Юлия Чернявская: «Когда меня начинают хвалить, мне стыдно».

Тексты Юлии Чернявской не только хочется читать. Они обладают какой-то чарующей магией, а поэтому можно соглашаться с каждым написанным ею

Тексты Юлии Чернявской не только хочется читать. Они обладают какой-то чарующей магией, а поэтому можно соглашаться с каждым написанным ею предложением. Ее мнения всегда взвешенны, а позиция аргументирована. Можно смело утверждать: Юлия из тех людей, которым действительно есть что сказать.

в очередной раз убедился в этом, отправившись к Юлии Чернявской на интервью. Мы говорили об истории, сквозь которую ощущается печать эпохальной литературы. Про белорусское общество, которое, несмотря на все противоречия, все равно движется к единству. И конечно же, про диссидентское детство, не переросшее в какой-либо радикализм.

Про взгляды и ракурсы

Не переношу все, что связано с агрессией и хамством. Повысить голос в общественном пространстве могу только на студентов, да и то, если иначе не угомонить. Но гораздо чаще просто умолкаю, и аудитория понимает – и в ответ тоже умолкает. Могу рассердиться, когда узнаю, что студенты не читали самых хрестоматийных произведений, например, «Медного всадника» и, более того, не знают, кто его написал. Но вообще кричу я редко.

Хотя в мире действительно есть вещи, о которых хочется кричать. Но когда у тебя за спиной 20 лет научной и 27 преподавательской работы, то самодисциплина выходит на первый план. Наука не терпит крика и словопрений, потому что серьезный исследователь всегда может посмотреть на предмет с другой, третьей, четвертой стороны. Когда смотришь на вещи с разных ракурсов, то постепенно приходишь к тому, что условно можно назвать «идеальным типом». Этот термин придумал Макс Вебер. Он говорил, что «в мире слишком великом мы слишком маленькие, чтобы видеть мир целиком». Потому мы всегда выбираем свой идеальный тип, сознательно избираем в предмете что-то более значимое, а что-то, напротив, уводим на второй план.

Не переношу все, что связано с агрессией и хамством.

Можно назвать такой ракурс стилем мышления – и он дополнителен по отношению к другим стилям. Например, в контексте Беларуси концепция «литвинов» дополняет концепцию «тутэйшых». Мы все пользуемся методом идеального типа, любой исследователь, да и просто любой человек. Разница лишь в том, что кто-то об этом знает, а кто-то думает, что изрекает последнюю истину, истину на века. Ничего нельзя принимать за аксиому. Но при этом необходимо понимать закономерности, причины, следствия и обосновывать свою точку зрения, а не смешивать вещи, которые друг друга опровергают. Все мои работы, будь то научные статьи или художественные тексты, дополняют работы других авторов, что само по себе уже важно. Кирпичик в общем доме.

Про нечувствительность к противоречиям

Увы, в науке, как и в обыденном мышлении, нередко правит иной принцип: «усё да кучы». Я о нечувствительности к противоречиям. Вот яркий пример от одного ученого. Помню, как он говорил насчет распада СССР: «Какую великую державу мы развалили», а потом, завершая ту же фразу: «Я горжусь независимостью нашей страны». Причем оба этих заявления звучали абсолютно искренне. Человек с профессорским званием искренне не понимал, что без распада СССР не было бы независимой Беларуси.

Разум и иерархия смыслов мыслящего человека всегда чувствительны к противоречиям. Наверное, в современной науке и культуре меня больше всего и пугает эта нечувствительность. Скорбное нечувствие.

Про надежду на знания

Вот говорят «Советский Союз то», «Советский Союз сё». То рай земной, то клоака. Там было столько странного, столько неожиданного в этой тоталитарной, жестокой, несвободной стране. Пример? Ну вот… в литературе была интересная ситуация. Неугодные власти писатели часто уходили в детскую литературу и там создавали поистине шедевры. Коваль, Хармс, Олейников, Чуковский… Последний, кстати, был блистательным литературоведом. Скажу больше: я могу назвать его первым стихийным культурологом в Российской империи, а потом и в СССР.

Тогда мы были уверены, что нас много. Теперь это смешно.

