Бремя колокольчиков
Обозреватель «РП» Александр Рохлин отправляется на Белое озеро, долго ждет переправы под клочьями мокрого снега, чтобы разобраться, зачем москвичка Анор Тукаева взялась за восстановление полузатопленной церкви. Рекомендуемый саундтрек к репортажу — песня Александра Башлачева, белозерского уроженца.
Моя страна умирает. Смертельно раненная и забытая, лежит она у безымянного болотца. По прекрасному ее лицу текут холодные осенние слезы. Некому их утереть, да и незачем. Никто не придет, не вытащит, не спасет. Опустели ее границы. Народ, прозванный «богоносцем», давно живет в кавычках. Время, отведенное ему для любви и подвигов, созидания и раскаяний, заканчивается. Его уже нет…
Ясно как день, что этой стране умирать — не привыкать. Она уже много раз играла в пятнашки со смертью, стояла на краю, смотрела в небытие, забывала дышать. И это вселяет робкую надежду. Может, мы еще сумеем?.. Может, мы еще не полностью проигрались?
Но нет. Не нашему поколению восставать из пепла, и не нам видеть чудесный рассвет над Москвой-рекой. Каждому свой час. В том рассвете над всей широтой и долготой, глубиной и высью страны возгремят ангельские трубы, заголосят скоморошьи дудки и наступит время колоколов. Нам же — идти зноем и морозами, блуждать, натыкаясь на камни и развалины, ставить кресты вдоль дорог, в беспамятстве воспевать свою вольность — сущую убогость, а встречая совесть, проходить мимо. Наше время — время колокольчиков…
В полдень мы стояли на переправе через Шексну, в виду Белого озера. Ветер гнал злющие толстые тучи, из них клочьями валил мокрый снег. Река ходила ходуном. Волны бились о берег, жадно лизали камни и одевали их в ледяные рубашки.
Не могло быть и речи о том, чтобы пускаться в плавание. Только безумец мог согласиться прогуляться на лодке до устья и обратно. Цель была близка, желанна и совершенно недостижима. Раз в пять минут мимо переправы проходили баржи. Навигация закрывалась со дня на день. Баржи вытягивались вереницей к северу и скрывались в белой мгле. Каждая из них проходила в ста метрах от острова, куда мы отчаянно хотели попасть.
Наши перевозчики смылись под предлогом непогоды. Ради тысячи рублей никто не хотел рисковать.
— Если бы Димина смена, он бы повез! — говорила Анор. — Он парень лихой, даже в гараж заплывает на скорости.
На пароме одиноко стыл чей-то автомобиль, а с другого берега доносился вой гудка вперемежку с унылым матом — водителю грузовика не терпелось попасть на наш берег. Но и он терял надежду. Переправщики отсиживались в будке, у теплого телевизора, и ради одной «газели» не собирались вылезать на ветер.
— С того берега мы не подъедем, — говорила Анор. — Там убитая полевая дорога, и она упирается в болото.
Оставалось стоять на юру, смотреть на остров, глотать мокрый снег и надеяться на чудо…
Нас было четверо. И мы думали, что наша история вся там, на крохотном острове у входа в озеро. Мы вели себя как нетерпеливые гости, требующие подать на стол все самое лучшее, и немедля! Мы собирались вписать себя в историю. А она не нами писана. Она по этому берегу утоптана в глубину на двенадцать веков. Шутка ли?
Если разобрать и вымести лодочные сараи, переправу, паром и дорогу. Если осушить часть реки и вернуть ей прежнее русло. Если поднять со дна болот деревянные мостовые, дома, кузницы, мастерские. Если вглядеться в толщу времени. Прямо под ногами будет древний город Белозеро. Начало моей страны. Ответ на школьный вопрос: откуда есть пошла Русская земля? Отсюда. Призвали варягов княжить на славянской земле, где все было хорошо и богато, кроме «наряда», то есть суда по княжескому разумению и совести. И пришла варяжская Русь в лице Рюрика в Ладогу, Тревора в Изборск, а Синеуса в… Белозеро. Пускай последних двух и не было в помине. И путаем мы их имена со словами «род» и «дружина». Суть-то неизменна… Началась Русь, и был город, невелик, да непрост. С исключительным внутренним посланием. Из века в век он рос вровень со своими колокольнями, богател, разорялся, погибал от моровой язвы, возникал вновь, строился, украшался, сгорал от иноземной злой руки, возрождался, опять хирел, взрывался своими детьми, затоплялся и уходил в небытие, превращаясь в болотце.
