Русские путешествия. Часть 2

Если вам скажут: поезжайте в Баден-Баден или в Эмс, вы и едете или в Баден-Баден, или в Эмс, вы приедете туда, наймёте квартиру, пригласите доктора и в большом обществе, среди удобств жизни и весёлостей исполняете предписание врача. Но вам скажут: «Поезжайте на кумыс». — «Куда, доктор?» — «В Оренбургскую губернию». Но Оренбургская губерния велика!

Поволжье превратилось из глухой периферии в пространство регулярных коммуникаций в 1840–60-х годах. В самом начале этого периода в русскую литературу въехал «Тарантас» Владимира Соллогуба ⁠ (1840). Герои этой повести ехали в вымышленную деревню Мордасы Казанской губернии на этнографической повозке, изобретённой в тех же местах, где-то под Казанью. Именно тарантас обслуживал экспансию Российской империи в восточном и юго-восточном направлениях всю вторую половину XIX века, до прихода в Азию железной дороги. Заметки о поездке на кумыс, опубликованные петербургским писателем Михаилом Авдеевым в журнале «Отечественные записки», ознаменовали новую стадию освоения Поволжья — рекреационную. Первые кумысолечебные санатории в Поволжье открылись в 1854 и 1858 годах, но «дикарём» люди начали ездить «на кумыс» несколько раньше. Авдеев описывал как раз эту неорганизованную эпоху, связанную с возникновением класса, который хотел ездить в санатории, но не мог позволить себе Баден-Баден, и с устройством транспортной инфраструктуры, которая могла доставить этих людей в возникающие прямо на глазах отечественные здравницы.

Авдеев ехал из Санкт-Петербурга до места назначения восемь дней. До Москвы — поездом, до Нижнего — на почтовой карете, в Казань — пароходом, а от Казани в степь на тарантасе посредством так называемых вольных почт — учреждения, позволявшего избежать утомительного ожидания лошадей на каждой станции. Все эти вещи были введены в строй буквально за несколько лет до путешествия Авдеева, регион едва открылся для русской литературы. Поездки «на кумыс» продолжались ещё долго. В них не раз, например, бывал Лев Толстой (1862, 1871, 1873). И всё же это было доступно далеко не всем. Примерно во времена поездок Толстого сибирский художник Михаил Знаменский выпустил книгу карикатур «Моя поездка на кумыс: клубные сонные грёзы» (1875): в ней чиновник вообще никуда не ехал и устроил себе бюджетный «кумыс» дома — обыденная жизнь чиновника-сибиряка при помощи остроумных иллюстрированных метафор уподоблялась поездке в экзотические степи. — Ф. К. 

Какая польза была бы для бедных жителей края, если б на берегах Печоры основалась торговая фактория с предприимчивостью и капиталом! Получая огромные выгоды от предприятия, она оживила бы край — и тогда о печальном былом осталось бы одно грустное предание. Пожелаем, чтобы это совершилось.

Путевой дневник Василия Латкина интересен прежде всего своей географией. Это Печорский край, территория нынешних Архангельской области, Республики Коми и Ненецкого автономного округа. Эти места сейчас не назовёшь популярным маршрутом, если вы не исследователь ГУЛАГа, — а в 1840-е годы там можно было передвигаться почти исключительно по рекам в окружении дремучих лесов, непроходимых болот и комариных полчищ, время от времени перетаскивая суда волоком на десятки вёрст от одной реки к другой. Латкин был простым усть-сысольским купцом, предпринимателем, не получившим никакого формального образования, но искренне радевшим за экономическое развитие России. Полагая, что одна их главных проблем состоит в оторванности богатой ресурсами Сибири от европейской России, он хотел найти удобные водные пути между бассейнами Печоры и Оби. Собирался он и разведать возможность заложить в устье Печоры новый порт для экспорта леса (это случилось только спустя почти столетие, когда был построен Нарьян-Мар). Всё это Латкин предпринял в надежде среди прочего поднять собственное выгодное дело, но дневник его полон большой любви и интереса к Печоре, к её неброским пейзажам, медленно открывающимся за изгибами какой-нибудь Колвы, Мылвы или Низьвы, и к её немногочисленным жителям, находящимся в постоянной борьбе за выживание, будь то русские крестьяне, остяки-ханты, зыряне-коми или самоеды-ненцы. — Д. Ш.

