Юрий Козырев, фотограф: «Я умею выстраивать кадр, но хотел бы сделать в своей жизни что-то еще»

Известный фотограф рассказал «Культуре» о проекте, посвященном жизни людей в психоневрологических интернатах.

Юрий Козырев — знаменитый фотограф, шестикратный лауреат престижной мировой премии World Press Photo. Большую часть жизни он снимал военные конфликты в разных уголках планеты: в его портфолио кадры из Чечни, Нагорного Карабаха, Афганистана, а также Ирака, где он провел восемь лет. Однако в последние годы в его творчестве произошел перелом: свои новые серии Козырев посвящает острым социальным проблемам нашей страны, прежде всего — тому, как устроена жизнь в психоневрологических интернатах. В сотрудничестве с «Регионом заботы» — социальным проектом Народного Фронта — он снимает простые и порой страшные вещи: как люди, не совершившие преступлений, но по сути оказавшиеся за решеткой, проживают день за днем. Как их кормят, иногда смешивая разные блюда в одной тарелке, потому что так быстрее и удобнее, как связывают — чтобы не нанесли себе увечий, как разрешают погулять на маленьком пятачке, не выпуская в открытый мир. Эти фотографии стали центральным проектом выставки «ПНИ. Самая закрытая выставка России», которая до 19 мая проходит в Нижегородском государственном художественном музее (куратор — Георгий Никич). «Культура» писала об этом проекте в апреле (см. ссылку)

«Культура» поговорила с Юрием Козыревым о судьбе военных фотографов, влиянии снимков на общество и о несовершенстве системы ПНИ.

— Как получилось, что вы пришли к сложным темам — сначала военные конфликты, теперь — психоневрологические интернаты? Я видела один ваш старый репортаж, посвященный жизни профтехучилища: тема бытовая, хотя фотографии прекрасные.

— Я понимаю, о каком репортаже вы говорите. Я был тогда совсем юным, однако одновременно с ПТУ уже снимал психиатрические больницы, тюрьмы. Мне кажется, каждый сам решает, насколько глубоко погружаться в ту или иную тему. Это как с войной — там страшно, могут убить. Но, в принципе, можно погибнуть и в подворотне. Конечно, с рациональной точки зрения на войне страшно: все оттуда бегут, а ты наоборот — туда едешь. Наверное, мой главный стимул — желание быть свидетелем больших событий. А еще это опыт преодоления: быть там, где страшно, чтобы что-то понять и преодолеть.

— Люди, побывавшие на войне, нередко страдают от ПТСР: после такого опыта сложно вернуться к нормальной жизни. Вы как фотограф испытывали нечто подобное?

— Конечно, был ПТСР — это нормальная история, с которой ты справляешься разными способами: в зависимости от того, насколько сильно накрыло. Одни уходят в пьянство, другие придумывают себе новое занятие, но очень важно, чтобы кто-то был рядом — например, любимый человек.

— В одном интервью вы сказали, что издания не платят повышенные гонорары за снимки из боевых точек. То есть фотографы, освещающие военные конфликты, по сути — добровольцы, это их выбор: никакой материальной выгоды.

— Да, фотографы делают то, что им интересно, а их, можно сказать, используют. То есть ты едешь в зону военного конфликта, делаешь репортаж, потом находишь издание, оно публикует твои фотографии, и ты получаешь гонорар. Сейчас это совсем маленькие деньги. Хотя, конечно, странно оценивать риск в конкретных суммах. Мне, в целом, повезло: я работал в золотое время журналистики, когда фоторепортаж еще обладал ощутимой силой и существовало уважение к профессии. Хотя и тогда никто из нас не работал ради денег. Мы все равно оставались аутсайдерами, и нас было очень мало — около 100 человек.

— Серьезно?