Но послание никогда и никуда не исчезало. Оно словно впечаталось в небо, в реку, в землю. Поэтому даже среди лодочных сараев и мусорной пристани, камышей и хилых берез, домика с переправщиками и руин на острове, в пустоте, разорении и забвении не было ничего случайного, пустого, незначащего. Можно было не переживать из-за трусливых лодочников — нас все равно ждали открытия.
— Это как землянику собирать, — скажет Анор позже. — С дороги ее не видно, а зайдешь в лес — и утонешь в ягодах.
Итак, на переправе нас было четверо, но все мы оказались здесь из-за Анор. Она во всем виновата. Вместо того чтобы пить зеленый чай с домашним мармеладом и вишневым штруделем в кафе «Без забот» на Маросейке, мы стоим здесь и глотаем снег. У нее, видите ли, свидание! На острове у входа в озеро, куда нам уже не добраться, пока Шексну не скует лед. Кто ее ждет на острове? Никто ее там не ждет. Девушка явно не в себе… Хотя и молода и выглядит невозмутимо-неприступно-прекрасно. Конечно, с такими голубыми глазами ей место в «беззаботном» кафе с мармеладом. Но что-то есть в ней и ускользающее сказочное, тонкое, неломкое, звенящее от напряжения — натянутая тетива лука и стрела, точно выбравшая свою цель. И все это сдобрено, настояно и овеяно крепким восточным ароматом. Москвичка Анор Тукаева — обладательница двух высших образований и родословной с татарскими аристократами вплоть до XVвека.
Татары, как известно, до Белого озера не дошли. Остановились в виду непроходимых лесов и болот и поворотили коней назад. Это по легенде. А в жизни — вот они, стоят у Шексны, как у последнего моря. И ничто их не остановит…
Дальше — все про любовь. То есть прозрачно, очевидно и невероятно грустно.
Начинается с кино про затопленные русские города при строительстве Волго-Балта, затем фотолюбительские поездки к Калязинской колокольне, затем вполне рабочие встречи с русским народом в малых городах на почве социологических исследований, затем появляется мысль о том, что порушенные храмы и забытые погосты — это не просто часть русского ландшафта, а нечто большее. И что же? Три года назад она приехала сюда впервые и дошла до острова по льду пешком. Вместе с мужем. На острове их встретили руины храма Рождества Христова. Каменный, двухэтажный, трехпрестольный храм стоит здесь с 1790 года. Когда-то на берегу озера находилось село Крохино, но в 60-х годах XXвека ради строительства Волго-Балтийского пути его вместе с другими селами и церквями решили затопить.
Дома разобрали, жителей выселили. Храм не взрывали, иконостас разрубили на части, и иконы еще долгое время служили крышками для школьных парт в соседнем селе. А храм остался тонуть.
Но он не утонул. Анор вернулась домой с легким чувством досады. Через несколько дней она увидела по телевизору сюжет про какие-то английские развалины, весьма ухоженные и облагороженные местными энтузиастами. Это ее задело. И она написала письмо президенту РФ и в несколько профильных министерств, а копию — в ЮНЕСКО. С одним вопросом: а в чем, собственно, дело? Почему и доколе? Она думала протрубить, и все очнутся. Но отовсюду получила отписки.
И перед ней открылась пустота. Можно было забыть. Но ее никто не предупредил, не остановил. И она шагнула в нее.
Пустота — это пространство русской души, где все болит и сгорает. Не стоит с ним шутить, опасно к нему приближаться. А Белозерье — омут, откуда человеку уже не вынырнуть, если он посмел не испугаться.
«Душа моя скорбит. Но она все помнит…» С этими словами умирает в белозерском омуте главный герой фильма «Калина красная». Лучшего места для съемок Василий Макарович Шукшин и не смог бы найти.
