Под старыми тополями. 2. Города как люди
Предыдущие главы
Асбест у нас повсюду под ногами. Серые и зеленоватые камушки с серебристыми прожилками валяются где попало, даже в отвалах их полно— сказывают, это бедная руда, фабрики ее не берут. И город, который за карьером, называется Асбест. Нет, не понимает нас дядя Федя.
— Ты это брось, он все понимает,— отец устало снимал с пропыленных плеч брезентовую робу, садился на крылечко, чтобы ловчее скинуть сапоги.— Должность у него такая, вот и гоняет вас. Что, опять камни в разрез бросали?
Отворчавшись, родитель брал в руки «Правду» и вслух читал о положении дел на земном шаре, поджидая, пока мать собирала на стол. А вскоре приходили, сдав машины сменщикам, старшие братья Николай и Семен. В сорок первом они в 13—14 лет сели за рычаги экскаваторов, теперь — машинисты бывалые, их портреты на рудничной Доске почета.
Все трое дружно фыркали под умывальником, вытирались свежими рукотерниками и усаживались за небогатый ужин. Нас, младших галчат, они попросту не замечали, и мы входили в их положение— не лезли на глаза, чтобы раньше времени не схлопотать пендаля, как по-нашему звучало пенальти из входившего в моду послевоенного футбола.
Потом братья уходили в березняки на отвал, прихватив хромку с цветастыми мехами — утеху поселковых девчат. На отвале хозяйки днем заготавливали веники, а по вечерам молодежь устанавливала свою диктатуру. Малыши кидались туда же, но, получив отпор, отправлялись на берег озера, где уже подремывали камыши да покачивались натруженные за день рыбацкие лодки.
Лежа на упругой траве, думал я в меру разума своего о будущей жизни. Вот вырасту, куплю гармошку, шелковую рубаху, как у братьев, заведу хромовые сапоги и тоже на отвал, только не стану гонять ребят, пусть вместе с нами через костер прыгают, в «глухой телефон» играют.
Сверстники по домам разбежались, загустел вечерний воздух, а вот и первые звезды проклюнулись. Ярче горят огни на отвале, звонче частушки. И в то же время дрожат в небе сполохи от прожекторов в разрезе, заливаются визгом тросы экскаваторов, доносятся мерные удары кувалды в депо.
Хорошо было жить под эту привычную музыку подступающей ночи: хотелось бегать в школу («а вдруг в инженера выйдешь...»), встречать из стада корову Жданку с белой неправильной звездой на темном курчавом лбу, дружить с ребятами, вставать вместе с солнышком, (поднимающимся из глубины темного леса за парным озером...
— А, вот ты где, варнак! — слышалось под самым ухом. Это голос матери. Боже, какая она была молодая!
Она брала меня теплой рукой за локоть. Шли топким берегом, кое-где оскальзываясь в ямки с водой, оставленные коровьими копытами. На душе было покойно, проходила зависть к большакам. Да и чему завидовать? За смену упластаются, в карьере ведь несладко приходится. Никому еще не ведомо, что вскоре на экскаваторе Семена случится авария: огонь охватит его промасленный комбинезон. Николай, работавший рядом, потушит пламя, забросав брата песком. Много дней и ночей будет бороться со смертью молодой организм (обгорит сорок процентов тела), но выстоит. Но это испытание— впереди. Пока же я совсем неожиданно чувствую слезы. С каким-то облегчением, словно выплескивая из себя все дурное, всхлипывал я, облизывая соленые губы.
Мать крепче сжимала руку:
— Дурачок-то какой, вот дурачок...
Далекие, безвозвратные годы. Нет Талицкого поселка, а озеро, именем которого он назывался, завалили отвалом, затем сюда подошел карьер и вычерпал ковшами и отвал, и наши каютки, и старые тополя, под которыми узнал я вечерние слезы, выступившие не от боли, а потому что живешь на свете, кому-то нужен и тебе нужны другие люди, как нужен и этот с детства родной карьер, не будь которого, и судьба бы сложилась иначе, и этот камень с серебряной начинкой, ради которого жили и умирали и мои родичи, и все те, кто так же накрепко привязан к здешним местам.
Что это, спрашивал я себя и не находил ответа. Помню — чувствовал под сердцем землю, родившую зеленые тополя, студеное озеро, мать мою, тихую и беззаветную труженицу, воспитавшую пятерых сынов и пережившую двух из них.
А может, придумалось все? Старшие нередко посмеиваются до сих пор, когда я вспоминаю, как шести лет бежал за машиной, увозившей в последний путь дядю Федю-сигнальщика. Я даже сейчас не забыл, как на глаза мне спадает рыжая кубанка и мешает бежать...
Что мы, без памяти? Стоит ли жить, если ничего не помнить?
Земля наша была до нас, останется и после. А будут ли помнить о нас потомки, если мы забудем тех, кто раньше жил вот тут, у этих карьеров, у неторопливого Рефта, что бежит, как и тысячи лет назад, подмывая пологие берега?
Так и запала думка: пока горячо, пока свежо в голове, записать без лукавства и прошлую, и нынешнюю жизнь. Без связи с прошлым цепь разрывается. По себе сужу. Горько, но раньше своими корнями не интересовался, а полюбопытствовал — знающих не оказалось, собрал материал только о дедах и прадедах, но ведь и у них были свои деды и прадеды, те, что перебрались на Урал из центральных губерний России. Кто они? Какими были? Мучительно и больно задавать вопросы, на которые не сыскать ответов.
Так у людей. Но, наверное, и в судьбе городов случается нечто подобное.
( Продолжение следует.)
А. Чечулин "Асбест" 1985 г.