Лидия Лотман. "Г.М. Фридлендер в моей памяти сквозь долгие годы общения и сотрудничества". Часть II
Первую часть можно прочесть здесь.
Г.М. Фридлендер в моей памяти сквозь долгие годы общения и сотрудничества
Как известно, наука не может развиваться без споров. Пристрастные критики спекулировали на этом и, раздувая малейшие расхождения во взглядах ученых, внушали читателям, а более всего чиновникам, приставленным «надзирать» за наукой, уверенность в том, что в науке существует единственная непререкаемая точка зрения, а все, кто ее подвергает критике, — сознательно вредят стране. Под этим углом зрения тщательно проверялись все работы текстологов, и «бдительные» критики делали карьеры. «Работа требует своего времени», — нигде этот афоризм не оправдывается так, как при изучении рукописей писателя. Нам пришлось «догонять время», потерянное из-за болезни и гибели крупнейших ученых, которые начинали работу над Полным собранием сочинений Гоголя. Мы сознавали свою ответственность перед наукой и читателями и работали честно и самоотверженно, но директор института, которого высшие инстанции постоянно упрекали за задержку томов издания, обращал свой гнев на нас и, чтобы ускорить работу, учредил над нами надзор и слежку.
К тому же ему не нравились наши анкетные данные. Мы «засоряли» его кадры. Техническому сотруднику, человеку очень добросовестному, но робевшему перед начальством, он поручил ежедневно докладывать, сколько листов мы сделали за день, одна ученая дама, работавшая рядом с нами, по собственному желанию постоянно доносила директору, что, по ее мнению, я «не так делаю», и он вызывал меня к себе в кабинет и пробовал кричать на меня. Я отвечала ему очень сдержанно и объясняла, почему и как я тот или другой вопрос решаю, после чего он менял тон. Мне больше, чем другим участникам этой текстологической группы, «доставалось» еще и потому, что мне пришлось готовить поздние моралистические и религиозные произведения Гоголя, которые оценивались как реакционные.
Одно произведение в этом роде «Божественная литургия» вообще категорически не пропустила цензура. В отношении других произведений, в частности в отношении известной книги «Выбранные места из переписки с друзьями», были сделаны строгие предписания, что следует в комментарии выявить их реакционную суть. Мало того, для полноты разоблачения этой «сути» надо в приложении к тому поместить известное письмо Белинского к Гоголю, содержащее критическую оценку этого произведения. Несмотря на подобные требования и необходимость осуществить эту работу в очень сжатые сроки, сама по себе она была интересна и поучительна. Из библиотеки Ленина в Москве нам была выслана подлинная рукопись Гоголя. Такая рукопись — почти присутствие автора. Это живая связь с ним. Тут содержались и исправления самого Гоголя, и замечания и исправления, сделанные рукой редактора П.А. Плетнева, и пометы и вычеркивания цензурного характера.
Все это давало материал для осмысления хода работы Гоголя над произведением и для того, чтобы сопоставить ход опубликования книги с ее дальнейшей судьбой и особенностями восприятия ее читателями. Мы работали даже ночью. Днем я, Оля Билинкис и Г.М. Фридлендер занимались в читальном зале архива (рукописного отдела института). Г.М., участвуя в работе над 8-м томом, большую часть своего времени посвящал подготовке 9-го тома, где, как предполагалось, он станет главным редактором. Он работал, не подымая головы от стола, и, хотя мы мало с ним общались в этот период, я каким-то необъяснимым чувством поняла, что он надеется преодолеть все препятствия и поступить в Пушкинский Дом на постоянное место работы. Поистине он был «стойким оловянным солдатиком».
Действительно, через сравнителъно небольшой срок встретившись со мной в зале, через который мы шли в читальный зал архива, Б.В. Томашевский, возглавлявший редакцию Полного собрания сочинений Гоголя и редактировавший 8-ой том, обратился ко мне с вопросом: «Что вы можете сказать о Фридлендере?». Я ответила: «Он эрудит, редкий в нашем поколении, и очень хороший работник — ответственный, квалифицированный и исключительно трудолюбивый». Я предполагаю, что, задавая мне этот вопрос, Б.В. Томашевский уже сам определил свое отношение к Фридлендеру, т. к. к этому времени он стал его энергично привлекать к тем трудам, которыми руководил. Так, уже в 9-ом томе ПСС Гоголя, который вышел вслед за нашим 8-м томом (редактор Томашевский), редактором был назначен Г.М. Привлек Томашевский его и к участию в хрестоматии «Русские писатели о языке» (1954 г.). Но желание Томашевского узнать мое мнение о человеке, которому он помогал, было для меня лестно. Я очень уважала Бориса Викторовича, во многом училась у него, и характеристику Фридлендера дала ему «в его духе» — кратко, объективно и деловито.