Здесь все про нас. И тогда, и сейчас.
Волен Егор Прокудин, а идти некуда. Он плывет по Шексне на «ракете», душа праздника просит, а видит затопленный храм в Крохине. Тот стоит еще целехонький, но без крестов на куполах и окон. Всего десять лет прошло… А сейчас в нем только стены, и алтарь погребен под трехэтажным слоем кирпича.
Прокудин мается по набережным Белозерска в поисках утешения. Его и сегодня там не найдешь. Тысячелетний город не жив, не мертв, но спит, закрашенный по фасадам особняков и церквей белой краской… Прокудин едет в деревню, пашет землю, словно собственную душу. И плачет на пригорке, возле обезглавленного храма Рождества Богородицы, по окаянной своей-нашей жизни, позволившей все родное отдать, предать, отступить. И здесь же умирает, приняв последний бой… Поле больше не пашут, оно заросло, пригорок с травой бесследно исчез. В храме глухо и муторно, и даже в стенах с зияющими дырами кажется, что тебя замуровали заживо.
А короткий и бессмысленный русский суд вершится на той самой переправе, где мы ждем чуда, не умея ходить по воде. И за спиной Петра Байкалова, утопившего убийц, на самом дальнем плане маячит колокольня крохинской церкви. С нее все началось, ею и закончилось. Оттого и называют «Калину…» самым покаянным русским фильмом.
«Надо жить… надо умно жить…», — просит и молит Шукшин за кадром.
Но как жить умно? Мы не знаем. Мы пророчеств не слышим. Мы не чувствуем беды. Мы на своем поле как подпольщики.
— Ей же больно, — говорит Анор.
И это единственное разумное объяснение всего происходящего. Церковь рушится и плачет, как живая. Анор увидела слезы и шагнула ей навстречу. По воде.
Ни о каких откровениях веры речь не идет. Это соль истории.
Анор не отрицает Бога.
Но у нее нет с Ним отношений.
А боль крохинской церкви чувствует. И мучается сама, во сне и наяву. Церковь снится ей живой, то сияющей неземным светом, то исчезающей в воде под напором бульдозеров прямо на глазах.
— Что это? — спрашиваю я.
Анор не знает, догадывается:
— …Долг, любовь? Бабушка в детстве водила меня на могилу деда. И рассказывала о том, как он подарил ей обручальное кольцо. Я смутно помню и могилу, и место где-то на обрывистом берегу реки Белой. А ощущение тепла от рассказа про «подаренное колечко» помню явно, и оно со мной.
Этим теплом она и спасает Крохино.
Как закаленная иголка с суровой ниткой, она идет сквозь десятки канцелярий, кабинетов, контор, ведомств, институтов, фондов; сотни людей, персон, князей, чиновников, коммерсантов, потомков, предков; тысячи разговоров, встреч, официальных писем, отказов, обманов, громких обещаний, откровенной лжи, наговоров и пустых фраз. И не ломается.
Звонари по миру слоняются меж сбитых и расколотых колоколов.
Крохино никому не нужно. Его ведь нет на земле. С 1963 года оно в списке мертвецов. Нет села, нет людей. Что там торчит над водой? Церковь? Но какой в ней смысл!?
Она не нужна обывателю, туристу, атеисту. Она не нужна католику, мусульманину, протестанту. Она не нужна язычнику: у него есть телевизор. Она не нужна православному архиерею, потому что нет на берегу прихода, нет молящегося народа, нет жаждущих спасения.
Она не нужна иностранцу. Сотни тысяч их проплыли мимо Крохина по пути из Москвы в Санкт-Петербург. Эти руины — прекрасный символ безвольной, никудышной России.
Она не нужна белозерцу. В городе из семнадцати дореволюционных церквей осталось пять. В двух до сих пор магазины. Действующих — одна. Три года местные смотрят на Анор как на умалишенную. «У москвичей денег куры не клюют, оттого они и маются дурью. Золото под кирпичами ищут…»
Она не нужна русскому человеку. Потому что пусто у него на душе. Богоизбранность на фантики разменена. А лошади не кованы. И колеса не мазаны. Седла разворованы. И все узлы давно развязаны.