Проезжая в своём детстве и юности сотни и даже тысячи вёрст по чернозёмной России, я никак не мог себе представить, что такое гора, так как видел горы только на картинках и готов был относиться к ним как к художественным вымыслам, а не как к действительности.

Отец русской географии Пётр Семёнов вырос в Рязанской губернии и впервые увидел горы лишь на третьем десятке, когда отправился в Берлин учиться геологии. В 1853–1855 годах, слушая университетский курс в Европе, Семёнов подружился не только с великими основателями современной географической науки — Александром фон Гумбольдтом ⁠ и Карлом Риттером ⁠, — но и с великими европейскими горами, став заправским альпинистом. На один только Везувий он взошёл семнадцать раз. После окончания Крымской войны Российская империя, установившая протекторат над жузами ⁠ Казахстана, возобновила свою экспансию в Среднюю Азию, и Семёнов оказался одним из активных участников этого процесса. Ставки были высоки: последним географом, который побывал на Тянь-Шане до 1856 года, был китайский путешественник седьмого века.

Хотя Семёнов руководствовался только научными мотивами, его путешествие имело важные политические последствия — не зря он был награждён, как великие полководцы «времён очаковских», топографической приставкой к фамилии. Путь к сиявшему розовым сумеречным блеском пику Хан-Тенгри был связан с постоянным нешуточным риском для жизни. Российский «министр ботаники» (так прозвали на берегах озера Иссык-Куль странного чиновника, интересовавшегося цветами и деревьями) оказался вовлечён в войну двух пограничных киргизских племён, предпринимал свои горные экскурсии во главе целого войска, спасал девушек и освобождал из плена союзников. «Про меня рассказывали, что я имею в руках маленькое оружие (пистолет), из которого могу стрелять сколько угодно раз». Один из лучших писателей-географов, Семёнов-Тян-Шанский составил мемуары о своём главном путешествии на восемьдесят первом году жизни, а опубликовали их ещё на сорок лет позже, в 1946 году. Сцена прощания с Тянь-Шанем, куда автору больше не суждено было вернуться, — одно из самых волнующих мест в книге. — Ф. К.

Я только не понимаю одного: как чопорные англичанки, к которым в спальню не смеет войти родной брат, при которых нельзя произнести слово «панталоны», живут между этим народонаселением, которое ходит вовсе без панталон?