Однако стать сотрудником Пушкинского Дома Г. М. смог только в 1955 году, несколько лет спустя. Аналитический ум и здравый смысл Г. М. подсказали ему, что развязка его тяжелого материального положения и социальной неустроенности может исходить только из московских учреждений и лиц, имеющих влияние в Москве. Вмешательство москвичей действительно благотворно воздействовало на его положение. Предложение от солидного и уважаемого учреждения — издательства «Советская энциклопедия» стать постоянным его сотрудником упрочило материальное положение Г. М. — состоятельным человеком он в то время, конечно, не стал, но страх нужды отступил. Участие Г. М. в работах издательства «Советская энциклопедия» придало ему новый авторитет в ученой среде. Оно оживило его известность и снова продемонстрировало научной общественности сильные стороны его таланта: обширную эрудицию, дар систематизации, ясность оценок и умение кратко и точно излагать свои мысли и литературный материал.
При этом он не должен был пребывать в Москве и мог представлять свои работы, выполняя их в Ленинграде. Это, последнее, условие было для него очень важно, т. к. он был связан с Ленинградом деловыми отношениями (выполнял здесь многие работы, в частности в Пушкинском Доме — Институте русской литературы) и заботами о больной матери. Он проявлял исключительную работоспособность и в эти годы беспрерывно расширял круг своих научных занятий. В это время в его творческих помыслах все чаще и чаще стал возникать Ф.М. Достоевский. Конечно, в наши студенческие годы он, как и многие другие, размышлял о Достоевском и либо защищал его от собеседников, либо внутренне спорил с ним, не соглашаясь с его религиозно-церковным идеалом и с его суровым анализом человеческой природы — уж очень ему, как и всем нам, не хотелось расставаться с привычной просветительской формулой «человек от природы добр». Но в годы, когда ему пришлось активно бороться за свое существование и отвечать за благополучие близкого человека, на него обрушилась необходимость давать общие формулы-оценки значения Достоевского как русского классика на фоне официального осуждения и отторжения этого писателя от русской культуры.
Издательство, которое дало ему профессиональное пристанище, поручило ему написать «руководящую» статью о Достоевском. Отказаться от этого поручения он не мог, хотя поручение это носило не столько библиографический, справочный характер, сколько «дипломатический». Статья в Большой советской энциклопедии читалась как по всей стране, так и за ее пределами, и давала как бы авторитетный вектор того, как оценивают творчество Достоевского в СССР. Так что внимание к ней проявляли разные читатели с разных позиций. Между тем, эта статья должна была соответствовать официальной точке зрения на писателя или, во всяком случае, слишком явно ей не противоречить.
Что бы ни делал Фридлендер, он исполнял свою работу очень серьезно, прилагая все свои научные силы и все свое литературное умение. Он удачно справился со сложным поручением, и текст его был принят без принципиальных возражений. Однако желание более обстоятельно и адекватно дать свою оценку творчества Достоевского овладело его помыслами, увлекло его. Он стал усиленно заниматься изучением наследия писателя. Летом на даче в Зеленогорске я, гуляя с ребенком в парке, заставала его на скамейке с книгами и статьями о Достоевском. Было ясно, что он готовит большую работу о писателе. И действительно, вскоре из-под его пера вышли и были напечатаны статьи, посвященные отдельным романам и проблемам творчества этого знаменитого автора, а затем появилась и обобщающая идея и оценка творчества писателя, которые сложились у Фридлендера как плод его исследований и размышлений: монография «Реализм Достоевского» (1964 г.).
