Квартирный вопрос

С. БУНТМАН: Добрый вечер! Мы с вами начинаем очередное наше заседание. Вот я совершенно не понимаю, вот Алексей Кузнецов здесь… Алексей Валерьевич, я абсолютно не понимаю, почему вызвало у некоторых товарищей в чате недоумение: почему бывший эсер мог, неужели… ну и что, что бывший? Эсер!

А. КУЗНЕЦОВ: Эсер, эсеров бывших не бывает, но сейчас мы…

С. БУНТМАН: Нет, наверное, так считают, вот так же считали, кстати, в ГПУ, и в НКВД считали так же.

А. КУЗНЕЦОВ: Мы переносимся с вами на сто лет назад, даже для начала чуточку раньше, чем на сто лет назад, но для начала давайте всё-таки зайдём из сегодняшнего дня. Андрей, дайте нам, пожалуйста, первую нашу фотографию: вот такая, очень скромная и довольно необычная могила на старом участке Новодевичьего кладбища, примерно на полдороге, если идти от Чехова к Маяковскому, так сказать, кто знает эти скорбные места. Вот такая вот крошечная могилка, из которой растёт большая, уже очень большая берёза. Ничего удивительного, могила эта 1922 года, как это следует из таблички, и написано почему-то без даты рождения, хотя эта дата абсолютно точно известна. Марц Владимир Георгиевич. Вот об этом удивительном, замечательном человеке сегодня тоже пойдёт речь, но для начала всё-таки перенесёмся во времена более далёкие. Сейчас Андрей покажет нам вторую картинку, на которой изображён бравый офицер со своей супругой, со своей собакой, в своём имении начала 20-го века — всё как положено, всё хорошо. Перед нами последний носитель титула князей Меншиковых, вот я зачитываю, так сказать, отрывочек из статьи — недавней статьи в журнале «Историк», мы же не боимся цитировать конкурентов «Дилетанта», да? Так вот…

С. БУНТМАН: А чего же нам бояться-то?

А. КУЗНЕЦОВ: Так вот, значит, заместитель главного редактора, автор этой статьи, вот он… Там статья посвящена роду Меншиковых, вот таким образом она заканчивается: «В 1893 году со смертью Владимира Александровича пресёкся род Меншиковых по мужской линии. А по женской последним потомком петровского фаворита оказался гусарский офицер Иван Николаевич Корейша. Николай II, обеспокоенный угасанием знаменитого рода, дозволил ему принять титул светлейшего князя, фамилию, остатки состояния и герб именитого предка. Меншиков-Корейша больше всего [на свете] интересовался лошадьми и конными заводами. На этом лихо промотал княжеское наследство. Он умер бездетным в годы Гражданской войны. По одной из версий, был убит сотрудниками ЧК во время облавы в Москве. Так угас род, несколько поколений которого служили России — как правило, на полях сражений». Ну что сказать… Значит, на самом деле, никаких версий достаточно давно нет: обстоятельства гибели этого человека очень хорошо известны, прекрасно задокументированы (прямо тогда же и задокументированы, в том числе и судебным решением), и гибель его произошла действительно от рук сотрудника ЧК, но не во время облавы. Он, прямо скажем, сам эту гибель, в общем-то, к себе призывал достаточно настойчиво. Ну судите сами: помимо лошадей и того, что с ними связано, он был человеком очень весёлым, склонным к шуткам — за это его, кстати говоря, очень любили в полку. Он боевой офицер, в русско-японской участвовал: всё, так сказать, нормально всё, как положено, дослужился до эскадронного командира, и вот когда наступили новые времена, он как-то не очень учёл предлагаемые обстоятельства и вышел осенью 1918 года… Как раз обстановочка, да, обстановочка такая, что ножом можно атмосферу резать, красный террор в полном разгаре после покушения на Ленина, а он вышел на улицу с красным бантом, что само по себе, я бы сказал, даже похвально. Но только где…

С. БУНТМАН: Ну да, в те времена это нормальное обстоятельство.

А. КУЗНЕЦОВ: Да, Серёж, но если не учитывать детали — а ты знаешь, где у него этот бант был прикреплён?

С. БУНТМАН: Боюсь представить.

А. КУЗНЕЦОВ: Вот тем местом, которым, которым…

С. БУНТМАН: Вот поручик, поручик Ржевский, однополчанин его, сказал бы, да.

А. КУЗНЕЦОВ: Ну, да, поручик, может быть бы, и ошибся и поместил бы его ещё, так сказать, авантажнее куда-нибудь, но, в общем, на том месте, которым ротмистр сидел на лошади, — вот на том месте у него теперь вместо лошади был прикреплён красный бант. Ничего удивительного нет, что его замели. Я не думаю, что это была облава, я думаю, что это был точечный, так сказать, точечное задержание, и привели его в дежурную часть Хамовнической ЧК, поскольку как раз вот по моим любимым Хамовникам он и разгуливал.

С. БУНТМАН: Не знаешь, где располагалась, нет?

А. КУЗНЕЦОВ: Нет, не уточнял.

С. БУНТМАН: Тогда будем смотреть.