«Фрегат «Паллада» — уникальное для русской словесности произведение. С одной стороны, книга продолжает традицию русских кругосветок. С плаванием Крузенштерна она связана даже сюжетно: главной задачей начальника экспедиции вице-адмирала Путятина ⁠ была очередная (и на сей раз удачная) попытка установить торговые отношения с Японией. К началу плавания в 1852 году Гончаров уже популярный писатель, автор «Обыкновенной истории». В экспедиции он оказался по роду службы — он был столоначальником в департаменте внешней торговли Министерства финансов и выполнял функции секретаря Путятина — но «Фрегат «Паллада», конечно, нельзя назвать классическим путевым журналом. Наблюдение дальних стран и чужих нравов часто заставляет автора отвлекаться на глубоко личные размышления — в том числе о милой его сердцу родине («мы так глубоко вросли корнями у себя дома, что, куда и как надолго бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах, и никакие океаны не смоют её!»). В то же время это лёгкая, изящная и на удивление смешная проза. Гончаров подчёркивает комизм собственного положения: дневник кругосветной экспедиции ведёт «ленивый и избалованный» 40-летний кабинетный чиновник и писатель, чей опыт путешествий заключался в нескольких поездках между Симбирском, Москвой и Петербургом. В самом начале, между Кронштадтом и Портсмутом, фрегат попал в сильный шторм; путь занял три недели вместо нескольких дней, на борту случилась вспышка холеры и стала заканчиваться провизия и вода — Гончаров, хотя и выяснил, что по крайней мере невосприимчив к морской болезни, даже думал сойти в Англии, но всё же передумал. Ремонт фрегата занял два месяца, что дало возможность Гончарову с большим интересом и наблюдательностью описать Лондон — больше его уличную жизнь, чем «сфинксов и обелиски». После Лондона экспедиция заходила на Мадейру, острова Зелёного Мыса, мыс Доброй Надежды (кажется, это первое и чуть ли не единственное подробное описание колоний Южной Африки на русском языке в XIX веке), остров Ява, в Сингапур, Шанхай, Нагасаки, на Ликейские острова (Рюкю), нынешние Филиппины и в Корею. В августе 1854 года, через полтора года после начала экспедиции, Гончарова высадили в недавно построенном порту Аян на Охотском море (сейчас это Хабаровский край), откуда ему пришлось добираться в Петербург сушей. Дорога с длительными остановками в Якутске, Иркутске и Симбирске заняла ещё полгода, и её описание — тоже очень интересное чтение. Позднее Гончаров говорил об этом опыте так: «Вы в письме своём называете меня героем, но что за геройство совершать прекрасное плавание на большом судне… Нет, вот геройство — проехать 10 500 вёрст берегом, вдоль целой части света, где нет дорог, где почти нет почвы под ногами, всё болота; где нет людей, откуда и звери бегут прочь». — Д. Ш.

Видятся отдельные льдины, неподвижные окраины берега, тёмные полосы воды и кругом безлюдье и дичь, которая как будто тоже приготовилась смотреть и слушать. Страшна казалась эта мрачная даль, хотя и была она полна жизни дикой, своеобычной.
Мы остановились, проводник мой оговаривается при этом:
— Ну, уж дальше ехать нельзя: дальше небо досками заколочено и колокольчики не звонят…

После неудачной для Российской империи Крымской войны Морское министерство решило реформировать набор во флот и организовало «литературную экспедицию», чтобы исследовать рыболовство и судоходство прибрежных областей страны. Изучать водные артерии империи отправили лучших писателей — Александр Островский проехал Волгу от Твери до Нижнего Новгорода, Алексей Писемский ⁠ исследовал нижнее течение реки и побережье Каспия, Михаил Михайлов ⁠ — реку Урал. Молодой писатель Сергей Максимов, к моменту начала экспедиции известный лишь «физиологическими очерками» о вожаках медведей, малярах и повитухах, отправился на Север России, в Архангельскую губернию. В итоге Максимов не только опубликовал цикл очерков о поморах, но и нашёл своё призвание, став одним из основателей российской этнографии и фольклористики. 

Максимов провёл «в поле» целый год, с февраля 1856-го по февраль 1857 года, и проехал от Мурманского берега до далёкого Пустозерска. Местные жители принимали Максимова за большого начальника и не могли поверить, что он приехал всего лишь посмотреть, как ловят рыбку. У него был талант cходиться с людьми («с этаким-то начальством мы не прочь хоть всё лето ездить»), да и борода в этом старообрядческом регионе оказалась очень полезной. А самое главное — Максимов оказался отличным наблюдателем, не упускавшим тончайших деталей, например языковых. В этом путешествии он, кажется, впервые услышал слово «нежить» — «собирательное понятие о всяком духе народного суеверия: водяном, домовом, лешем, русалке, обо всём, как бы не живущем человеческою жизнью». Впоследствии русская нежить стала его любимым предметом — opus magnum Максимова называется «Нечистая, неведомая и крестная сила» (1903). — Ф. К.