Достоевский как объект изучения и интерпретации занял центральное место в творческой деятельности ученого. Он проявил себя и как организатор исследований, возглавив в Пушкинском Доме Группу по изучению творчества Достоевского, и как редактор, организовавший периодическое издание сборников «Достоевский. Материалы и исследования» и редактировавший книги этой серии. Наиболее значимым достижением Г.М. Фридлендера в работе над изучением творчества Достоевского стало многолетнее и весьма продуктивное его участие в подготовке и редактировании томов Полного академического собрания сочинений писателя. В подготовке этого издания участвовала большая группа ученых — текстологов и комментаторов. Г. М. принимал участие в этом коллективном труде как историк литературы, текстолог, комментатор и ученый-консультант. Он был своего рода контрольным редактором всех томов этого многотомного издания: читал, апробировал и пропускал через свое рассмотрение и оценку содержание каждого тома. В этом качестве он был незаменим.
Б.В. Томашевский — мастер такой работы — утверждал, что, сколько бы ни значилось членов редколлегии на обложке томов издания сочинений классика, фактически должен быть один ответственный редактор. Таким редактором в Полном академическом собрании сочинений Ф.М. Достоевского был Г. М. Фридлендер. Руководя этим изданием, обогащая науку о писателе и ученых, которые занимались этим большим трудом, он обогащался и сам. В монографии «Достоевский и мировая литература» (1979 г.) Г.М. Фридлендер опирается на свою более раннюю книгу «Реализм Достоевского» (1964 г.), однако опыт многолетнего изучения творчества писателя, работы над Полным собранием его сочинений, исследования рукописей, в которых отражен ход мыслей их автора — все это дало ученому материал для основательного углубления своего взгляда на деятельность Достоевского. В главах, посвященных анализу эстетики и мировоззрения писателя и носящих теоретический характер, более чем в историко-литературных частях книги была ощутима приверженность автора к идеям, которые сформировались в его сознании в процессе изучения эстетики Маркса и Энгельса.
Но именно конкретные исследования отдельных проблем творчества писателя и откликов на его творчество в современной ему литературе, содержавшиеся в отдельных главах книги, вызывали живой интерес и обсуждение в научной среде. Монографии «Достоевский и мировая литература» была присуждена Государственная премия. Даря мне эту книгу, Георгий Михайлович надписал на ее шмуцтитуле: «Дорогой Лидии Михайловне Лотман с постоянной и верной дружбой. 3/VII.79». Такие уверения стали все чаще звучать с годами в письменных обращениях его ко мне, наряду с «покаянными», самокритичными выражениями, содержащими намеки на то, что я имею основания обижаться на него, вроде: «От Фридлендера, любящего критику в своих устах, но не любящего в чужих», «Дорогой Лидии Михайловне Лотман от ее изверга-редактора. Фридлендер. 1/III. 73» и т. д. Несмотря на шутливую форму, в таких надписях присутствовало признание какой-то своей вины и просьба не сердиться на проявления невежливости.
В общении не только со мной, но и с другими участниками совместных трудов Г. М. часто «срывался», проявлял раздражение, вызванное совсем другими, посторонними раздражителями. По природе он был человеком добрым и отличался живым интересом к коллегам. У него был широкий круг знакомых в научной среде Ленинграда и Москвы, и он был неравнодушен к их интересам, успехам и личным отношениям. Сотрудники Института, которым приходилось с ним постоянно общаться, иногда обижались на неожиданные «вспышки», которые он себе позволял, но знали, что он — человек, переживающий подобные столкновения, раскаивающийся в своей «неосторожности» и в других случаях способный помочь товарищам в их домашних бедах и трудностях, о которых он обычно знал.
Личность человека — величина далеко не однозначная. Она, как и человеческое общество, богата возможностями, проявление которых провоцируется обстоятельствами. Завися от общества и, вместе с тем, влияя на историю своего времени, человек постоянно ведет с этим временем сложный «диалог», подчиняясь его велениям или ломая его требования и запросы. А.С. Пушкин в стихотворении, посвященном юбилейной дате создания Царскосельского лицея, обращаясь к своим товарищам-лицеистам, высказал глубоко продуманную и прочувствованную им мысль:
Всему пора: уж двадцать пятый раз
Мы празднует Лицея день заветный.
Прошли года чредою незаметной,
И как они переменили нас!
Недаром — нет! — промчалась четверть века!
