Интервью с Надеждой Плунгян и Тамарой Веховой — «Сноб»
Персональная выставка автора-семидесятника Бориса Кочейшвили открылась в Фонде Андрея Чеглакова. Проект «Облако, озеро, башня» приурочен к 85-летию мультидисциплинарного художника и идет до середины июля. «Сноб» поговорил с научным консультантом выставки Надеждой Плунгян и сокуратором Тамарой Веховой о фигуре Бориса Кочейшвили в контексте современного искусства и о том, почему он не «законсервировался» в своем художественном высказывании.
Сноб: Несколько лет назад в Третьяковской галерее проходила выставка к 80-летию Бориса Кочейшвили. Что принципиально нового, по сравнению с проектом «Я и они», вы показываете на выставке «Облако, озеро, башня»?
Тамара Вехова: Тамара Вехова: Я бы все-таки не привязывала эти проекты к датам и юбилеям. Персональная выставка в Третьяковке — это важное событие для любого художника, промежуточный итог и возможность посмотреть на себя со стороны в музейном контексте. А нынешний проект — камерный. В новую экспозицию вошли новые работы Бориса Кочейшвили. За последние пять лет мы пережили много разнообразных катаклизмов. Мир начал очень быстро меняться. Хороший художник обязательно реагирует на жизнь, не замыкается в своем иллюзорном пространстве.
Сноб: И Кочейшвили в свои 85 продолжает активно реагировать.
Тамара Вехова: Да, и для меня это очень ценно. У него изменилась скорость и в рисунке, и в живописи, и в разговоре. Любопытно, что художник в его возрасте не законсервировался в своем высказывании, которое будто бы уже состоялось и можно больше ничего не придумывать, лишь повторяя принятое публикой. А он продолжает поиски. В какой-то момент он сказал мне: «Тамара, в какое же трагическое время мы живем». И я поинтересовалась, что его вдохновляет на то, чтобы двигаться дальше. А он ответил: «Единственное, что меня интересует в будущем, и единственное, чего я жду — так это то, что нового я смогу еще придумать, куда продвинусь в искусстве». Это было сказано очень искренне, у него даже глаза загорелись. Так что можно сказать, что на выставке «Облако, озеро, башня» мы хотели показать новое поведение художника в искусстве.
Надежда Плунгян: Надежда Плунгян: Кочейшвили — очень динамичный художник, он постоянно что-то придумывает. Очень редко бывают авторы, которые движутся в потоке. Не ригидно работают с формой, а переизобретают ее на ходу. К тому же он одновременно занимается поэзией, графикой и живописью, сейчас увлекся еще керамикой. Нельзя сказать, что какая-то из этих частей его художественного мира весит больше. На выставке «Облако, озеро, башня» представлены произведения, формально совсем не похожие на вещи 2021 или 2022 года. Энергия Кочейшвили такова, что я сама постоянно ловлю себя на том, что не понимаю, как он это делает (смеется). В этом его тайна.
Сноб: Давайте вернемся к новым работам — это графика и дневник художника? Расскажите подробнее, что они из себя представляют и чем они ценны в контексте динамики искусства Кочейшвили.
Надежда Плунгян: Прелесть этих листов в том, что они выполнены обыкновенным гелевым стержнем. Есть авторы, которые будут искать определенную бумагу, кисти, краски, свет. Только так и никак иначе. Кочейшвили же абсолютно неприхотлив. Это очень редкое и ценное качество художника — уметь работать быстро, в любых условиях, с подручным материалом и при этом создавать нечто совершенно оригинальное.
Тамара Вехова: Это мое название — «художественный дневник». На самом деле, это дневник и есть, потому что художник рисует практически ежедневно. Как он сам говорит, эта графика — фиксация его реакций, переживаний, впечатлений от мира. То есть это не буквальные дневниковые записи в формате рассказов, но, тем не менее, их можно называть таковыми. В последние годы в работах Кочейшвили появляется образ огромных городов с домами-муравейниками, летящих над ними самолетов, женщин с детьми, которые выглядят потерянными и беззащитными на фоне этого пейзажа.
Для меня очень любопытен сам процесс создания работ. Обычно он сидит в мастерской и смотрит YouTube, слушает, что происходит в мире. У него даже есть любимые блогеры, новые выпуски он не пропускает. Как правило, это политические обозреватели, музыка, кино и путешествия. Если не YouTube, то музыка — бесконечные симфонические оркестры. Он слушает и параллельно рисует. Изображает свои эмоции, мнение и позиции на импровизированной художественной сцене…
Сноб: Меня очень заинтересовала та часть выставки, которая посвящена мастерской. Любой желающий может ее посетить наравне с экспозицией? Как вы пришли к тому, чтобы объединить рабочее место и результат работы в один проект?