В последнее время город этот начал приобретать известность совсем другого рода. В нём появились башни из человеческих голов, начали резать людей так же обыденно, как режут кур. «Трудно, — говорит народная песня, — содержать в кашгарском городе лошадь, потому что связка сена стоит 12 пулов, но ещё труднее сохранить голову, потому что вай! вай!» Это несколько странное окончание песни выражает то запуганное состояние, в каком находится здешний народ. 

Этот человек, воплощавший собой парадоксы империи, был одновременно и настоящим европейцем, и настоящим азиатом. Потомок Чингисхана, друг Потанина ⁠ и Достоевского, офицер российской армии и первый казахский учёный Чокан Валиханов, до поступления в Омский кадетский корпус живший в степи и не знавший русского языка, за свою короткую жизнь создал несколько подлинных шедевров русской этнографической прозы. Прочтения заслуживают все путевые дневники Валиханова, успевшего поработать среди киргизов на Иссык-Куле и среди китайцев в Кульдже (1856), однако особенную его славу составили тексты, связанные с опасным путешествием в Кашгар — закрытый от европейцев караванный город, располагавшийся между хребтов Тянь-Шаня, на соединении зон влияния Британской, Российской и Цинской империй. Сейчас это не менее запретный, чем тогда, Синьцзян-Уйгурский район Китая.

Идея этого путешествия принадлежала открывателю Тянь-Шаня Петру Семёнову, который познакомился с Валихановым в Омске в 1856 году. Человек европейской внешности не имел никаких шансов пробраться незамеченным в Кашгар, в котором на протяжении нескольких лет царил взаимный уйгурско-китайский террор. Официально цели путешествия, конечно, формулировались как научные, «Очерки Джунгарии» — это статья из научного журнала, однако Валиханов был военным человеком, у России были в этом регионе стратегические цели, и вёл он себя как настоящий разведчик. Перед въездом в город, опасаясь досмотра, лжекупец зарыл в землю первый из кашгарских дневников и отрыл его только через полгода. В «Очерках Джунгарии» описана первая часть этой эпопеи, путевые дневники о пути в Кашгар и о пребывании в Кашгаре изданы отдельно, а подробное описание региона дано в статье «О состоянии Алтышара, или Шести восточных городов китайской провинции Нан-Лу» (1861, 1904). — Ф. К.

Теперь я плыву на пароходе «Граф Муравьёв-Амурский»; плыл бы хорошо, но у капитана белая горячка, — бросался в воду два раза. Едва спасли саженях во ста; поэтому довольно беспорядка, всё неладно.

Прежде чем эмигрировать в 1876 году и стать теоретиком анархизма, князь Пётр Кропоткин многое успел на родине. Окончив Пажеский корпус, он не остался служить камер-пажем в Петербурге, а немедленно подал прошение о зачислении в Амурское казачье войско и летом 1862 года выехал в Читу — ему не исполнилось и 20 лет. Интерес к географии и геологии появился у него во время службы в Забайкалье: по поручению военного начальства он много ездил по Восточной Сибири и Приамурью и даже участвовал в нескольких небольших экспедициях — в Маньчжурии, на пароходе по реке Сунгари, по Восточным Саянам, по рекам Олёкме и Витиму. Эти экспедиции он описывал в научных и служебных отчётах, а также в очерках, которые посылал в столичные журналы. А вот дневник Кропоткина явно не предназначался для печати — он написан рубленым, иногда конспективным языком, без всякого стеснения в выражениях. В нём много едких и иногда циничных описаний провинциальной светской жизни в Иркутске, Чите и Благовещенске, жутковатых историй о плохо заканчивающихся попойках, криминальной хроники, анекдотов о самодурстве местных чиновников и невёселых сцен из жизни крестьян-переселенцев, бурят, монголов и нанайцев. Несмотря на свою мизантропию, Кропоткин мечтает принести пользу всем этим людям, но, кажется, единственное, что его по-настоящему радует и придаёт ему сил, — это дальневосточная природа. — Д. Ш.