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека,—
Ужель один недвижим будет он
Каждый читатель этих стихов на основании своего личного опыта должен признать справедливость умозаключений поэта. Говорит ли Пушкин о быстротечности прожитого его поколением времени или о потрясениях и вопросах, которые события эпохи поставили перед его сверстниками, — это не может не вызывать и у нашего современника сочувствия и воспоминаний о пережитых нашим поколением надеждах и разочарованиях. Я и Г. М. переживали драмы и трагедии своего времени, испытывали давление одних и тех же событий, работали в одних и тех же условиях, участвовали в общих трудах — все это стимулировало взаимопонимание, но не предопределяло единомыслия. Конечно, за долгий период нашего общения (около 50-ти лет) наши отношения менялись, но я неизменно ценила его как человека огромных способностей и знаний, признавала значение его добросовестной, упорной деятельности и его научный авторитет.
Г. М. тоже относился с интересом к моим работам, что он неоднократно проявлял, редактируя труды, в которых я принимала участие, и в обсуждении моих работ; в частности, он выступил с развернутым и очень содержательным отзывом о моей докторской диссертации, не будучи официальным оппонентом, на моей защите. Особенно теплыми, дружескими были наши отношения в годы, когда мы испытывали большие трудности: Георгию Михайловичу не давали постоянной работы, и он был вынужден выполнять задания, требующие большой квалификации по низким ставкам как временный сотрудник. Я же медленно продвигалась по службе и должна была удовольствоваться сравнительно низкой зарплатой. В это время, живя по соседству на даче, мы «дружили семьями». Престарелая и больная мать Георгия Михайловича в сопровождении приставленной к ней помощницы, наносила визиты моей свекрови, и мать свекрови — бабушка — вела с нею церемонные «светские» беседы.
При этом обе собеседницы нередко, забывая об условиях и условностях современной жизни, погружались в реалии прошедшего времени. Так, бабушка возвращалась мысленно к временам, когда она — до революции — жила в Сибири и с гордостью говорила, что к ее деду — богатому и уважаемому купцу, ездили в гости лучшие люди города Енисейска и даже архиерей, благодаривший его за то, что он поставил ограду вокруг храма, который посещали извозчики с обозов, возивших продовольствие работникам в тайгу. Г. М. слушал ее монологи со снисходительным вниманием, а когда бабушка задала моей свекрови (своей дочери) неожиданный вопрос: «Нюрка, какая здесь у нас река течет — Енисей, что ль?», и на ответ: «Нева!» бабушка возразила: «Нева? Что вдруг?», Г. М. смеялся вместе со всеми присутствовавшими. Другую реакцию у него вызывали некоторые неосторожные «откровения» его матушки, хотя он никогда не останавливал и не поправлял ее. После того, как она поделилась воспоминаниями о своих заграничных родственниках с разношерстной компанией наших посетителей, Г. М. резко вышел с веранды на крыльцо. Я, поняв, что он расстроен, последовала за ним, чтобы дать ему повод сказать мне откровенно, в чем причина его огорчения. Он сказал мне только: «И самое ужасное, что все это правда». В том, что рассказала Анжель Морисовна, ровным счетом не было ничего «ужасного». Но во всех анкетах была графа: «Есть ли у вас родственники за границей?».
Все знали, что иметь родственников за границей — плохо. Это делало человека подозрительным. Г. М. только что освобожденный, что само по себе было достаточно редким фактом, не мог не вспомнить о проверках, через которые он прошел, и, очевидно, подумал о том, не нужно ли ему было в анкетах перечислить дальних родственников, и, что, наверное, он еще находится под надзором. В те годы государственное общество «Знание» широко развернуло работу по просвещению рабочих и служащих и охотно привлекало ученых к чтению лекций на предприятиях и в учреждениях. Некоторым это не нравилось, т. к. приходилось задерживаться на службе, но собирались довольно большие аудитории, хотя уйти с этих лекций было возможно. Собравшиеся слушали лектора не без интереса и, подчас, даже задерживали его вопросами после лекции. Платили лектору за его выступление очень скромно, но все мы подрабатывали чтением этих лекций.