В СССР вообще была развита так называемая «вторая культура»: то, что со скрипом пробивалось к читателю и зрителю: Булгаков, Бабель, Платонов, Битов, Окуджава, Искандер, Ахмадулина, Тарковские (отец и сын), Товстоногов, Эфрос, Любимов и другие. Мы на ней взрастили умы и души. А ведь был еще и самиздат. Мы, интеллигенты, этим дышали.

Тогда мы были уверены, что нас много. Теперь это смешно. В реальности наш круг был совсем небольшим. Однако примкнуть к нему стремились многие. Знания считались престижными. В поиске знаний люди шли в вузы, уезжали в столицы из деревень и маленьких городков. Признаться, я очень люблю студентов из маленьких городов. Просто по той причине, что они менее избалованы и приходят в университет действительно учиться. Надежда на знания – в их глазах.

Про восприятие переломных эпох

Помню время, когда знания в современной литературе, философии, социологии и вообще гуманитаристике нам приносили «толстые журналы».

Мы ждали каждый новый выпуск, как глоток свободы. Чего стоила, например, «Иностранная литература»! С того времени писатели для меня – всегда друзья: я их как собеседников воспринимаю. Они меня многому научили. В честь одной из них – Евгении Гинзбург, матери Василия Аксенова – я назвала дочь. Восемнадцать лет она провела в лагерях и поселениях.

Я хотела, чтобы моя новорожденная дочка, как ее тезка, умела увидеть светлое даже там, где никакого света – лишь тьма.

Там, в лагерях, люди не только предавали друг друга и умирали. Там, спасая друг друга, люди читали и сочиняли стихи, а кое-кто даже читал лекции, они дарили друг другу подарочки – хотя бы брикетик сахара. Распускали варежки и вязали подруге на день рождения шарфик. Или неделями всем бараком собирали сахар и масло, чтобы сделать торт на Новый год.

Помню, как меня потряс один момент у Гинзбург. Какое-то время она работала на кухне в мужском лагере и выдавала баланду в жестяных мисках. Она стояла за окном и увидеть ее лицо было трудно. Один из осужденных внезапно по рукам, протянувшим миску, понял, что увидел женщину. Он начал орать: «Мужики, тут женщина! Бабонька, покажись, мы сто лет бабу не видели!» И она, недавно еще красавица, бывший преподаватель вуза, несколько лет назад «первая леди Казани», вышла и поцеловала его прямо в беззубый от цинги рот. Это Добро. Маленькое, но Добро.

Про диссидентское детство

В СССР я была, конечно же, диссиденткой. Потому что диссиденткой была моя мама. Правда, у меня был абсолютно советский папа. Впрочем, родители развелись, когда мне было шесть лет. Поэтому с папой долгое время доводилось встречаться только у дедушки и бабушки. Как мы ругались на политические темы: Солженицын, Галич, Сахаров – все они были для папы предателями!

Правда, когда я узнала, что после этих споров до хрипоты у отца поднимается давление, я прекратила все это. Все-таки папа куда дороже Галича и Солженицына. Мама же хранила дома копии стихов Коржавина, письма Булгакова, письма Солженицына к съезду. Галича включали, едва находились знакомые, у которых были его записи на пленках или магнитофон: у нас не было ни того ни другого. Наверное, большую часть песен помню наизусть и по сей день. Я слушала его с 11 лет.

В честь одной из них – Евгении Гинзбург, матери Василия Аксенова – я назвала дочь. Восемнадцать лет она провела в лагерях и поселениях.

А в школе была такая вещь, как политинформация. Там их как раз и клеймили всех: и Галича, и Сахарова. Эти еженедельные притчи про «предателей Родины», про бесконечно процветающий СССР и вечно гниющий Запад. Годам к 13 любому читающему зарубежную литературу и смотрящему иностранные фильмы подростку становилось ясно, что все отнюдь не так однозначно, мягко говоря.

Про Советский Союз и дефицит, молчание и несправедливость

Существует штамп, что вся страна голодала и только и делала, что стояла в очереди за колбасой. Моя родственница в сравнительно благополучные 70-е любила говорить: «Мы же нищие, мы все тут нищие!» Мне не нравилась эта фраза. Я не чувствовала себя нищей и без колбасы. Если что меня в той стране и бесило – это ложь. А колбаса, икра и ананасы… Можно пережить.