А. КУЗНЕЦОВ: Сегодня адресов у нас будет много, но где конкретно находилась ЧК, я не знаю. А вот дальше, значит, выдержка из мемуаров его внучки, некой Стародубцевой. Вот она пишет: «В революцию, оставаясь патриотом, Иван Николаевич не покинул Россию, не веря, а может быть, не понимая, чем всё это может обернуться. Красноармейцы привели его в участок на Красной Пресне». Вот она утверждает, что на Красной Пресне. Я, правда, не думаю, что это Хамовническая ЧК; допускаю, что она ошибается.

С. БУНТМАН: Ой, бог, бог с ним — ну другие части были совершенно, да.

А. КУЗНЕЦОВ: Это правда!

С. БУНТМАН: Тогда. Да.

А. КУЗНЕЦОВ: «Ваша фамилия? — спросили его. Светлейший князь Меншиков, — ответил он. Теперь князей нет, — заорал на него дежурный. Только государь император может лишить меня этого звания, — бесстрашно ответил Иван Николаевич. В это время открылась дверь кабинета следователя, который выскочил оттуда с наганом в руке и в упор застрелил Ивана Николаевича». Ну, действительно, следователь (точнее, сотрудник ЧК) выскочил, застрелил в упор Ивана Николаевича, это всё было. Правда, на суде и сам этот сотрудник ЧК, и другие сотрудники ЧК (которые, кстати, безоговорочно одобряли его поступок, и на суде об этом прямо заявляли, и это вошло и в протокол, и в газетные отчёты) утверждают, что разговор был несколько другой: что светлейший князь Меншиков, уже приговорённый к расстрелу и ожидавший, так сказать, конфирмации этого решения, вступил… То есть это было не сразу после задержания. Его за бант задержали, выяснили, что он светлейший князь, приговорили на этом основании к расстрелу — то есть какое-то время он уже у них находился. Ну и вот, видимо, так сказать, продолжилась беседа, в ходе которой вот этот вот сотрудник, который потом его убьёт, услышал через тонкую стенку такой разговор: я был и остаюсь князем Меншиковым, а вы быдлом как были (ну или какое-то другое слово он, вероятно, употребил, да, там, «шпаной», там, «грязью», «отбросами», чем-то таким), тем и сейчас, в нынешнем своём состоянии, остаётесь. После чего, вот, и произошло то, что произошло. Дело это — несмотря на то что времена были, так сказать, вроде как для чекистов достаточно вольные — дело это (об убийстве князя Меншикова) без соответствующего… без соответствующих санкций было направлено в революционный трибунал. И вот я цитирую документ того времени, газетный отчёт 1918 года: «Вчера в московском революционном трибунале слушалось дело сотрудника районной Хамовнической чрезвычайной комиссии Наумова. Наумов обвинялся в том, что умышленно убил арестованного чрезвычайной комиссией князя Меншикова, уже приговорённого той же чрезвычайной комиссией… и ждавшего утверждения приговора… Допрошенный на предварительном следствии Наумов показал, что он убил Меншикова за его возмутительное поведение и угрозы по отношению к советской власти. Наумов полагает, что с такими людьми, с контрреволюционерами, в такой момент, когда идёт борьба не на жизнь, а на смерть, его поступок не может считаться расправой, и рассматривает его как правильно понятый метод террора». Давайте запомним вот это обоснование, потому что оно очень пригодится нам для того, чтоб понимать мотивы и вообще общее настроение Наумова в основном деле, которое у нас будет вторым, когда мы сейчас вот это дорассмотрим.

Дальше продолжаю цитировать газету 1918 года. «На суде же подробно обрисовалась личность Наумова. Это старый партийный работник», — ну, старый, не старый, в 1918 году ему 36 лет… 34, извините, — «много и честно послуживший делу революции. Много лет сидел по тюрьмам, отбывал наказание в каторжной тюрьме, и лишь в 1917 году был освобождён по амнистии. Был раньше в рядах социал-революционеров. Разочаровавшись в вождях эсеров, с 1 мая 1917 года стал коммунистом».

Естественно, я уже предвкушал подробности биографии (ну, если старый партиец, много лет по тюрьмам — должны же следы остаться), и вот тут меня ждало некоторое разочарование. Следы Наумова Ивана Никитовича 1884 года рождения, действительно, мелькают по, так сказать, истории российского революционного движения, в частности, партия эсеров-максималистов, где-то в справочнике, — но буквально фамилия и год рождения. Где-то ещё что-то. Один из участников второго, основного нашего сегодняшнего дела, которое я пока представлять не буду, по его поводу побеседовал с хорошо известным (вот об этом человеке известно очень много), тоже старым ссыльным, политкаторжанином Борисом Абрамовичем Бреславом. Он, в отличие от Наумова, так сказать, социал-демократ с самого начала, при большевиках всегда, в большевистской состоял половинке партии. И вот что он рассказал этому человеку: «В Бутырской каторжной тюрьме он сидел вместе со мной. Это был исключительный товарищ, готовый в любой момент к самопожертвованию. Бесконечно нервный, фанатичный, настороженный и подозрительный ко всему, что казалось ему неправильным, он считался у нас своего рода ходячей совестью, но в моменты возбуждения мог натворить больших дел. Так, однажды ему показалось, что я, бывший с ним в исключительно дружеских отношениях, совершил нетоварищеский поступок. Он сразу же, не разобрав дела, написал мне резкое письмо самого грубого содержания, и только после того как я, отлично знавший его характер, объяснил ему, в чём дело, отношения у нас восстановились. На каторге он устроил несколько покушений на побег, один раз вместе с товарищем перевязал конвойную стражу, но был схвачен. С тюремной администрацией держался исключительно заносчиво и презирал тех, кто допускал хоть какое-либо заискивание перед нею. Почти всю каторгу он пробыл в кандалах». Вот такой вот неспокойный, мягко говоря, арестант. Вот такой вот, мягко говоря, вспыльчивый и нервный товарищ, имея в виду под товарищем, ну, товарищ в смысле друг. Причём каторгу ему явно совершенно увеличили по сравнению с судебным приговором, потому что приговор у него был в 1907 году — 8 лет каторги, а его из Бутырской каторжной тюрьмы освободила только амнистия 1917 года. То есть он отсидел 10 и должен был бы, видимо, сидеть ещё. То есть явно совершенно за побеги, вот за это связывание конвоя и прочие его поступки ему ещё и накинули этой самой каторги.