Этот дикий эдем — смерть. Это то, что называют в Сибири «зыбун». Не только зверопромышленник, но и лесной зверь никогда не отваживается ступить на этот обманчивый ковёр цветов и такой восхитительно свежей зелени. Его сейчас, как говорится, «всосёт», потому что под дёрном бездонное болото глубины необычайной... Чем больше человек или зверь делает отчаянных усилий, тем более углубляется и смерть неизбежна...

Ипполит Завалишин, оказавшийся в Сибири после восстания декабристов, по отбытии ссылки жил в Тобольской губернии, путешествовал и публиковал очерки в губернской прессе. Современники воспринимали записки Завалишина скептически: сама возможность публиковать в газете собственные впечатления, да ещё иногда критические, казалась консервативному сибирскому читателю того времени чем-то возмутительным (тем более что Завалишин был известным на всю Сибирь кляузником, постоянно писавшим начальству). Либеральные сибиряки припоминали ему, что в прошлом он был одиознейшим полицейским провокатором, отправившим в Сибирь множество людей и себя самого в придачу ⁵ ⁠. И консерваторы, и либералы любили уличить его в плохом знании материала. Тем не менее запискам Завалишина принадлежит исключительная роль в истории популярного географического знания — он стал первым журналистом, писавшим о Сибири «изнутри», с местной точки зрения. Старомодная гладкопись его стиля не должна смущать читателя, Сибирь его очерков — не статистические справки, но картины, написанные с натуры весьма внимательным наблюдателем. При всём внешнем спокойствии очерков кляузника Завалишина в них вполне различимы очертания колониальных драм и конфликтов, о которых будут писать впоследствии его критики. — Ф. К.

...В западном человеке нет братского начала, а, напротив, начало единичное, личное, беспрерывно ослабляющееся, требующее с мечом в руке своих прав.

Достоевский ведёт дневник своего первого европейского путешествия 1862 года. Обычный гран-тур ⁠: Германия, Франция, Британия, Швейцария, Италия. Только пишет он не о том, где он был и что ел, а с чем ехал, о чём мечтал и что в итоге получил. Конечно, это делает «Заметки» хроникой разочарования. Кёльнский собор похож на пресс-папье, немцы слишком чопорные, Берлин сильно смахивает на Петербург (стоило ли вообще куда-то ехать?). Париж наводнён скучающими буржуа, хозяева гостиниц составляют подробнейший портрет постояльцев и записывают их рост, цвет волос и глаз. Местные жители только и ждут от каждого приезжего восторга по поводу красивейшего города на свете и его отважных и умных обитателей. Наконец, главе о Париже Достоевский даёт характерное название «Ваал» ⁠. В Лондоне многовато разврата и грязи (хотя все страшно рассудительные и правильные — у Достоевского к англичанам вообще особые чувства). А ещё там суета — метро (Достоевский называет его чугунками), Хрустальный дворец, грязная Темза, угольная пыль и толпы повсюду. 

Драматургия «Зимних заметок» — напряжение между ожиданиями, чаяниями воспитанного на европейской культуре человека и разочарованием от визита в настоящую Европу. Вкратце — «я думал, там пишут книги и картины, а там, оказывается, едят и ходят по улицам». В итоге современники — а в особенности потомки — восприняли «Зимние заметки» как своеобразный манифест русского почвенника, который гораздо духовнее развращённых европейцев. Он их культуру воспринимает и делает своей, а они её даже не замечают. Но сильнее любой идеологии — стиль Достоевского: постоянные одёргивания самого себя и отступления, во время которых автор спохватывается и просит прощения за то, что не рассказывает о Европе, а философствует. — И. Ч.