— Да. Я говорю не о тех, кто приезжал на день-два, а кто подолгу жил и работал в зоне военных конфликтов. Оккупацию Ирака поначалу снимали тысяча фотографов, через год — 200, через три года — 100, а в конце войны — всего пять человек. Нас немного — одни и те же ребята. Некоторых, к сожалению, нет в живых. Например, то, что сейчас происходит в Палестине, вообще за гранью: скоро не останется палестинских фотографов. А ведь у них, по сути, нет выбора — они живут там и хотят осветить этот конфликт. Хотя сейчас это, к сожалению, мало кому интересно, ведь людям уже много раз показывали плачущих детей и прочие ужасы войны.

— На войне фотограф воспринимается местными как чужак?

— Все зависит от веры, культуры, географии. Во время Вьетнамской войны американский фотограф мог сказать вьетнамскому военному, лояльному властям США, что неплохо бы сделать несколько шагов в сторону, чтобы ему не пришлось снимать на контровом свете. А в Ираке, если на тебе бейсболка и клетчатая рубашка, велик шанс получить пулю — решат, что ты ЦРУшник, и неважно, что ты просто любишь такой стиль. Еще многие знают, что за взятого в плен европейского фотографа дают неплохое вознаграждение: итальянцы и французы платят за своих. А вот американцы и русские не платят.

— Насколько этично для фотографа не вмешиваться в происходящее?

— Можно вспомнить известную историю, которая произошла с фотографом Джеймсом Нахтвеем. В 1998 году в Джакарте была совершена атака на мечеть, и нескольких христиан линчевали прямо на улицах города. За одним из несчастных бежала дюжина человек с саблями и мачете, и Нахтвей стал свидетелем этой погони: он трижды становился на колени и умолял не убивать этого человека, однако его никто не послушал: беглеца зарубили насмерть. Сам Нахтвей не пострадал — видимо, спасло то, что он белый. Сделанные им кадры жестокой расправы получили в 1999 году второй приз World Press Photo, хотя некоторые восприняли их неоднозначно.

Второй случай, о нем я упоминал выше — когда Эдди Адамс сделал знаменитый кадр «Казнь в Сайгоне»: начальник полиции Южного Вьетнама на его глазах застрелил офицера Вьетконга. Эта фотография стала знаковой: она была настолько страшной и мощной, что определенным образом повлияла на общественное мнение. В Америке в 1968-1969 годах было сильное антивоенное движение, и этот снимок на обложке журнала Life стал одной из причин, по которой люди вышли на улицы — с требованием остановить войну во Вьетнаме. Понятно, что были и другие причины, но я оцениваю силу фотографии как человек, мыслящий образами. Политик, конечно, сказал бы — ну и дурак, о чем ты говоришь, какая фотография! Ведь все решают именно политики, а не снимки, пусть и самые мощные.

— Правильно я понимаю, что вы перешли от военных конфликтов к социальной тематике, потому что боевые действия невозможно остановить с помощью фотографии? А что-то изменить в устройстве психоневрологических интернатов все-таки можно.

— Именно так. На любой войне происходят одни и те же преступления: прежде всего, гибнут мирные люди. И сколько бы ты это ни снимал, к сожалению, ничего не меняется. Наверное, это можно объяснить тем, что фотографий стало слишком много, и это обесценило даже сильные, вдумчиво снятые образы. Поэтому работа военных фотографов для меня потеряла смысл. Получается, все, что мы делали, было про нас самих: нормальное здоровое любопытство молодых людей, которым не страшно умирать. Существует же экстремальный туризм — когда поднимаешься в горы без страховки. А здесь переходишь границу страны, где могут убить за то, что у тебя камера, и думаешь: «Ну, интересно». Так что да, это отчасти особый туризм людей, которые берут с собой камеру, но не берут оружие: как правило, они пацифисты. Ты веришь, что можешь что-то изменить, показав ужасные стороны войны, но в какой-то момент, если тебя не грохнули и ты не сошел с ума, начинаешь все переоценивать. Это как в спорте: бежишь, бежишь, а потом чувствуешь, что надо поменять ритм. И немножко осмотревшись, понимаешь — можно делать что-то другое. Я продолжаю заниматься фотографией. Четыре года назад мы познакомились с Нютой Федермессер (автором проекта Народного Фронта «Регион заботы». — «Культура»). У нее была возможность взять мои фотографии на встречу на самом высоком уровне и показать, в каких условиях живут 200 тысяч человек в нашей стране. И это произвело впечатление.