Тамара Вехова: Эта идея возникла в первую очередь из географических соображений, потому что Фонд Андрея Чеглакова находится очень близко к мастерской. К тому же это любопытно. Сейчас такое количество выставок открывается почти ежедневно… Невероятное количество. Если уж и делать что-то, то пусть это будет что-то необычное, некий новый для художника и зрителя опыт. Смелость открыть свою мастерскую, впустить туда разных людей и наблюдать, как по-разному они реагируют на твое искусство… Это, конечно, с одной стороны — риск. А с другой — перекрестное опыление. Кочейшвили сам по себе персонаж витальный. По сути, мы помножили одну витальность на другую, чтобы посмотреть, что из этого получится (смеется).
Надежда Плунгян: От экспозиционера вообще зависит очень многое, если мы говорим о впечатлении зрителя от художника. В новую выставку вошли работы разных лет, и они дают комплексное представление о художнике. Это не только произведения, но и часть архива, фотографии из мастерской, ранние офорты, дневниковые записи, мемуары, самодельные сборники писем… Все это представляет Кочейшвили зрителю не только как крупного художника с собственной пластической системой, но и как жителя XX века, который работал с 1960-х и лично знал главных героев нашего советского и постсоветского мира. Другому куратору Кочейшвили может показаться очень монотонным, как любой автор, который всю жизнь работает сериями, но Тамаре удалось раскрыть его с очень разных сторон.
Тамара Вехова: Выставка получилась такой удачной благодаря активному участию моего сокуратора Майи Авеличевой и нашего архитектора Алексея Подкидышева — это наша общая заслуга.
Сноб: И каково художнику встречать гостей в мастерской? Насколько я помню, он достаточно открытый автор. А на открытии в Третьяковке он заявлял, что даже не видел экспозиции при монтаже — пришел смотреть, что получилось, по факту.
Тамара Вехова: Верно! Сейчас он тоже не присутствовал, увидел свою выставку только на открытии. Могу сказать, что за все 20 лет работы с Кочейшвили я еще ни разу не встречала человека настолько свободного. Порой это бывает неудобно для окружающих и даже для него самого. Картины могут быть хорошими или плохими, мрачными или веселыми — разными. Он не старается кому-то понравиться.
Он вообще никогда и ничего не «старается». Просто живет себе в абсолютной свободе. Хотите — смотрите, не хотите — не смотрите. Для меня это удивительный образец человеческого поведения, без оглядки на социум, рынок, тренды. Борис Кочейшвили — настоящий художник, который в состоянии своему искусству, каким он его видит и чувствует, посвятить всего себя. Этот путь очень красивый. Но в некотором смысле это и жертва тоже. Таким образом он лишает себя приятных человеческих благ, за которые иные бьются.
Сноб: Интересно вписать уникальность и свободолюбие Кочейшвили в исторический контекст семидесятников. Учитывая его тотальную мультидисциплинарность и постоянное опережение своего времени, можем ли мы называть его скорее художником безвременья?
Надежда Плунгян: Нет, я бы так не сказала. Его пластические находки четко относятся к 1970-м — утонченная, узкая форма, тонкая и хрупкая линия, переход архитектурности в фигуратив, сценичность… Он распознается как семидесятник. Просто он очень оригинально совмещает философские элементы, с которыми работает. Дело в том, что все семидесятники — индивидуалисты. Если шестидесятники хотели быть единой группой и, как известно, собирались у памятника Владимиру Маяковскому, манифестировали себя как нео-конструктивисты, то семидесятники — это обломки, неустроенные молодые люди, которые в те годы хотели поскорее отправиться прочь от центра или закрыться в своих квартирах. Им было важнее найти собственный язык, свое место в достаточно расколотой и пронизанной конфликтами эпохе.
Сквозные мотивы Кочейшвили — лента реки Оки или уходящий вдаль горизонт бетонной дороги в Электростали, где он родился и жил. Это не титульные пространства советского или околомосковского мира. Но, тем не менее, ему удалось сделать из них настоящую сценическую утопию, которую он населяет разными персонажами, меняя декорации всю жизнь. В ней он и скульптор, и архитектор, и живописец, и режиссер. Да, театральность в целом характерна для мирового искусства 1970-х годов, многие европейские мастера тоже жонглируют этими модернистскими формами, вытягивая и деформируя их. Но полнота художественного мышления Кочейшвили выделяет его среди остальных современников. Не случайность, что он совершенно не прикладной художник и, несмотря на всю сценичность своего мира, никогда не работал сценографом.
Беседовала Катерина Алабина