Вы, любезные читатели, спокойно сидите в это время в тёплых комнатах, ведёте беседы приятные... хорошо вам, но вспомните иногда, слушая заунывный стон ветра, долетающий до вашего слуха, — вспомните, что есть люди — моряки, которые в это время, испытывая все невзгоды, заняты борьбой со стихией, да подчас такой грозной, что за сердце хватает.

Именно что заметки, короткие наброски и этюды главного русского писателя-мариниста о кругосветном путешествии, которое он совершил в юности, будучи моряком. О Бресте и острове Мадера, об африканской тропической жаре и соблазнах китайских портов. И в первую очередь о матросских типах: как и прочие книги Станюковича, «Очерки» по большей части составлены из хлёсткой прямой речи героев. Оказываются в Африке — и резюмируют: «Арап — отродье Хама, как сказано в Ветхом Завете». Из Китая привозят знание, что «китаец косу носит, язычествует и крыс ест». А главное — матрос ничему не удивляется и, где бы ни оказывался, скучает по родной деревне. 

Cамое ценное в «Очерках» — интонация. Сказовая (первая же фраза — «птицей райскою засвистал в дудку боцман»), неспешная, иногда высокопарная — но в целом складывается ощущение, что это устный рассказ старого моряка о дальних странствиях и приключениях. Именно такое устройство текста сделало Станюковича одним из лучших авторов приключенческих книжек — с описаниями суровой моряцкой жизни, деталей корабля, далёких портов, нравов экзотических стран и всяких природных чудес. — И. Ч. 

Станешь ли пить чай или есть что-нибудь, все наличные манзы тотчас же обступят кругом, смотрят в самые глаза и беспрестанно просят то того, то другого, а иногда даже и сами берут, пока не припугнёшь их как следует.

Хроника первой из многочисленных азиатских экспедиций знаменитого Николая Пржевальского: от Байкала к берегу Японского моря. Конечно, она впечатляет богатейшей фактурой. Дальний Восток здесь дикая земля, покрытая лесами, где водятся тигры; населён он коренными народами: корейцами, китайцами, орочами, гольдами. Но не ради экзотики стоит читать этот отчёт для Русского географического общества. 

В травелогах Пржевальского научная обстоятельность и лаконизм сочетаются с удалью приключенческого романа. О вещах, интересных только специалистам, Пржевальский умеет говорить увлечённо и ярко, создавая череду броских комических или трогательных зарисовок и заражая читателя своим увлечением. По воспоминаниям современников, на лекциях, рассказывая о фауне, учёный подражал пению птиц. Так, в седьмой главе «Путешествия» учёный с неподдельным сочувствием пишет о журавлях: «Привязанность названных журавлей к своим детям и между собой очень велика. Так, однажды в долине Сиян-хэ я убил самку из пары, обитавшей недалеко от того места, где я жил несколько дней. Оставшийся самец долго летал вокруг меня, пока я нёс его убитую подругу; затем держался два дня возле того места, часто и громко крича, и, наконец, убедившись в бесполезности своих поисков, на третий день решил покинуть родину, в которой жил счастливо, может быть, несколько лет». В закрытый город, населённый корейцами, Пржевальский попадает как образцовый авантюрист: показывает стражу закона какую-то русскую бумажку с печатью и выдаёт её за официальное разрешение на посещение. Путешественники останавливаются на ночлег у бедного китайца; тот видит, что у них есть стеариновые свечи, и просит одну. Пржевальский делится — китаец начинает её есть. Учёный не теряется и предлагает хозяину погрызть ещё и мыла. — И. Ч.

Красноярск мне показался одним из самых плохих губернских городов в Империи, а я их пересмотрел изрядное количество (в Европейской России все, кроме Архангельска и Астрахани). По моему мнению, хуже всех Чернигов, а Красноярск, ей Богу, не лучше Чернигова.