Надеюсь, наш проект «ПНИ. Самая закрытая выставка России» сможет что-то изменить. Команда Нюты делает важные и понятные вещи: нужно вытащить кого-то в хоспис, найти дополнительную няню, иначе человека не накормят и он умрет от истощения, купить лекарство, помочь с адвокатом и так до бесконечности. У них есть фундаментальное понимание, что нужно изменить в системе ПНИ. Выставка — проект Нюты, а также куратора Георгия Никича, который отбирал фотографии и исключил самые тяжелые кадры. Задача Нюты — достучаться до общества, показать остроту и важность проблемы, а Никич мыслит, прежде всего, как художник. Он отказался от фотовыставки в классическом понимании и создал мультимедийный проект, где важна каждая деталь: мы слышим звуки, характерные для психоневрологических интернатов; опосредованно, деликатно присутствуют запахи — через реальную одежду из ПНИ. Фотографии сгруппированы таким образом, чтобы получился каталог этой системы: зритель может увидеть, как устроен быт в стенах ПНИ, как организован уход, как течет время, как в отсутствие событий все заполняет пустота. Снимки распределены по темам: всего получилось пять глав каталога жизни ПНИ.

— Нюта на открытии выставки сказала, что это люди, которым просто меньше повезло в жизни. Ведь от нас не зависит, где и кем мы появимся на свет.

— На самом деле, ПНИ — наше общество в миниатюре, где есть юные, пожилые и среднего возраста, образованные и не очень, хорошие и негодяи. Это такие же люди, которым действительно очень не повезло. Вот родился младенец, первый крик, и — бабах! — определили: не годится для нормальной жизни. И мамочке, едва она очухалась, сказали: вы знаете, он умер. И ребенок пошел «по этапу»: дом ребенка, детский дом-интернат, психоневрологический интернат. Потом в ПНИ рядом с ним оказывается человек, который убивал и насиловал людей, отсидел свои 20 лет, потерял ногу. И они живут в одной комнате. Это невыносимо, но, увы, случается нередко. При этом интернатами порой руководят замечательные, потрясающие люди — например Евгения Габова (директор ГБУ «Арзамасский дом социального обслуживания для детей «Маяк». — «Культура»). Она приезжала в Нижний Новгород на открытие выставки. Ей не было страшно увидеть фотографии из своего дома-интерната: она все и так знает. В прошлом году она возглавила это учреждение: большинство детей ежедневно испытывают боль, и она сделала все, чтобы им не было больно. Нужно вылечить зубы? Сделаем. Приобретем очки тем, кому они нужны. Расселим аутистов, ведь им требуется тишина. Так размышляет профессионал. Или в другом ПНИ директор видит, что ребята любят возиться с землей — и строит теплицы, покупает корову, козу, поросят. В ПНИ действительно работает много хороших людей, но сама система несовершенна, и хотелось бы ее чуть-чуть изменить. Внести поправки, которые важны для всех: и для работников, и для жителей ПНИ — или, как их ужасно называют, получателей социальных услуг.

— В одном интервью вы говорили, что на первом месте для вас история и, если можно так сказать, польза от фотографии, а не художественный аспект. И все же в снимках, сделанных в ПНИ, хороши и свет, и цвет, и композиция.