Я умела приготовить вкусный ужин «из ничего», применив немножко фантазии. Помню, в этом деле мне изрядно помогла подаренная бабушкой к свадьбе книжка «500 блюд из картошки». Она до сих пор хранится на антресолях. Словом, без книг и концертов, без дружбы и любви нельзя, а без ветчины или дубленки можно. Конечно, в Минске, как в столице, снабжение было лучше, чем, к примеру, во Львове, где я жила одно время, и уж тем более, чем в Сибири.

Но когда я прочитала у Марины Влади, кажется, о том, как Высоцкий рыдал рядом с немецким магазином, крича: «Это же мы победили, почему у них все есть, а у нас нет?!», я как-то, что ли, отдалилась от него внутренне. Но не как от поэта, как от человека. А когда сама попала во Францию в 1992 году из очень голодного еще и темного Минска, то и в голову не пришло падать в обморок от изобилия. Здорово, конечно, но не главное.

Стоит человек на трибуне и врет. Все знают, что он врет. Но хлопают в ладоши, как по команде.

Вот что искренне ненавидела в СССР – так это скрытый (весьма плохо) расизм и антисемитизм. И стукачество. Как-то я побеседовала с однокурсником о советском шовинизме. Готово! Мне со всеми пятерками в сессии поставили «три» по политической аттестации. Сперва чуть не отчислили из университета, но обошлось: просто лишили стипендии на два семестра. До сих пор не выношу кличек в адрес меньшинств – и не только этнических.

Еще не могу простить советскому режиму замалчивание культа личности. Всего, что сделали с Мандельштамом, Ахматовой, Зощенко, Вавиловым, Мейерхольдом… Это жутко. Но еще более жутко, что люди молчали… И в моей юности тоже. Творятся страшные дела, а с трибун произносятся пафосные речи. Стоит человек на трибуне и врет. Все знают, что он врет. Но хлопают в ладоши, как по команде. И ему приятно. Он ощущает свое всесилие.

Про зарубежную литературу

Несмотря на все советские причитания о том, что Запад доживает свои последние дни, в СССР были напечатаны лучшие образцы американской литературы (представляю, каким это далось трудом тем, кто проталкивал их в печать!). Лучшие книги Апдайка, Хемингуэя, Фолкнера, Харпер Ли, Брэдбери, Сэлинджера, Нормана Мейлера переводились и издавались – пусть и небольшими – тиражами. Забавно: мы тогда считали тексты Теодора Драйзера старомодными, а мои сегодняшние студенты его читают и говорят, что это про них. Время, видно, в чем-то схоже. Придется перечитать.

Я умела приготовить вкусный ужин «из ничего», применив немножко фантазии.

Помню, как мечтала, что когда-нибудь прочитаю Генри Миллера. Но когда дошло до дела, то испытала разочарование. Не потому, что мне не нравятся сексуальные сцены. А потому, что сексуальная сцена как самоцель мне неинтересна. Куда интереснее читать между строчек. Когда угадываешь такой шифр, то начинаешь понимать, что такое любовь. Помню, когда читала «Три товарища» Эриха Марии Ремарка (было мне десять лет), то не могла понять, что там происходит между героями. Но понимала, что нечто происходит, и оно – важное. Это потому, что в смысле сексуального образования была невежественна не только в десять, но и много позже, зато штудировать взрослую литературу начала рано. И умолчания были ценнее, чем слова. Будили полет фантазии, не имевший почти никакого отношения к действительности.

Про Владимира Ленина и идеализм

Как советский ребенок, несмотря на семейное диссидентство, считала, что виноват был исключительно Сталин и сталинизм. И свято была уверена, как чегемцы у Фазиля Искандера, что Ленин «хотел хорошего, но не успел».

Я не имела и не имею ничего против «свободы, равенства, братства». Проблема в том, что это идеал, а не призыв к немедленному воплощению. К идеалам идут столетиями. Но когда за короткий промежуток истории этот идеал насаждают насильственно и жестоко, тогда одни апологеты идеала начинают убивать других, тех, кто «не идеален», по их мнению. В этом катастрофа. И в этом опыт СССР: когда прекрасные идеалы ведут в пропасть.