Выходит, она нужна только Анор Рашитовне Тукаевой.
Поэтому свидания продолжаются.
И «войско» тукаевское растет. Добровольцы второй год ездят восстанавливать крохинскую церковь. Они добираются на поездах из Москвы и Санкт-Петербурга до Череповца, дальше на автобусе до Белозерска, дальше на такси до переправы, дальше на лодочке. Привозят инструменты, песок, цемент. Вручную разбирают завалы. Сооружают дамбу.
Этим летом опоясали храм валом из сцементированных битых кирпичей, мешков с песком и сетки-рабицы. Полтора метра в глубину и метр в высоту. Волны от проходящих барж и кораблей больше не бьют в стены и не подмывают их.
Они укрепили колокольню. Начали заделывать проемы в окнах на первом этаже. Они собирают фрагменты лепнины и человеческие останки, которые до сих пор не прекращает выносить на берег вода. Это и есть единственное и главное украшение храма Рождества Христова.
Лодочники озолотились. Баржи приветственно гудят. Туристы фотографируют. На проходящих лайнерах включают в динамиках погребальный звон. Кино, а не жизнь. Как здесь не случаться чудесам?
Нам говорили, что не доберемся. Ветер, шторм, снежная мгла. Что стоять и ждать?! Переправу обещали закрыть сегодня с утра для каких-то профилактических работ. Но почему-то не закрыли…
Или вернуться в Белозерск и бродить по закрашенным улицам? Вглядываться в пустые глазницы окон купеческих домов… стоять перед закрытыми и нежилыми храмами… озирать с крепостного вала улочки с юбилейным асфальтом… идти по набережной за экскаватором, что заливает жидкой грязью свежеуложенные коммуникации…
«Я знаю про ту тишину… там ведь и моя родина», — говорит герой Шукшина и мчится на детской карусели в предрассветный час.
Из снежного заряда выныривает «Лебедь» — катер Белозерского речного порта. Каким ветром его сюда занесло? Зачем ему понадобилось пришвартоваться к переправе, Бог знает…
— Вам опять? — восклицает капитан — молодой парень в лыжной шапочке, вздернутой на затылок.
Он прыгает на берег словно чайка. А нам спускают шторм-трап. Я не просил о чуде. Анор просила.
И мы идем по Шексне, а под водой лежит целый город. Мы идем, устроившись за кормой черной баржи, навстречу хмурому озеру и туману на сотни миль. И кажется, что рубка катера, вокруг которой холод и снежные сумерки, а внутри тепло и запахи, стекла в слезах и по радио голоса проходящих судов, — самое блаженное место на земле. Раз мы уже здесь, зачем еще что-то, зачем покидать тепло?!
Но мы сворачиваем к острову, на котором одни стены, устремленные в небо.
— Ты смотри, не порушь мне вал, — просит Анор и морщится от боли, когда катер утыкается носом в рукотворную дамбу.
И отчего-то екает и звенит под рубашкой сердце. Птицы кружат над церковью. Эй! Есть кто живой?
Есть.
Тот, кто всегда есть. Никогда не предает, не оставляет, голоса не возвысит, травы не замнет, обиды не вспомнит, зла не сотворит. А только ждет, ждет, ждет.
Что остается живущим во время колокольчиков?
Благодарить.
Выводи коренных с пристяжкою. Заряжай, поехали!
Наплевав на ветер, кутаясь в холод, в плывущем храме мы читали послание из времени колоколов, вечными чернилами выступавшее на его стенах.
«Разбитое в прах нельзя восстановить, но Ты восстанавливаешь тех, у кого истлела совесть. Ты возвращаешь прежнюю красоту душам, безнадежно потерявшим ее. С Тобою нет непоправимого. Ты весь любовь. Спасибо Тебе за… все!»
Всем желающим помочь в восстановлении храма Рождества Христова в Крохине: krokhino-cerkov@yandex.ru.
Автор фотографий - Наталья Львова специально для журнала "Русский Пионер"