— Я по-прежнему люблю фотографию: это ремесло, в котором можно постоянно совершенствоваться. Я ремесленник, и с годами выработал определенное количество трюков — как любой циркач или клоун, который умеет жонглировать и знает, как рассмешить публику. Это вполне нормально. Нажимая на кнопку, я хочу получить некий образ, но каждый увидит в нем столько, сколько сочтет нужным. Для «Региона заботы» мои фотографии важны не с художественной точки зрения: они вычленяют оттуда совершенно иную информацию. Вот человек не просто сидит в кресле-каталке, а привязан к нему: это явное нарушение. На другом снимке — ребенок в смирительной рубашке: тоже нарушение. Они разбираются с каждым отдельным случаем и получают подтверждение от работников, что все это — вынужденная мера. Нянечка говорит: Ване так лучше — иначе он расшибет себе башку. Так что все довольно сложно. Или другой снимок — как людей моют из шланга. Я считаю, что такого быть не должно. Но для санитара, у которого 90 людей, это норма. Он говорит: я должен всех помыть, так удобнее. И как с этим поспоришь? Получается, у него своя правда. Я не пытаюсь его осуждать. Просто нужно менять саму систему, и тогда мыслей о шланге не возникнет. Например, если бы там было 10 душевых, все было бы совсем иначе. Поэтому мы не хотели показывать только ужасы и постарались все уравновесить: на выставке есть и про тепло, и про любовь, и про какие-то маленькие победы. Надеюсь, это считывается.

— Во время одной съемок вы провели несколько недель в ПНИ. Воспринимали вас как чужака?

— Нет, ребята, которые там живут, быстро устраивают тебе проверку: они смотрят, насколько ты силен, прочен, зачем пришел. Если чувствуют, что ты левый человек, сразу дают это понять. Но если приходишь к ним с хорошими намерениями, то обнимут, обласкают, поверят, что не навредишь. К сожалению, многие выпали из реальности: им уже все равно, кто пришел. В ПНИ таких людей большинство, и это действительно страшно. Кто-то может сказать — да им же хорошо! Но на чем базируется это утверждение? Хорошо, что лежат на кровати, смотрят в стенку и никого не обижают, потому что их напичкали транквилизаторами? Стоило бы задуматься, что такое хорошо и что такое плохо, и на чем основываются наши представления о норме.

— Будете продолжать проект?

— Выставка — не итог: я продолжаю работать, поеду в другие учреждения. Если бы можно было онлайн добавлять снимки к выставке, я бы постоянно загружал новые фотографии и истории. Самое удивительное — продолжаю общаться примерно с 10-15 жителями ПНИ. Они звонят мне, начиная с пяти утра, так что будильник теперь не нужен. Рассказывают, как дела, или просто хотят помолчать. Это совершенно другой опыт — уже не про фотографию. Я умею выстраивать кадр, но хотел бы сделать в своей жизни что-то еще. Девочки из «Региона заботы» общаются с ребятами, не умеющими говорить, и понимают их — это большое искусство, а то, что я кнопку нажал — поверьте, ерунда. Сейчас через этих ребят я учусь многим вещам. В моей жизни наступил хороший, интересный период.

Было время, когда я несколько лет бродил по Амазонке — мы делали документальный фильм о недавно открытых племенах. С ними не было почти никакой коммуникации. Все племена очень разные: одни агрессивные, другие не трогают даже животных, где-то царит матриархат, а где-то — патриархат. Но кое-что их все-таки объединяет. Ты наблюдаешь за ними, и в какой-то момент понимаешь — у них есть то, что мы потеряли. Они совершенно первобытные и при этом настоящие. И тебе кажется, что через них ты можешь что-то понять.

Так вот, ребята, живущие за забором в психоневрологических интернатах, тоже дают тебе подсказку — что ты потерял в этой жизни. Это очень крутой опыт: если у вас будет возможность, попробуйте. Помогает достучаться до себя настоящего.

Фотографии: Алексей Матясов/ предоставлена проектом Народного Фронта «Регион заботы»; (на анонсе) предоставлена Нижегородским государственным художественным музеем.