Однажды Г. М. с юмором, но не без некоторой тревоги рассказал мне, что, выступая с чтением лекции на каком-то заводе и сдав свой паспорт при входе дежурной вахтерше, он при возвращении после прочитанной лекции, заметил, что она продолжает «изучать», а попросту читать, с трудом разбирая его имя в документе (до фамилии она так и не дошла). Его имя в паспорте значилось: «Эдгар-Гастон-Георг». Я не знала, что он является носителем столь пышного имени и невольно засмеялась, тем более что незадолго до того схожий эпизод произошел с моим братом, который в то время был студентом и тоже читал лекции. Он должен был по случаю юбилея известного и героического русского просветителя А.Н. Радищева прочесть лекцию о нем на заводе. Объявлявший о его лекции слушателям организатор сказал: «Сейчас нам товарищ Радищев прочтет лекцию» — и, обратившись к опешившему лектору, спросил: «О ком вы прочтете лекцию?». Так что моему брату Ю.М. Лотману пришлось начать свое выступление с опровержения слов того, кто его «объявил» аудитории. Я рассказала Георгию Михайловичу об этом случае, он посмеялся вместе со мной и, очевидно, тучи, омрачившие на минуту его мысли, рассеялись.
Понятно, что при такой настороженности его привлекали сферы, где он был освобожден от тревоги и воспоминаний об общении в официальных кругах. Ближайшей такой «чистой сферой» были его взаимоотношения с детьми. Он искренне, трогательно любил детей и охотно общался с ними. Я и мой муж должны были ежедневно находиться на работе. Наша дочь оставалась с бабушкой и прабабушкой на даче. Георгий Михайлович, работавший дома, на даче заходил к ним по-соседски и брал ее на пляж. Он забавлял ее, называл ее «водяной комар» по-русски и «Wassermücke» по-немецки (ей было 7–8 лет, и она уже училась немецкому языку), сочинял для нее стихи и переводил их на немецкий язык. Способность авторитетного академического ученого, весьма строгого и требовательного, уходить в мир детских интересов, игр и забав была оригинальной и неожиданной. Наш общий товарищ по аспирантуре Эрик Найдич сделал эту черту Фридлендера доминирующей в своей поэтической его характеристике, посвященной ученому:
«Все, что обязательно — печально,
Но нельзя — знакомая семья...»
Ядовитой и чуть-чуть ортодоксальной
Речь была на кафедре твоя.
Много тем мы по дороге перетрогали...
Кировский проспект во всей красе.
Смех твой как у Гофмана и Гоголя,
Только он — особенный совсем.
И покончив с трудностями мнимыми,
Закупив обыкновенный торт,
Мы уже на детских именинах:
Шум и крики, искренний восторг.
Не волчком, искусственно заверченным,
С детворой установилась связь,
А улыбкою застенчивой, доверчивой,
Что неудержимо родилась.
Вы пилоты с деревянным АНТом,
А под облаками Ленинград.
Как же нам не повторить за Кантом,
Что искусство — чистая игра.
В ход пошли и кисточки, палитры,
Составляют кубики, свистят.
Рыжий мальчик, озорной и хитрый,
Я не верю, что тебе за пятьдесят.
Потребность в открытом искреннем общении проявлялась и в то время, когда он, играя на даче с детьми и проигрывая в карточной игре «Акулина», надевал под детский смех платочек, и тогда, когда он, собирая грибы в компании, «завидовал» тем, кому удавалось найти большой белый гриб. Летом и в начале осени к нашим институтским обязанностям добавлялась еще одна — сегодня она может показаться странной. Сотрудники должны были ехать в колхоз или совхоз на сельско-хозяйственные работы, причем дирекция получала «разнарядку» для посылки определенного числа работников, поэтому в поездках принимали участие не только наши молодые коллеги, но и весьма солидные люди. Мне запомнилось, как работал на грядке известный пушкинист, человек, отличавшийся старомодным воспитанием и даже произносивший некоторые слова, как например «литература» с французским акцентом, Николай Васильевич Измайлов.
Он был немолод, высок, держался всегда прямо, и его облик особенно плохо сочетался с колхозной действительностью. Принимали участие в колхозно-совхозной работе Юра Левин, который вскоре стал почетным доктором Оксфордского университета и членом-корреспондентом Британской Академии, Г. М., ставший впоследствии академиком, Наташа Кочеткова, сегодня доктор наук и зав. сектором, и многие другие. Квалификация наших сотрудников мало учитывалась в этом случае, а работники хозяйственной части, проявлявшие большую сноровку, ставились нам в пример. Я иногда брала с собой своего сына Антона, который учился тогда в младших классах, чтобы, помятуя о разнорядке, увеличить состав нашего сельскохозяйственного отряда еще на одну рабочую единицу. Приобщаясь к общим работам, Г. М. проявлял свойственный ему юмор. Он старался подбодрить и развеселить устававших дам, посвящая им веселые стихи. Например, Наташе Кочетковой, занимавшейся уборкой турнепса, он посвятил следующее стихотворение:
Мелькает проворная ручка,
Как легкая птичка, в кустах.