Про сделанное и задуманное

Я очень много лет делала что-то лишь для своей внутренней реализации и для своей группы: моих друзей, студентов, семьи, некоторого числа читателей. У меня восемь книг изданы. Из них только одна художественная. Остальные – научные работы или учебники. У меня лежит три романа, которые не могу предложить ни в издательства, ни агентам. Литагента у меня нет, а в издательство «с улицы» – неловко. Я не могу даже намекнуть моим знакомым (среди них – очень известные люди), чтобы они продвинули мою прозу, потому что это как-то некрасиво. Выходит, что ли, я для этого с ними дружу? В общем, всю жизнь я писала для себя и для ближайшего круга. В основном для друзей и студентов. И никакой общественной деятельностью не занималась, даже в голову не приходило.

Мне ничего не стоит бросить клич у себя в Facebook, купить самой им подарки и помочь собрать неравнодушных людей. Ведь для этого не надо никаких сверхсложных операций.

Все время думала, что есть люди, что ли, «уполномоченные» для того, чтобы делать что-то важное для страны и ее культуры. Кто ты – и кто они? А потом увидела, что если не сделаешь каких-то вещей, то этого не сделает никто. Например, передач, напоминающих западные интеллектуальные дискуссионные программы или программы канала «Культура» об интересных людях и явлениях. И тогда я в 48 лет стала делать передачи на ТВ-TUT.BY.

Сперва аналитическую «Без ответов», потом трудные, монтажные «Круги на воде», «Артефакт», «Советскую Атлантиду». Училась пользоваться программами для монтажа, искала какие-то раритетные видео- и аудиоматериалы. Сама выставляла их на монтажную линейку, потом все редактировала. Так у меня появился свой зритель, а потом – читатель моей публицистики (ее я пишу, только когда «не могу молчать»). Было очень отрадно, когда мне написал ведущий канала «Культура» Иван Толстой. Он писал, что посмотрел мою передачу про Цветаеву и что «горд быть зрителем». Когда вышла программа про Шагала и Сутина, то зрители писали со всего мира: приезжайте, заплатите только за дорогу, а дальше мы вас примем и все обеспечим. Получила из Штатов от таких вот зрителей произведение знаменитого американского рукодельного жанра – лоскутное одеяло.

Когда меня начинают хвалить, мне стыдно. Кажется, что это не про меня, а про кого-то другого, что я самозванка.

Но пока мне есть чем заняться и здесь. К примеру, я точно знаю, что в белорусской глубинке есть интернат для стариков, которых снабжают не очень хорошо. У них все есть, но не хватает шампуней, сладкого чего-то. Грубо говоря, простых бытовых вещей. Мне ничего не стоит бросить клич у себя в Facebook, купить самой им подарки и помочь собрать неравнодушных людей. Ведь для этого не надо никаких сверхсложных операций. Есть интернат в Минске для людей с особенностями психического развития. И мне нравится собирать подарки и для этих людей. Когда ощущаешь исходящее от них тепло, то начинаешь задумываться, где на самом деле нормальный мир, а где ненормальный: там или все же здесь?.. Затем вдруг стало понятно, что есть много людей, пишущих художественные тексты, которым негде выкрикнуть слова, что давно лежат в копилке (с). Так появился литературный клуб GRAPHO. Единомышленников для него я искала в том же Facebook. Так создалась коллегия, которая много и незаметно для наших гостей работает по подготовке каждой встречи. А встречаемся мы уже четвертый год. Потом затеяла проект «Беларусь мультикультурная». Да, все это чисто волонтерские проекты.

Я очень стараюсь. Но когда меня начинают хвалить, мне стыдно. Кажется, что это не про меня, а про кого-то другого, что я самозванка.

Про самосознание

Меня очень радуют ростки самосознания. И речь идет вовсе не о сознании своей этнической принадлежности, а о стране в целом. Можно быть белорусом даже в том случае, если твои корни из Вьетнама или Африки. Речь о гражданах и гражданской позиции. Мне нравится, когда люди защищают парки от вырубки деревьев, когда борются против АЭС, пишут петиции о защите Осмоловки, помогают больным детям и заброшенным старикам и т. д. Это гражданское самосознание. В его основе идея: «Если не я, то кто же?» У нас, в Беларуси, по известным историческим причинам не приживаются тактики радикальных перемен. Но вместо этого есть тактика медленного и поступательного латания дыр. Она нас и спасет, как мне кажется.

