… Ну, у меня они все разные. Вообще все разные. То есть кто-то вот такой спокойный, кого-то надо было и наказать, к кому-то было не притронуться. За них тоже переживаешь, куда они пойдут, вот как. То есть мир настолько манит, он настолько блестит. И как бы вот это не пойти туда. Я думаю, что у них когда-то тоже родится этот вопрос: для чего я, есть ли смысл в жизни. Для женщин он решается, вопрос, просто: вышла замуж, родила ребенка. И уже глобальный смысл такой. Дальше тебе уже некогда будет думать. А вот для юноши: ну, пойти убить мамонта, притащить мамонта, покорить новую территорию, завоевать новое — это всегда будет куда-то вдаль, совсем другое. Конечно, и за девочек переживаешь. Но у меня есть надежда. Я тружусь ради Господа, да. И думаю, что Он любит их не меньше, чем меня. Он заботится о них тоже. Если уж меня простил, ну и их простит где-то ошибки. Если уж меня вывел, я надеюсь, что Он и их вытащит. Есть надежда.

А когда возникло ощущение, что вот, о, теперь много? Ну, у нас, понятно, есть формальный критерий многодетности сейчас, это три и более, а вот у вас было такое ощущение, что детей много стало? Или как-то это по-другому всё?

Вы знаете, как, у меня не было ощущения много. Я понимал как бы, что тяжело. Жена у меня говорит: можно было еще. Ну, первый год — это ты вообще почти не спишь ночью, потому что через каждые два часа ребенок просыпается. И хорошо если супруги находят гармонию. Не гормоны, а гармонию. Да, они друг другу помогают: один встает, второй встает, третий встает. Но я четко помню, что, когда домой принесли пятого, там обычно так: «Уа! Уа!» — жена сразу так: до-ля-фа. А я так посмотрел, и внутри что-то такое возникло, я думаю: о, этого раньше не было. Вот что-то такое да, на пятом. Не на втором, не на третьем. Потом было да, тяжело, да, трудно. Но я себе говорил: ну, это же и весело, это же и радостно.

О да.

Мы даже в садик не ходили, потому что зачем. У нас дома такой вот, каша мала такая. Одно время даже, все когда съезжались на Рождество, все время ложились спать в одной комнате. Хотя как бы комнат сейчас уже много. Мы пристроили мансарду, чтобы трехэтажные кровати убрать. Все равно в одной комнате спят. Нет, у меня такого не было ощущения «много».

Отчет, дорогой, финал у нас. Наверняка похожие ситуации были, но мне интересно, как вы поступите. К вам приходит пара венчаться. Понятно, сейчас у нас беседы надо проводить. Вот вы проводите. И они вроде бы так формально всё отвечают, как положено. Но есть у вас такое даже не ощущение, а понимание, что вот для них это красивый обряд, знаете, как говорят, «мы в коронах постоим» и так далее. То есть нет понимания, что люди глубоко это переживают. Хотя, повторяю, на все вопросы отвечают правильно, что называется. «Отложить нельзя венчать» — где вы поставите точку?

Ну, вы знаете, конечно, меня иногда испугают такие ситуацию, я их встречал, когда я спрашиваю: «А вы вообще любите ее?» — «Мне благословили. Ее дело любить. Мое дело — я пойду в семинарию, я пойду там дальше учиться». Я думаю: «Господи, помилуй, что он делает? Он не знает». Ну, и я вижу, что потом, через два годика они разбежались, еще что-то. Ну, я там, слава Богу, не венчал. Чаще всего нет возможности глубоко вникнуть в эту ситуацию. Хоть я и полевой, и моя задача проповедовать. Я буду пытаться выйти на контакт. Но иногда аппетит приходит во время еды. Господь их тоже свел как-то. То есть здесь я не буду откладывать. Я с себя не снимаю ответственность, я буду говорить, я буду пытаться вести. А какими путями Господь их ведет, это уже не мой промысел. Я сею. Другой будет жать. Но иногда как раз вот такая ситуация, люди потом начинают через скорби приходить в храм, начинают над собой работать. Без скорбей вообще, я думаю, что к вере-то сложно прийти будет. Это надо переболеть, Это же не просто шел-шел, кирпич на голову упал, очнулся — верующий. Нет. Это надо переболеть, это надо выстрадать просто. Тогда ты, может быть, станешь верующим. А в основном бóльшая часть приходит формально. Вот когда начинают скорби, здесь вот… А моя задача — установить с ними контакт, чтобы они потом пришли ко мне, и мы начнем с ними работать. Ну, раз уж Господь привел… Если я их отложу, скажу там: нет, всё, давайте, всё, — ну, они, может, вообще даже никогда не придут. Ну не я же их привел сюда.

Спасибо огромное за беседу, дорогой отче.

Спасибо вам.

Это был протоиерей Андрей Савенков. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.