В августе 1862 года артиллерийский офицер Турбин по казённой надобности отправился из Петербурга в Иркутск. Ему приходилось ездить в командировки очень часто — та, о которой он написал несколько очерков, опубликованных в «Санкт-Петербургских ведомостях» в 1863–1865 годах, кажется, была самой обыкновенной. Эта обыкновенность и есть самое интересное: ещё за десять лет до Турбина поездка по Сибирскому тракту воспринималась большинством путешественников как нечто экстраординарное. С начала 1860-х Сибирь становилась всё ближе к метрополии — и в смысле транспорта, и в смысле известности. О Сибири начали писать книги — и сами сибиряки, и иностранцы (Турбин знал всю немногочисленную актуальную литературу, посвящённую региону, — и Завалишина, и мадам де Бурбулон). Тем не менее информации не хватало. Травелог Турбина — это отчёт столичного командировочного, очевидно имевший целью снабдить петербургских читателей самой свежей информацией о Сибирском тракте.

О европейской части пути в те времена, как правило, не писали: она была всем известна. От Петербурга до Перми можно уже было доехать паром. Умеренная экзотика начиналась в Пермской губернии: сев в тарантас, путешественник проезжал через длинный ряд сибирских городов, каждый из которых к этому времени обладал собственными стереотипными достопримечательностями. В Екатеринбурге вам обязательно попробуют продать резные камни, в Тюмени вы увидите знаменитую грязь, ковры местного производства и арестантов, Омск считается городом военным, там полно верблюдов и отставных чиновников, в Томске есть роскошные магазины, но также и криминал, Красноярск — это золотопромышленники. Всю эпоху транспортной революции в регионе, до середины 1890-х, эти стереотипы будут воспроизводиться в текстах многочисленных сибирских путешественников. В этот период страна между Камой и Байкалом становится частью не только имперского, но глобального контекста. В августе 1862 года, пересекая Урал между Ачитской станцией и Екатеринбургом, Турбин насчитал две тысячи подвод с бухарским хлопком, который везли в Россию. До этого метрополия потребляла в основном американский хлопок, но годом ранее в США вспыхнул известный общенациональный конфликт. «Вот куда отозвалась война федералистов с сепаратистами!..» — Ф. К.

От зырян, от образа жизни их до того веет юностью и свежестью первобытного народа, что если бы какой-нибудь славянин времён Олега или Игоря Святославича ожил теперь и очутился бы среди зырян, то он подумал бы, что спал не столетия, а лишь несколько часов. 

Писатель-народник отправляется в экспедицию по местам столь же труднодоступным, сколь и близким ему — зырянский край, о котором пишет Засодимский ⁠, принадлежал к той же Вологодской губернии, что и родной для автора Великий Устюг. Непроходимые леса и бездорожье стали преградой на пути промышленной цивилизации, и в зырянах, не тронутых тлетворным влиянием прогресса, Засодимский находит своих «благородных дикарей». Народ коми, на взгляд автора, трудолюбив, честен, добродушен и сострадателен, они поклоняются деревьям, молятся почерневшим иконам и кладут в основание церквей особенно почитаемые пни. Особое внимание автора привлекает обычай «помолвки поцелуями» и «венчания вокруг ракитового куста»: работающие наравне с мужчинами зырянки чрезвычайно эмансипированы и не испытывают за «вольную любовь» ни страха, ни стыда. Впрочем, от умиления невинными забавами этой лесной Аркадии автор быстро переходит к описанию совершенно непролазного быта. Зырянам не хватает пахотных земель, они бьют в зимнем лесу белку и нанимаются на рудники, но всё равно живут впроголодь, причём недолго (средняя продолжительность жизни коми — 21 год). Их отношения с завоеваниями прогресса тоже своеобразны: Северо-Екатерининский канал, соединяющий Каму с Северной Двиной, местные жители методично засыпают всяким хламом и засаживают ивняком — с тем, чтобы потом за копейки перетаскивать посуху грузы с застрявших кораблей. Засодимский предлагает законодательные меры, которые облегчили бы жизнь зырян, и уже прозревает среди дремучего бурелома контуры будущего Чикаго — но тут же проваливается в топь, глубь и мрачную чащобу, где обитает лишь медведь, заваленную «трупами деревьев» и «безобразно навороченным пеньём», в котором автору чудится груда мёртвых человеческих тел… Да, «чего-чего только нельзя усмотреть в лесу в сумерки!» — Ю. С.