Про современных студентов

Я очень люблю студентов. Но боюсь, что мой студент, истинно мой, уже вырос. Это те, кто учились у меня в 1990-е и «нулевые». Они были для меня не просто студентами, а Учениками и коллегами. Нет, я не могу сказать, что студенты становятся глупее. Просто они другие, более прикладные в смысле мотивации, что ли… Раньше из сотни человек было 25, которые готовы создать что-то новое, изменить, верили в свою роль и возможность свершений, а сейчас таких наберется, может, с десяток. И то, дай бог.

Вынуждена признать то, чего не хотела бы: нынешние студенты – это действительно дети.

Меня огорчает, что вопрос о нематериальном развитии для многих неактуален. Не случайно они уже не так сильно интересуются литературой. А даже если и интересуются – почти не читают стихов, этой вечной «аптечки» для души. Бывают моменты, когда ты читаешь им Заболоцкого или Пастернака, или Ходасевича, или Анненского, или Тарковского на лекции, а они замирают. Увы, это совсем не значит, что они толпой побегут за книгами стихов в библиотеку. У студентов есть много развлечений – и, увы, литературу они воспринимают именно так. Как одну из форм досуга. А она больше. Она значительно больше.

Про учеников

Я хорошо помню мальчика Мишу. Ему было 18 лет. Он мне говорил: «Я буду поднимать экономику Беларуси». Он погиб в прошлом году. Мечты его, в общем, не реализовались. Экономику Беларуси он не то чтобы поднимал, хотя что-то для нее делал. Но я хотела не о том… Он, тогда первокурсник, подходил ко всем преподавателям со списком, что ему нужно прочитать. И все ему писали-писали, а он читал-читал.

Я не имела и не имею ничего против «свободы, равенства, братства». Проблема в том, что это идеал, а не призыв к немедленному воплощению.

Помню еще, у меня был ученик Сережа. Он был отличным боксером, чемпионом Европы, кажется, но обширными знаниями не отличался. Он просто был веселым и добрым. А кроме того, хорошо обеспеченным – в отличие от меня в те времена, в 90-е. Как-то он подошел ко мне и попросил помочь выбрать книги, которые ему помогут сдать мой предмет. В то время хорошие книги были только в одном месте – на Велосипедном переулке, у Александра Людоговского, а на всех остальных «точках» – детективы и эротика. Приехали на книжный склад, выбираю ему самые нужные книги. Они ж дорогие были, книги… Я себе редко что могла позволить. Завидую ему смертельно! Отложили книг пять. Он говорит: «А вспомогательные?» Отложили еще столько же. И тогда он говорит: «А для общего развития?» Словом, набралось книг тридцать, которые с трудом влезли в багажник.

Я помню мальчика Игоря. Он был уникально талантлив в культурологии. Больше я таких не встречала. Он сразу видел в вопросе все варианты ответа. К счастью, он остался моим другом: взрослый человек, культурологией не занимается, но разве это так важно? Вот таких сейчас мне попадается мало. Иногда вообще не попадаются.

Про тяжелый период в жизни

Ну, до тридцати лет мы жили очень трудно, как и все, впрочем. Почти все в те времена. Потом муж открыл фирму, мы вздохнули чуть свободнее. Он долго работал на Севере, удалось даже купить маленькую квартирку в Заводском районе. А потом фирма прогорела. Тогда мне приходилось, например, косметику разносить по фирмам, как коробейнику. Это я летом делала, а в учебный год – два вуза, школа и журнал, где мне платили за одну статью столько, сколько на всех трех остальных работах вместе. Визажем невест занималась на дому – но такое везение выпадало редко. Чувствовала ли я себя несчастной? Нет. Усталой, обеспокоенной, пока с долгами не расплатились. Несчастной – нет.

Про главное в жизни

Тут все просто. Главное – не терять близких и чтоб никто не болел. Потому что близкие – и есть самое главное.

Еще – чтоб было интересно. У меня нет больших материальных запросов, но зато есть огромный интерес к каждому дню. Из того, что требует материальных затрат, я люблю книги и путешествия, и да, грешна, хорошие сигареты. К одежде, скорее, равнодушна. Золота у меня почти нет, и я его не ношу. Бриллиантов нет вовсе. И наконец главное – успеть… Знаешь же, что Бог остановит тебя на скаку, а все равно успеть, успеть, успеть. Написать, придумать, сделать то, что должен.