А вот каким образом он, собственно говоря, пришёл в революцию и за что он оказался на тюремной шконке — вот тут не очень понятно. Встречаются намёки на то, что он имел какое-то прикосновение к такому специфическому и очень интересному революционному образованию, как Летучий боевой отряд северной… как же он назывался… В общем, часто его называют просто Северный боевой летучий отряд. Когда боевую организацию партии социалистов-революционеров начали поражать всё более и более, так сказать, громкие и масштабные провалы, было принято решение произвести некую децентрализацию. К безумному совершенно раздражению Азефа, который, разумеется, рассчитывал, что и дальше всё руководство БО (боевой организации) будет оставаться в его руках, потому что это понятно — это была его работа, это была его служба. И в частности, возникло несколько вот этих самых летучих боевых отрядов, которые Азефу не подчинялись и которые напрямую находились, так сказать, в собственных отношениях с ЦК эсеровской партии. И вот Северный боевой отряд был создан эсером Траубергом по кличке Карл, и этот отряд планировал самые что ни на есть громкие, так сказать, покушения по самым крупным целям. В том числе одной из целей был сам Николай II. Если кто, так сказать, помнит один из самых, наверное, страшных рассказов Леонида Андреева, «Рассказ о семи повешенных», то, собственно говоря, именно по итогам этой самой трауберговской истории… Вот эти самые семь повешенных — это совершенно конкретные люди, это члены Северного боевого отряда. Вот якобы Наумов каким-то образом был связан с отрядом, но нигде я этому подтверждения не нашёл. Я просмотрел несколько книг, в том числе Олега Витальевича Будницкого — не упоминается нигде этот Наумов. Был у Северного отряда свой Наумов, и очень, так сказать, важный для них Наумов: он был сыном одного из служащих дворцового ведомства и поэтому имел непосредственную возможность подойти либо к царю, либо к людям, которые могли подойти к царю. Его фамилия Наумов, но он Владимир Наумов, а наш совершенно точно Иван, и во-вторых, этот человек был казнён, был казнён вот тогда, когда покушение не удалось и Северный боевой отряд был довольно быстро расхватан. Поэтому с прошлым вот этого самого чекиста, застрелившего князя Меншикова, — ну, скажем так, по сей день остаются определённые вопросы.

Значит, после того как Наумов сделал своё заявление и его товарищи по Хамовнической чрезвычайной комиссии заявили, что «они вполне солидарны с ним, что они разделяют вместе с ним всю моральную ответственность за его поступок. Заявление это было занесено в протокол заседания» (конец цитаты), после этого суд приступил к прениям сторон. То есть трибунал трибуналом, но есть стороны, есть обвинение, есть защита — всё с этой точки зрения вроде бы достаточно прилично выглядит. Вот сейчас Андрей покажет нам третью картинку, на которой мы увидим человека с благообразной интеллигентной бородкой, при галстуке — это он в более позднее время, в 1918 году он моложе. Значит, это Рубен Павлович Катанян, который в это время, соответственно, является одним из создателей московской ЧК, и, соответственно, поэтому он был выбран в качестве обвинителя на этот процесс. То есть видите, ЧК судит чекистов за чекистские дела, само же поддерживает обвинение, — то есть этот суд, он носит характер такого, в общем, семейно… не семейного, но достаточно партийного мероприятия.

С. БУНТМАН: Полкового собрания, в общем.

А. КУЗНЕЦОВ: Полковое собрание, да. Но только даже в военном суде императорского времени, обязательно в суде были офицеры других полков, правда, аналогичных. А здесь именно полковое собрание, это собрание данного полка.

И вот, как мне кажется, очень интересно, как, собственно говоря, Катанян, какую он даёт правовую и иную оценку произошедшего. С тяжелым чувством, говорит обвинитель, приступает он к обвинению Наумова. «Наумов не рядовой подсудимый, это не молодчик революционного движения, это стойкий работник, 13 лет работавший в рядах революции, и обвинять такого товарища — тяжелая обуза». Интересно. Мы сегодня слово «обуза» несколько по-другому используем, да?

С. БУНТМАН: Ну да.