И турнепса могучая кучка
Растет у меня на глазах.
Когда я встречалась с Георгием Михайловичем вне Пушкинского Дома на одной из линий его родного Васильевского острова и около Университета, у него возникала потребность выйти за пределы сугубо официальной служебной обстановки. Он останавливал меня и вел со мной длинные откровенные разговоры на конкретные злободневные волновавшие его темы. Зная, в чем я могу не согласиться с ним, он упорно настаивал на своих решениях и своей точке зрения, заранее предвосхищая мои возможные возражения, и сердился, хотя я еще не успела ему возразить. Мы понимали друг друга с полуслова, и в этом тоже сказывалась та скрытая теплота товарищества, которая не покидала нас, хотя мы отдалялись друг от друга. Г. М. всегда был решителен и настойчив, формулируя свои мнения. По мере того, как он подымался по лестнице признания и служебных успехов, его уверенность в утверждении своего авторитета становилась все более заметной. На это обратил свое внимание такой «посторонний наблюдатель» (т. е. человек «со стороны», «объективный»), как румынский ученый А. Ковач. Он высоко ценил вклад Г. М. Фридлендера в науку и, вместе с тем, отмечал как «срывы», «отсутствие гибкости» в научных спорах, прежде всего в полемике с М. М. Бахтиным, неспособность Г. М. признать частичную правоту ученого, который сформулировал другую, чем он сам, точку зрения на сложную проблему творчества Достоевского.
Меня не удивила «несговорчивость» Г. М. в споре с М. М. Бахтиным. Мне он тоже давал понять, что расхождение его с Бахтиным носит принципиальный характер, т. к. они являются последователями разных философских систем и интерпретация ими творчества Достоевского опирается на их мировоззрение. А. Ковач, осуждая «упорство» Фридлендера в споре с М. М. Бахтиным, в то же время высоко ценил его как философа-эстетика. Он пишет, что «сильнейшей стороной личности» ученого «был интерес к философии, эстетике. Это подняло его труды на класс выше сочинений простого историка литературы или теоретика сравнительного литературоведения». Подымая Г.М. над другими учеными-историками литературы и теоретиками сравнительного литературоведения, как это делал А. Ковач, нельзя не подчеркнуть, что Фридлендер последовательно стоял на позициях марксизма.
Как многие другие эстетики, Г.М. искал «окончательных» ответов на вечные вопросы, которые ставили до него и в одно с ним время другие философы. В молодые годы он стремился сформулировать эти ответы в борьбе с вульгаризацией марксизма. Впоследствии он интерпретировал пути исторического развития литературы и искусства, опираясь на принципы «истинного марксизма», как они сложились в его сознании вследствие изучения наследия Маркса и Энгельса. При этом он неустанно трудился как историк литературы и исследователь проблем сравнительного литературоведения, и его частные труды, посвященные этим областям науки, получили признание в ученой среде. Г. М. очень заботился о своей академической карьере, очевидно, воспринимая ее как победу над несправедливыми препятствиями на своем пути. Он был достоин этой победы, и его усилия были оценены. Он получил высокое звание действительного члена Академии наук СССР, его книгу наградили Государственной премией, он был избран почетным председателем Международного общества по изучению Ф. М. Достоевского.
Благополучной была и его личная жизнь. После смерти матери он женился на красивой молодой девушке Нине Николаевне Петруниной, которая его любила и была заботливой и преданной ему женой. Он гордился ее красотой и успехами в науке и участвовал в совместных с нею научных трудах. Казалось бы, на склоне его лет судьба его осыпала всем, что могло сделать его счастливым человеком. Но он помрачнел, юмор, который составлял обаятельную черту его личности, исчез из его обращения с сослуживцами. Может быть, на его состояние влияли недомогания. Но мне кажется, что более всего его огорчало падение привлекательности и популярности идей, которым он посвятил многие свои труды и надежды. Во всяком случае, это не могло быть ему безразлично. У крупного человека всегда большие мечты и намерения, но судьбу и историю не переспоришь, а его «оппоненты» были из такого разряда.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky