Искусство выживать: легенды и люди в фильмах «Тени забытых предков» и «Последний человек на Земле»
Шестидесятые – по одной из версий лучшее десятилетие в истории кино: французская нувель ваг, Новый Голливуд, новое немецкое кино, японская новая волна. Кинематограф настолько очистился от студийных штампов и атавизмов послевоенных лет, что наоставлял не меньше памятников, чем пионеры и авангардисты начала XX века.
С точки зрения восторженной археологии выбранная администраторами Mubi пара кажется неидеальной, как минимум несбалансированной. «Тени» – образчик поэтического украинского кино, зачавший мини-волну и реабилитировавший дежурности Киностудии им. Довженко. «Человек» – дежурная притчеватая фантастика, похожая на новеллу из сериала «Сумеречная зона» (американское телевидение в 1950-х дало под дых студийной системе). Снятый в Риме американо-итальянский фильм уступает в масштабе значимости и «Браку по-итальянски» де Сика, и «За пригоршню долларов» Леоне, и «Евангелию от Матфея» Пазолини, и, быть может, «Моей прекрасной леди» Кьюкора с Хепбёрн. Впрочем, тут разница не так бросается в глаза.
Однако в сопоставлении несопоставимого снова есть куда более интересный изгиб, чем измерение регалий. И «Тени забытых предков», и «Последний человек на Земле» работают с легендой. Первый – в прошлом, второй – в будущем.
Фильм Параджанова основан на повести украинского классика Михаила Коцюбинского, к столетию которого и приурочили картину. Сюжет «Теней» между тем соткан из фольклора, легенд и народных поверий – история про ромеоджульеттовскую любовь Ивана (Иван Миколайчук) и Марички (Лариса Кадочникова) проклевывается через сцены-ритуалы: ссора двух семей, поход в церковь, проводы на заработки, похороны, свадьба, чародейство, снова похороны. Хотя ленту нередко принимают за этнографическую, гуцульский быт и топос не выглядят документально и первостатейно важными, сама лав-стори обрывается примерно в первой трети, оставляя дальше лишь отголоски романтической несбыточной любви. Достоверность, которой достигают Параджанов со сценаристом Иваном Чендеем и оператором Юрием Ильенко, – энергетическая, духовная. Она фиксирует из какого уклада и каких обстоятельств человек, постепенно отрываемый от жизни гибелью родных и возлюбленной, обращается в живой призрак, предпосылку к легенде.
«Последний человек на Земле» тоже рассматривает превращение в легенду, но в планетарном масштабе. Если Иван – своего рода последний человек на селе (из оборвавшейся, сжитой недругами фамилии), то доктор Роберт Морган (Винсент Прайс) – буквально последний homo sapiens на планете, которую накрыла пандемия. Болезнь превратила человечество в вампиров, похожих по функционалу и темпу на зомби, но также опасающихся чеснока, зеркал и кола в сердце (детали, надо заметить, фольклорные).
Он живет в обезлюдевшем Лос-Анджелесе, где по ночам бесчинствуют кровососы, с которыми он борется днем уже три года, зачищая улицу за улицей. Морган рассчитывает либо найти других выживших, либо – в глубине души – найти способ исцелить человечество, но в финале понимает, что цивилизация не способна вылечиться от этой глобальной травмы, а он не спаситель, новый мессия с иммунитетом к болезни, а нео-питекантроп, лишь этап эволюции.
«Человек» тоже имеет литературный первоисточник – он основан на романе Ричарда Мэтисона «Я - легенда», который повторно экранизировали в 2007-м с Уиллом Смитом в главной роли и в декорациях XXI века. Вторая версия, перенесенная в современный Нью-Йорк и сопряженная с актуальным зомби-трендом, подчеркивает размытость если не времени, то пространства в фильме Убальдо Рагона и Сидни Салкова. Роль Лос-Анджелеса исполняет Рим – свободный город, который выдает лишь Квартал всемирной выставки и другие архитектурные изыски. В остальном одноэтажная Америка воспроизведена в фильме с той же долей условной узнаваемости, что и в упомянутой «Сумеречной зоны».
Мэтисон, к слову, не любивший экранизацию Рагона и Салкова, писал историю Моргана как религиозный сай-фай (название отсылает к Евангелию от Марка), вдохновленный фильмом «Дракула» (1931). Доктор, отчаянно боровшийся с ненавистными кровососами, в какой-то момент осознает себя как пережиток старого мира. Оказывается, что болезнь обращает людей не только в «зомби», но и в разумных вампиров, способных избегать насилия и поедания плоти. Для них он – страшная легенда, чудище из удаленного дома, которое днем убивает их близких. Рагона и Салкова предпринимают неловкий твист с возможностью исцеления человечества, но финал по-мэтисоновски предрешен: с той лишь разницей, что смерть его патетична, в извращенном смысле – христоподобна (его убивают в церкви кочергой для камина).
Так в прошлом остается целый мир, в котором похоронена и любовь Моргана к жене и дочери. В «Тенях забытых предков» не происходит слома миропорядка, более того описываемые события, зарифмованные с будничными ритуалами и временами года, будто подчеркивают неизбежность ухода человека в пространство памяти. И эта локальность и даже индивидуальность опыта по отрыву от земли в самом широком смысле – от потери близких и социальной устроенности до смерти – выполнена максимально экспрессивно: с видениями кровавых коней, ночным ведьмовством, церковными традициями и народными обрядами. В финале Ивану мерещится морок, в котором он счастлив с Маричкой; такая же галлюцинация приходит перед смертью к Борису из «Летят журавли» (1954) – другого экспрессивного советского фильма, где человек растворялся в истории, пока времена года сменяли друг друга, а туча войны закрывала горизонт будущего.
Читайте также: «Сдвоенный сеанс» с «Летят журавли» и «Мостом через реку Квай»
Эта параллель невольно укрепляет в мысли, что эхо войны доносится из обоих фильмов, вольно или невольно описывающих большую потерю и последующую смерть в статусе уже не человека, но легенды. Поэтично, но не очень оптимистично.