А. КУЗНЕЦОВ: Тяжёлая ноша, хотел Рубен Павлович сказать. «Но всё же пред нами убийство. Правда, убийство контрреволюционера, но ни один контрреволюционер, если о нем не было суждения», — то есть судебного решения, — «не может быть вне закона. И это положение должно быть выяснено, чтобы понять ошибку, которую допустил тут Наумов». Вот интересно, что говорит обвинитель: ошибку он уже квалифицировал, но он считает необходимым это подчеркнуть. «Здесь именно была ошибка, потому что никакой корысти Наумов не имел», — любопытное такое правосознание: раз корысти нет, раз не спёрли ничего, да, раз не выиграли ничего на этом материального… «Если прибавить к этому всему знакомство Наумова с тюремным режимом, с психологией арестованного, то тем более Наумову следовало понять раздражительность заключенного и не применять к нему тех методов, которые применяли к нам в тюрьмах царские жандармы. Тут было преступление», — вот, да, появилось, наконец, это слово, — «тут было преступление со стороны Наумова, и он подлежит наказанию. Но принимая во внимание, что перед нами честный революционер, обвинитель предлагает выразить Наумову общественное порицание». В результате приговор: «Именем Российской Советской Социалистической Республики Московский Революционный трибунал в заседании от 20 декабря 1918 года, рассмотрев дело об обвинении члена Исполнительного Комитета Хамовнического Районного Совета г. Москвы гражданина Ивана Никитича Наумова в самосуде над гражданином быв. князем», — та-та-та, — «принимая во внимание… Трибунал приговорил Наумова: 1) к общественному порицанию, 2) к лишению его права занимать должность по выборам и права носить оружие сроком на один год».

С. БУНТМАН: На один год.

А. КУЗНЕЦОВ: Ну, а сейчас, наверное, нам нужно прерваться, и мы после перерыва перейдём ко второму делу.

Реклама

Мы возвращаемся теперь уже в начало 1920-х годов и обнаруживаем, что в Москве, особенно в Москве… Собственно, в других городах тоже, но особенно в Москве невероятно обострился рабочий… крестьянский… — тьфу, да что такое! — квартирный, конечно же, вопрос.

С. БУНТМАН: Ха-ха-ха, не мог произнести этого слова без трепета.

А. КУЗНЕЦОВ: Да, почти дошёл до национального, собственно говоря.

С. БУНТМАН: Это да.

А. КУЗНЕЦОВ: Собственно, только он и оставался. Так вот, невероятно обострился тот самый квартирный вопрос, который потом зафиксируют Воланд и его свита, да, в театре Варьете. Причём обострился, по мнению некоторых товарищей, с ярко выраженной классовой подоплёкой. Сейчас я процитирую отрывочек из статьи ни много ни мало в «Правде», и написанной не каким-то рядовым сотрудником, а Львом Сосновским. Помнишь, Серёж, у нас была передача о деле четырёх поэтов — Есенин и, там, компания, — которых привлекли за всякие антисемитские высказывания к, значит, суду общественному? Вот как раз тогда Лев Сосновский был, так сказать, одним из застрельщиков этого дела. Вот что он пишет: «Рабочие почти бесправны и беспомощны в жилтовариществах. Я не говорю уже о таких буржуазных домах, где рабочий элемент в меньшинстве. Там над ними и вовсе глумятся. Мне известны случаи, когда рабочих снова спускают из человеческих квартир в подвалы, а их квартиры продают за миллиарды. Но даже там, где рабочим и трудовой интеллигенции удалось организоваться во фракцию и завоевать законным порядком большинство в правлении, буржуи ухитряются повернуть революционный закон что дышло — совсем в другую сторону». И вот сейчас нам Андрей покажет следующую картинку, изображение дома. Фотография, правда, чуть более позднего времени, это уже начало 1930-х, но дом выглядит точно так же. В отличие от нынешнего времени — сейчас он подрос на два, по-моему, этажа. Это Пречистенка, угол с Кропоткинским переулком.

С. БУНТМАН: Угу.

А. КУЗНЕЦОВ: Да, ну вот вы, так сказать, этим Кропоткинским переулком проезжаете: справа у вас Институт Сербского, дальше вы намерены пересечь Пречистенку и ехать дальше, там, в сторону, значит, Москвы-реки, и вот вы видите этот угловой дом. В этом угловом доме ещё с дореволюционных времён проживало большое семейство Марцев. Глава семьи был небедным человеком — он был управляющим фабрикой, принадлежащей французским владельцам, в Москве. У него было четверо детей. И вот старший его сын Володя относился к числу тех, ну, я считаю, очень счастливых людей… Это с его могилы мы начали сегодняшнюю передачу, да, — это могила счастливого человека, у которого была молодая красивая жена, у которого был ребёнок, и у которого, самое главное, было очень рано обнаруженное и обретённое дело всей его жизни, дело, которому он отдавался с невероятной совершенно страстностью. Он очень талантливый педагог, один из основателей того, что мы сегодня называем внешкольной работой. Он успел за свою недолгую жизнь написать аж четыре книги, и они до сих пор находятся — я проверил — в списках рекомендованной литературы для, так сказать, студентов всяких педагогических институтов, колледжей и так далее. Он специалист по детским играм, по подвижным играм. Это в то время чрезвычайно бурно развивающаяся отрасль педагогики, потому что как раз скаутское движение начинается в начале 20-го века, — это, так сказать, в России вслед, там, за Великобританией и так далее. И вот вовлечение детей, их воспитание через активную, через подвижную вот эту вот деятельность — это чрезвычайно, так сказать, бурно развивающаяся отрасль, и Владимир Марц ещё гимназистом буквально, вот он к себе… У него отдельная комната в этой квартире была — вот он туда притаскивал ребятишек с улицы, вот они там вечно во что-то играли, он для них придумывал новые игры. В тёплое время года он организовал во дворе — там, какой-нибудь обыкновенный двор-колодец, — он организовал во дворе детскую площадку игровую, чуть ли не одну из первых в Москве. И вот он всё время с ними возился, ему в этом старшая сестра помогала, его очень поддерживала. И дальше он пойдёт по этой линии. Собственно, нам пора, наверное, с ним самим тоже познакомиться. Андрей, покажите нам, пожалуйста… К сожалению, очень плохого качества, но это единственная фотография Владимира Марца, которую я нашёл. Вот он в студенческой тужурке. Значит, он революцию, видимо, принял очень хорошо, потому что она открывала неограниченные возможности для занятия любимым делом. И он буквально двадцать четыре часа на семь этим любимым делом занимался.

Я нашёл воспоминания женщины, которая совсем ещё девочкой ходила в специальную детскую балетную студию при Большом театре. Вот что она вспоминает: «В ноябре 1921 года в театральном училище появился молодой человек. На вид ему можно было дать лет 25», — так ему почти и было, он 1894 года рождения, значит, 27 ему.

С. БУНТМАН: 27, да.

А. КУЗНЕЦОВ: «Это был коммунист Владимир Марц — райком партии поручил ему взять на себя организацию всей внеклассной жизни театрального училища. Отличный педагог по русскому языку, он был также отличным организатором и воспитателем юных советских граждан. Работая в общеобразовательных школах в самые тяжёлые годы, голодный, усталый, он отдавал всё своё время детям. Помогал им в учёбе, старался поднять их дух, иногда отдавал свой паёк, если видел, что девочка или мальчик голодны. Дети льнули к нему, искренне горячо отвечая любовью на его любовь. Летом Владимир Марц с другими товарищами, такими же энтузиастами-общественниками, шёл на бульвары Москвы, где малышам рассказывал сказки, а детей постарше объединял играми, отвлекая от драк и игры в карты и в вышибалочку. Где бы ни появлялся товарищ Марц, дети скоро к нему привыкали, называя его просто дядей Володей». Одной из воспитанниц Владимира Марца была Наталия Сац, например.

Немалая часть его деятельности была связана с Хамовниками. В частности, он организовал… вот он ходил на бульвары, да, с детишками играть, вот ближний к нему бульвар — это скверик проезда Девичьего поля, напротив нынешней Академии Фрунзе. Вот он сначала там у себя такое типа штаба игрового организовал, затем он при поддержке первого секретаря Хамовнического райкома партии товарища Мандельштама, который у нас сегодня ещё появится из фотографий — они вместе организовали первый Парк культуры в Москве. Вот выходите из метро «Фрунзенская» — и роскошный совершенно, хотя довольно небольшой по площади, парк, который сегодня называется «Усадьба Трубецких в Хамовниках». А для меня, коренного жителя этих мест, это садик имени Мандельштама.

С. БУНТМАН: Да.

А. КУЗНЕЦОВ: Причём я долгое время был абсолютно уверен, что это в честь другого Мандельштама, биолога.

С. БУНТМАН: Ну да.

А. КУЗНЕЦОВ: Ну, думаю, ну, биолог, да, садик…

С. БУНТМАН: Ну это всегда… рядом с Ленпедом, да, он всегда…

А. КУЗНЕЦОВ: Совершенно верно, да, садик имени Мандельштама. Там тогда уже был прудик, там был маленький живой уголок, в живом уголке у меня был друг, ослик, в общем, это всё моё детство… Вот, собственно, с этим Мандельштамом они этот садик задумывали — и реализовали его в конце концов. То есть это абсолютно светлый человек, такой вот горящий, на безупречно светлой, хорошей работе в те годы, когда ещё разгул беспризорничества, когда, собственно говоря, это настолько важная государственная задача, что на борьбу с этим явлением ставят Дзержинского. А вот дома у него, мягко говоря, атмосфера фиговая. Точнее, не у него — у него в семье атмосфера замечательная, судя по всему, — а вот вокруг, в квартире, такое, что квартиру вполне можно назвать нехорошей. Они в этом доме жили, у них была квартира до революции. Их уплотнили, но уплотнили щадяще — им оставили четыре комнаты в большой коммунальной квартире. Но и то сказать, четыре комнаты всё-таки на шесть человек, из них пять взрослых. Значит, в этих четырёх комнатах жили он с женой и маленьким сыном, две его взрослые незамужние сестры и взрослый брат. Но некоторым товарищам в жилтовариществе, — а дом представлял собой жилтоварищество, — это казалось неправильно.

С. БУНТМАН: Ну да.

А. КУЗНЕЦОВ: Да, неправильно, прямо скажем. В частности, проживал там человек (проживал тоже, надо сказать, с дореволюционных времён), некто Д. В. Волков. До революции был он маляр и жил он в подвале этого дома. А в революцию маляр Волков развернулся и начал такое малевать… Во Владимире в 1918 году его как сотрудника ЧК вспоминали очень долго тихим не́злым словом. Вот выдвинувшись на владимирских казнях в годы красного террора, он довольно быстро поднялся и стал заместителем секретной части отдела ГПУ одной из железных дорог. Это был грубый, много пьющий, склонный к насилию человек, который считал, что-то, что он по-прежнему живёт в подвале, является нарушением всех и всяческих этих самых, представлений о справедливости. И он, исходя из того, что «наступило наше время», попытался эту самую семейку Марцев уплотнить ещё больше путём формальным. Для этого в жилтовариществе была образована оппозиционная группа, которую для звучности назвали рабочей группой и которая должна была правильно проголосовать, выбрать правильное правление и принять правильные решения. Потом в обвинительном заключении по делу об убийстве Владимира Марца будет сказано: «Из осмотра списка лиц, причисляющих себя к рабочей группе, видно, что таковая по своему социальному составу ни в коем случае не может быть признана строго пролетарской, ибо из 54 человек этой группы всего лишь 1 человек — рабочий от станка, 21 советский служащий, 10 служащих учебных заведений, 4 торговца, 1 врач, 4 лица без определённых занятий, а остальной контингент этой группы составляют их жёны, именующиеся домашними хозяйками». Но это не смущало организаторов рабочей группы, среди которых был, как вы, наверное, уже догадываетесь, известный нам Иван Наумов. Иван Никитович к этому времени занимал, ну я бы сказал, такую обидную для старого большевика (для старого партийца, аккуратнее скажем) и ссыльнокаторжанина должность — он был завхозом дома отдыха Чайпотребсоюза.

С. БУНТМАН: Та-ак…

А. КУЗНЕЦОВ: Наволочки, значит, обрезка кустов, так сказать, покраска забора… За что, товарищи, мы, так сказать, гнили на царской каторге-то? Уж не знаю, был ли это его выбор, или никуда больше после убиения князя Меншикова он устроиться не мог… Не знаю, но, так или иначе, у него была комната в этом доме. Его это устраивало, он для себя лично ничего не искал, никогда не подавал никаких заявлений. Это специально будет судом зафиксировано, что он не претендовал сам для себя на расширение жилплощади. Он был за справедливость, он был за честного чекиста товарища Волкова, который живёт в подвале в то время, как всякая сомнительная, значит, буржуазная сволочь вот это самое… роскошествует на четырёх комнатах. И они этой самой группой пошли в районную жилконтору, и в районной жилконторе сказали: да, конечно, давайте, забирайте у них две комнаты. Но Марц обратился в Хамовнический районный суд, и не просто обратился в суд, а приложил к своему… Нет, извиняюсь, не такой порядок был. Сначала Марч обратился в райком партии. Дайте нам, Андрей…

С. БУНТМАН: Марц он всё-таки…

А. КУЗНЕЦОВ: Марц, Марц, ну я, извините, уже вот говорю, зафиксировался, всё… Он, конечно, Марц. Он обратился в Хамовнический райком партии. Дайте нам, Андрей, пожалуйста, следующую фотографию, и мы увидим обещанного вам Александра Владимировича Мандельштама. Мандельштам вызвал к себе Волкова. Говорит: Волков, ну что ты разводишь хрень какую-то на ровном месте? Это да, это интеллигент, но это не вшивый интеллигент, это наш интеллигент, это партийный интеллигент, это правильный интеллигент. У тебя плохо с жилищными условиями? Давай я… Вот согласись, и я тебе найду жильё, приличное жильё, соответствующее твоим потребностям и нормам, но по другому адресу. Товарищ Волков произнёс краткую, но ёмкую речь, в которой затронул вопрос материнской линии секретаря райкома, с чем и отбыл. А вечером после беседы, напившись пьян, всему двору сообщал, что дайте мне Марца, я его прямо сейчас тут кончу, из ревОльверту закончу. Марц на всякий случай об этих угрозах тоже Мандельштаму сообщил. Мандельштам развёл руками, говорит: слушай, он чекист, он мне напрямую не подчинённый, это не наша территориальная организация, давай-ка в суд. И вот тут Марц пошел в Хамовнический суд, чтобы опротестовать решение жилкомиссии, и приложил к своему заявлению ходатайство некоторых лиц.

Сейчас Андрей нам покажет склеечку такую из четырёх фотографий, а мы давайте эти лица с вами, Сергей Александрович, поузнаваем.

С. БУНТМАН: Да, Крупская, Надежда Константиновна.

А. КУЗНЕЦОВ: Легко узнаваемый заместитель народного комиссара просвещения, как раз по маленьким детям, кстати говоря. Левого человека вы должны, Сергей Александрович, узнать. Я понимаю, что фотография…

С. БУНТМАН: Ну естественно, ну естественно. Луначарский.

А. КУЗНЕЦОВ: Непосредственный начальник товарища Крупской, народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский. Два другие менее, конечно, в лицо известны, но не менее крупные товарищи. Между Луначарским и Крупской народный комиссар здравоохранения Николай Александрович Семашко.

С. БУНТМАН: Ой, это Семашко!

А. КУЗНЕЦОВ: Это Семашко. По его ведомству, естественно, Марц тоже много работал, потому что ликвидация беспризорности — это и работа наркомата здравоохранения, естественно, тоже. А справа — это человек, который командовал штурмом Зимнего дворца. Это Николай Ильич Подвойский, между прочим.

С. БУНТМАН: Подвойский, да.

А. КУЗНЕЦОВ: Дело в том, что ещё одно место работы Марца (у него их было фантастическое количество) — он был высокопоставленным достаточно работником Всевобуча, системы военной подготовки. А главой Всевобуча как раз в это время был Николай Ильич Подвойский.

С. БУНТМАН: Угу.

А. КУЗНЕЦОВ: Я обращаю ваше внимание: все эти четверо очень крупных, очень известных советских партийных функционеров Марца знают именно как сотрудника и подчинённого. То есть они лично его знают по его делам. Это не какое-то там «попросила за хорошего человека», эти четверо своим, как говорится, партийным билетом гарантируют то, о чём они просят: что это действительно нужный советской власти человек, и, пожалуйста, оставьте его в покое с квартирным его вопросом. И Хамовнический суд предсказуемо после таких четырёх ходатайств… Шансы рабочей группы выиграть дело не то что стремились к нулю — они, конечно, стремились к нулю, но они очень быстро этот ноль проскочили и ушли туда, в отрицательную область, да. Естественно, Хамовнический районный суд постановил к чёртовой матери отменить постановление жилконторы, и пусть семья Марцев живёт в своих четырёх комнатах. Понятно, что Волков не успокоился, а Наумов уже, наоборот, пришёл в большое возбуждение. А тем временем Марц поехал в Петроград организовывать какой-то там детский праздник. За это время эта компания просто вломилась, из двух комнат выгнала Марцев, переселив их в две оставшиеся комнаты, а туда въехал товарищ Волков, причём мебель велел не забирать, а ему оставить.

С. БУНТМАН: Ну, а зачем же?

А. КУЗНЕЦОВ: А он на чём? На полу, что ли, сидеть будет?

С. БУНТМАН: Ну да.

А. КУЗНЕЦОВ: Значит, Марц вернулся, и опять пошёл проторённой дорогой в Хамовнический суд, где состоялся судебный процесс, и в этом судебном процессе, значит, серьёзные люди присутствовали. Например, интересы Марца как гражданского истца представлял, как сказано в газетном отчёте, юрисконсульт Соколов. Ну, вроде да, ничего, что юрисконсульт Соколов. У любого мало-мальски приличного завода есть юрисконсульт из «бывших». Дело в том, что Николай Дмитриевич Соколов, а это был именно он, — один из очень немногих коренных большевиков в дореволюционной профессиональной адвокатуре, известнейший защитник по политическим делам, лично знакомый с Лениным, соавтор первых декретов советской власти, в том числе декретов о суде, о революционном трибунале и так далее. И он, действительно, в 1922 году юрисконсульт, так называется его должность. А знаешь, какой организации?

С. БУНТМАН: Какой?

А. КУЗНЕЦОВ: Совета народных комиссаров!

С. БУНТМАН: Боже ты мой!

А. КУЗНЕЦОВ: Он юрисконсульт правительства, он, по сути, главный адвокат Советского Союза. Советской России ещё пока, да. Советский Союз вот-вот будет организован, через несколько недель. И они это дело с треском проиграли. Те, кто наблюдал за Наумовым (а Наумов сидел просто на скамеечке в зрительном зале), видели, что он сидел абсолютно молча, ни с кем не разговаривал, мрачнел, мрачнел, мрачнел, и когда все вышли из суда — Марц и его группа поддержки с победой, им опять эти комнаты подтвердили, — он его в переулке догнал, выстрелил. Марц упал, он выстрелил в лежачего ещё два раза. Потом догнал ещё одного человека, который входил в группу поддержки Марца, и застрелил его.

В суматохе его не схватили, но вечером того же дня он сам пришёл в Хамовнический отдел милиции, написал заявление, что вот я убил, и совершенно… Прямо в заявлении написал: и совершенно в этом не раскаиваюсь. Вот цитирую его заявление: «Неправильная жилищная политика, игнорирующая интересы рабочих даже в судах, возмутила и вынудила меня сейчас убить двух представителей антипролетарской группы, Марца и Рыбакова. Отдаю револьвер и сам отдаюсь во власть Совета рабочих депутатов». Ему назначили адвоката. Когда адвокат пришёл к нему в тюрьму он сказал: зачем, мне не нужен никакой адвокат. Ну ладно, вас назначили — делайте своё дело. Адвокатом был ещё один из бывших, естественно. Илья Давидович Брауде.

Собственно говоря, именно с него я и вышел на это дело. Я перечитывал его адвокатские записки и на это дело наткнулся впервые как-то. Я до этого мимо него проскакивал. А может, просто не обратил внимания. И оно меня очень заинтересовало, я начал копаться и нашёл много всего интересного — и, как обычно, статью Евгения Жирнова в «Коммерсанте». Я о чём только подумаю, а уже есть статья Жирнова в «Коммерсанте». Это очень приятно, потому что это всегда высочайшая профессиональность, высочайшего уровня профессионализма работа, и одно удовольствие делать общее дело с такими профессионалами. Так вот, был суд. На этом суде… Да, трибунал разбирал не какой-нибудь, а во главе, в судебном заседании председательствовал председатель Московского трибунала Михаил Михайлович Бек. Сейчас Андрей нам покажет фотографию этого, так сказать, профессионального партийного работника.

1938 год его, так сказать, бурную жизнь прекратит. Коммунарка, всё как положено. Обвинение поддерживал будущий глава Московского городского суда — Иван Александрович Смирнов. Ещё, так сказать, одну фотографию покажите нам, пожалуйста, Андрей. Вот. Конец Ивана Александровича Смирнова будет очень похож на конец Михаила Михайловича Бека. Те же годы, и, по-моему, даже та же Коммунарка.

Ну и последняя на сегодня фотография — Илья Давидович Брауде. Легенда, с одной стороны, и боль советской адвокатуры. Потому что, понимая все предлагаемые обстоятельства, в отличие от Наумова, это он на московских процессах 1930-х годов…

С. БУНТМАН: Да.

А. КУЗНЕЦОВ: …будет говорить…

С. БУНТМАН: Ох.

А. КУЗНЕЦОВ: «Товарищи судьи, как ни омерзительно для меня как для советского гражданина содеянное моим подзащитным, но самый гуманный в мире Советский суд исходит из того, что у любого человека должен быть защитник в суде. И я с тяжёлым сердцем…» Кстати говоря, если читать речи Брауде на этих московских процессах, он что-то пытался выиграть. Он всё-таки вот какие-то слова пытался найти. Естественно, понимая, что ничего от него не зависит.

С. БУНТМАН: Ну да, но не сдавался заранее.

А. КУЗНЕЦОВ: Не сдавался, нет. Он добросовестно…

С. БУНТМАН: Не играл.

А. КУЗНЕЦОВ: Он добросовестно делал своё дело. Ну, а уж сколько он выиграл обычных уголовных дел, спасая людей. Мы не в первый раз же говорим о Брауде. Я цитировал своего любимого соседа по дому — уже теперь моему дому, в котором я жил с родителями, — Тихона Николаевича Хренникова, который в одном из интервью рассказывал, как его брат во время войны попал в лагерь по совершенно ложному обвинению. И вот Брауде его вытащил из этого лагеря.

С. БУНТМАН: Вытащил.

А. КУЗНЕЦОВ: Вытащил, но, к сожалению, тот уже вернулся из лагеря в таком состоянии, что через очень короткое время скончался просто-напросто. Но хотя бы у себя дома, в своей постели, не на матрасе в тюремной больничке, да? Вот Брауде его вытащил. Это был незаурядный совершенно адвокат, но вот так сложилась его судьба. И в суде Брауде, в революционном трибунале, будет говорить о том, что, ну товарищи, поймите, перед нами же человек изломанный. На самом деле всё правильно будет говорить. Потому что помимо того, что, я думаю, с самого начала у Наумова… Что-то же его привело к эсерам в самый что ни на есть террористический отдел, так сказать, их партии? Если, действительно, он был с Северным летучим отрядом связан. Но вот, видимо, его, вроде такого железного, как его описывал его товарищ по камере… А я думаю, что он вот из тех железных, которые не гнутся, а ломаются. Перед нами сломленный человек, который весь жил вот этой вот ненавистью своей классовой. И действительно абсолютно не понимал, так сказать, берегов, как говорится: что человеческая жизнь за, как ему кажется, попранную классовую справедливость — это вещи, которые не обмениваются. По десять лет дали Волкову и Наумову. Ещё трёх пристёгнутых к этому делу активистов группы — одного оправдали, а в отношении двух ограничились общественным порицанием. Никаких следов ни Волкова ни Наумова в лагерях я не нашёл. Как их дальнейшая судьба сложилась — я не знаю. Уж больно фамилии распространённые.

С. БУНТМАН: Ну да. Да. Это очень тяжело найти. Но это да, это вот такая вот штука. И ничего не известно о наумовском самом раннем происхождении? Вот действительно, что он туда пришёл, в эсеры?

А. КУЗНЕЦОВ: Нет.

С. БУНТМАН: Только известно, что он пламенный революционер, ставший большевиком?

А. КУЗНЕЦОВ: Известно, что он пламенный революционер, ставший большевиком. Известно, что он 1884 года рождения. То есть к эсерам он пришёл где-то в возрасте 20−21 года. Соответственно, как раз в начале Первой русской революции. Но я продолжу искать. Я написал Константину Николаевичу Морозову, человеку, который, если кто может ответить на вопрос, известен ли ему Иван Никитович Наумов, то он обязательно ответит. Надеюсь, что к следующий передаче, которая будет у нас через четверг.

С. БУНТМАН: Через четверг, да.

А. КУЗНЕЦОВ: Через четверг, в следующий четверг меня не будет. Я надеюсь, что к этому времени Константин Николаевич нас чем-нибудь уже порадует. Тогда я обязательно дам дополнительную справку по этому делу.