Человек без начальника
Мемуары дипломата и переводчика Павла Палажченко «Профессия и время» (М.: изд-во «Новая газета») посвящены событиям 30-летней давности — годам мировой разрядки и перестройки, но читаются — словно про нас, сегодняшних. Словно бы время обратилось вспять, и мы опять оказались в вечном, не проходящем 1984-м.
«У меня такая профессия, что начальников в жизни почти не было», — пишет Павел Палажченко. Профессия переводчика по-своему уникальна в советском микрокосме. С одной стороны, он — часть государственной машины (Палажченко несколько лет проработал в ООН, а потом в аппарате МИДа СССР). С другой, перевод — это то, что сказано, не больше и не меньше: «партийные органы», как говорится, никак повлиять на это не могут. Обычно мемуары для дипломата — это попытка свести счеты с недругами и запечатлеть свое имя в истории. Этого вы в книге не найдете; мало того, временами — что довольно неожиданно — автор словно бы спрашивает себя между строк: «кто я?» Свое мироощущение Палажченко описывает без сантиментов. Вот, например, о советском вторжении в Чехословакию в 1968 году: «…пропагандистские выдумки раздражали меня, а бессилие что‐либо изменить создавало гнетущее настроение». А вот уже — во время работы в ООН: «С годами я на многое стал смотреть осторожнее и консервативнее. А с другой стороны —
чувствовал, что страна, в которой я родился и с судьбой которой ощущал неразрывную связь, оказалась в тупике».
Наконец, про горбачевскую эпоху: «мы сами были частью эксперимента».
Палажченко начинал дипломатическую карьеру в эпоху разрядки. Сейчас это забытое и ничего не значащее слово (автор напоминает о лозунгах того времени: «разрядке нет альтернативы», «сделать разрядку необратимой», «дополнить политическую разрядку военной»). Во внешней политике 1970-е для СССР были топтанием на месте. С другой стороны, «разрядка» — волею судеб — оказалась предшественницей «нового мышления». Описывая те времена, Палажченко не становится ни на позицию явного антисоветсизма, ни — просоветизма. Словно не хочет навязывать свои нынешние представления — себе, тогдашнему. Благодаря этому нам легче представить эмоциональное состояние советского интеллектуала 1970-х — и целой социальной группы, прослойки, на которую сделал ставку Горбачев, начиная свои реформы.
«Сейчас Горбачеву 89 лет, и все последние 34 года я остаюсь с ним». Сегодня все знают Палажченко как ближайшего помощника Горбачева, руководителя отдела международных связей Горбачев-фонда. Их первая встреча произошла, когда Палажченко пригласили переводить беседу генсека с Радживом Ганди. «В политике он был реалистом, но для него существовала и мораль, — описывает Палажченко свои первые впечатления. — Горбачев, я думаю, уже тогда думал об общечеловеческих ценностях. Внедрить в политику мораль — задача до сих пор не решенная, но мне кажется, что прежнее поколение политиков понимало или догадывалось, что такая задача есть». Так в сугубо практические материи вторгается мораль. Ты понимаешь, что для таких, как Палажченко, Горбачев стал в своем роде поводырем, ориентиром. Это звучат сегодня, может быть, странно — мы привыкли к тому, что дипломатам присущ, скорее, здоровый цинизм; тем более что и сам автор с юности был, что называется, себе на уме. Однако каждому из нас присуще желание хоть раз в жизни сделать что-то «по-настоящему»; принести реальную пользу обществу, стране, если угодно. Тем более что на словах советская власть декларировала известный идеализм (причастность к «большому делу» и т.д.). Именно трещина, прореха между тем, что говорилось, и тем, что происходило в реальности, порождала у всякого думающего и чувствующего человека в 1970-е ощущение моральной пустоты, экзистенциальной дыры. И ты понимаешь вдруг, что перестройка была проектом, рассчитанным на идеалистов, на социальное меньшинство; и тем не менее в историческом смысле она победила — именно благодаря все перевешивающему тогда желанию миллионов советских людей «жить, а не существовать».
Новое мышление невозможно без языка. Автор уделяет особое внимание разговорной манере Горбачева. Интересно услышать эти оценки от человека, который находился к этой «речи» ближе всего. «Горбачев <…> избегал готовых формулировок, говорил в стиле «мысли вслух». Эта его манера многих тогда и особенно потом раздражала, людям гораздо больше нравится четкость и определенность <…>». Однако многословие Горбачева, дает понять автор, было не чем иным, как попыткой советского человека добраться до универсальной этики «на ощупь», опытным путем. Туманность речи Горбачева означала не что иное, как большую человеческую составляющую в его политическом дискурсе (и наоборот: часто «практичность», рациональность и точность формулировок означает у нас на практике бесчеловечность). Горбачев пытался вернуть людям «сдавленную», десятилетиями загоняемую в бессознательное самость — с помощью той самой речи, по сути — выговаривания самого себя. Этот процесс «самоосвобождения» стилистически выглядел поначалу коряво — но содержание было важнее формы, важнее гладкописи и гладкоговорения. Западные партнеры, пишет Палажченко, как ни странно, понимали это лучше, чем соотечественники.
Участие в работе над сокращением ядерных арсеналов в 1980-е (Договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности) Палажченко считает главным делом жизни и главной победой — как дипломата и переводчика.
Он описывает подробности переговоров, о которых ранее не упоминалось. Однако переводчик — не машина. В те же примерно годы он поехал с семьей отдыхать в Чехословакию — в это время там как раз началась «бархатная весна». Палажченко описывает типичный местный бар, застольные разговоры — и вдруг: «Я подумал, что мы украли у этих людей двадцать с лишним лет жизни». Заметим: он пишет «мы» — тем самым принимая и на себя часть ответственности за ошибки, допущенные страной. Сегодня, конечно, подобная моральная щепетильность для дипломата кажется чем-то сверхъестественным.
«Если бы история была рациональным процессом, то, наверное, такие переговоры начались бы. Но пути истории — кривые, с разбитой колеёй, как наши российские дороги». «Германское объединение обсуждалось сначала по накатанной колее. А события уже обогнали тщательно «прописанные» в (…) кабинетах аргументы». Мы ощущаем, что на каком-то этапе перестройки (а ей и посвящена большая часть книги) колесо истории завертелось само. И ее прорабам оставалось лишь констатировать это. Да и как могло быть иначе — если в основе перестройки была энергия освобождения человеческого духа — самый мощный движитель. Всех захватило этим ветром перемен — не только Горбачева, но и Тэтчер, и Буша-старшего (про растерянность западных лидеров перед лицом перемен в конце 1980-х будет полезно почитать тем, кто уверен, что перестройка была продуманным планом Запада по «развалу СССР»).
И здесь — главный парадокс книги. С одной стороны, Палажченко утверждает первичность понятия «политическая воля» (применительно к Горбачеву: чем бы мы все были, если бы не он); но одновременно он ставит под сомнение способность политиков в полной мере влиять на мировые общественные процессы. Эта двойственность придает книге философский и экзистенциальный характер. На вопрос «что же такое была перестройка», а заодно, заочно — на популярный теперь в иных сферах упрек «вы развалили страну» — Павел Палажченко, несмотря на всю сдержанность и даже сухость манеры изложения, отвечает вполне по-толстовски. На каком-то этапе перемен вмешалась сама история; точнее, вот так: История. Которая повелевает даже теми, кто считает, что выше их никого нет. И даже они вынуждены в иные периоды считаться с этим неумолимым роком. Это очень поучительно будет узнать и вождям нынешним; тем более что сама эта тема — ветер истории — кажется, опять становится актуальной.
Андрей Архангельский
член экспертного совета «Слово года»