После ужина около меня собралась вся деревня. Мы сидели в совершенной темноте. Костра не было, а луна всходила поздно. Меня расспрашивали о России, о домах, свиньях, деревьях и т. п. Перешли потом к луне, которую, очевидно, смешивали с понятием о России, и хотели знать, есть ли на луне женщины, сколько у меня там жён; спрашивали о звёздах и допытывались, на которых именно я был, и т. д.

Миклухо-Маклая можно назвать романтиком колониальной эпохи: разделяя её расовые предрассудки, он в итоге стал защитником «примитивных» народов от ужасов колонизации. Маклай был антропологом-самоучкой, удивлявшим современников экстравагантными поступками и утопическими проектами. Бóльшую часть своей недолгой и крайне насыщенной жизни Маклай провёл за пределами России: получив медицинское образование в Германии, он стал ездить в любые экспедиции, на которые удавалось раздобыть денег (и заболел в одной из них малярией, которая мучила его всю оставшуюся жизнь). Идея поехать в Новую Гвинею, на тот момент совершенно не изученную, возникла у него случайно под влиянием статьи в каком-то немецком журнале. Русский корвет «Витязь» как раз готовился отправиться в картографическую экспедицию в те края. В сентябре 1871 года Маклай высадился на северо-восточном побережье острова Новая Гвинея в компании двух слуг, шведского матроса и мальчика-полинезийца. На «Береге Маклая» (названном им так «по праву первого европейца, поселившегося там, исследовавшего этот берег и добившегося научных результатов») 25-летний исследователь провёл 14 месяцев, наблюдая и описывая «туземцев в их первобытном состоянии». Делать это, по мнению Маклая, следовало безотлагательно — потому, что «расы эти, как известно, при столкновении с европейской цивилизацией с каждым годом исчезают».

Дилетантизм Маклая делает его дневник особенно интересным. Он просто описывает свою жизнь в хижине неподалёку от деревни; у него почти не было запасов продовольствия, хотя было огнестрельное оружие и кое-какие лекарства, прежде всего хина, впрочем не спасавшая от приступов малярийной лихорадки. Поначалу Маклай мог объясняться с местными жителями только знаками — зато потом его стали считать кем-то вроде полубога, «человеком луны», который мог зажигать воду, убивать огнём и исцелять взглядом. В свободное от выживания и общения время Маклай предпринимал походы в дальние деревни, охотился и рисовал (очень хорошо). Как «антрополога» его особенно интересовали черепа папуасов, в которых, к его большому неудовольствию, вечно не хватало нижних челюстей из-за того, что родственники умерших носили их на руке в виде браслета.

Почти через пять лет, в июле 1876 года, Маклаю удалось вернуться на свой берег и прожить там ещё почти полтора года. Чувствуя себя единственным покровителем и защитником жителей «Берега Маклая» во враждебном колониальном мире, Маклай обратился к Александру II с предложением об установлении протектората — «не как русский, а как Тамо-боро-боро (наивысший начальник) папуасов Берега Маклая». Проект не нашёл понимания, а через пару лет остров Новая Гвинея был разделён между Нидерландами, Британией и Германией, которой достался, в частности, «Берег Маклая». Маклай вернулся в Россию и вскоре умер — ему было всего 42 года. Первые материалы его путешествий были изданы только в 1923 году, а новогвинейские дневники вышли отдельно, под названием «Путешествия на Берег Маклая», в 1956-м. — Д. Ш.