Про детей и коллег

Сегодня между собой преподаватели называют студентов «дети». Не помню, чтобы подобное было раньше. Для меня изначально студенты были потенциальные коллеги. Мы учились друг у друга. Я рано пришла работать в высшую школу, и у нас была незначительная разница в возрасте. Семь или шесть лет, что-то около того, а заочники бывали и на 20 лет старше.

Но вынуждена признать то, чего не хотела бы: нынешние студенты – это действительно дети. Несмотря на завидный практицизм и умение обращаться с гаджетами. Массовая культура приучила их к сознанию, что юность – лучшая пора жизни, золотое времечко, а время нужно непременно где-нибудь или чем-нибудь убить.

У меня лежит три романа, которые не могу предложить ни в издательства, ни агентам.

Что еще огорчает? Увы, многие из них девственно невежественны. И еще. Раньше большая часть студентов воспринимали политику страны как то, в чем они должны участвовать. И даже если я в чем-то была с ними не согласна (например, с анархистами), я все равно понимала их устремления, понимала их максимализм, пыл, горячность. Но самое горькое, что многие жаждут поскорее уехать из страны. Сама я могла бы жить за границей уже очень давно: были возможности, да и есть. Могла, но не захотела. Пока я ощущаю себя нужной здесь. И не вижу причин променять это ощущение на судьбу эмигранта.

Про интеллигентов и интеллектуалов

Когда-то Теодор Адорно спросил: «Возможна ли поэзия после Освенцима?» Поэзия после Освенцима возможна, только другая, не такая, как до. К примеру, стихи Нелли Закс. Но мы предпочитаем не создавать такой поэзии, а делать творческие «проекты», «акции» и «инсталляции». Чтоб, не дай бог, не навязать кому-то свои ценности, свое рацио, свой «логоцентрический взгляд» и т. д. От этого, мол, все беды – так нас учил «священный» постмодернизм. Я утрирую, конечно, но по сути описываю реальную ситуацию. Не спорю, такая точка зрения имеет право на жизнь. Но с водой был выплеснут и ребенок. Когда человек созидающий отказался нести свои ценности, читателю эти ценности стало взять неоткуда. Что получается в итоге?

Хочется наконец-то создать то сообщество, которое сможет воздействовать на людей. Иначе головы окончательно будут захвачены популярной культурой. Говоря проще: попсой.

У нас полюбили антитезу: «интеллигент – интеллектуал». Умник-интеллектуал запирается в башне из собственной лобной кости и говорит: «Это вы все там, интеллигентишки, суетитесь, а мы мыслим, рефлексируем… Мы читаем и пишем на разных языках (почему-то это основной показатель высокого развития), а вы, интеллигенты, ни на что дельное неспособны, вы по-прежнему в СССР, сидите себе по кухням и всем недовольны».

В свое время меня позабавило суждение одного писателя, к которому, к слову, хорошо отношусь. Он противопоставил интеллигентку и интеллектуалку. Интеллигенткой в этом тандеме он назвал Светлану Алексиевич – еще до ее Нобелевской премии. Так вот на Западе именно ее уже долгие годы считают интеллектуалом высшей пробы, несмотря на то что она и вправду знает лишь немецкий, да и то не очень глубоко. Там уже поняли, что главное не в цитатах Лиотара, Делеза и Дерриды, а в осмыслении жизни как она есть и в стойкой моральной позиции. Но мы любим хватать вершки, моду, которая приходит к нам с изрядным опозданием, эдак на пару десятков лет.

А на место опороченным ценностям пришли не Фуко и Ролан Барт – пришел масскульт. И начал насаждать эти самые ценности в самом убогом варианте. И люди в них поверили. То и имеем, когда автор отказывается помочь читателю, а тому нужна помощь в понимании его жизненных и общественных перипетий…

Я русскоязычная белоруска. Я белорусская гражданка, думаю и пишу по-русски. При этом спокойно могу перейти на белорусский язык.

Это и смешно, и печально. Но еще печальнее, когда люди думающие не хотят находить общий язык, а предпочитают оставаться царями и богами в своих маленьких группах. Это болезнь эпохи. И наша культура – сейчас я говорю именно о белорусской культуре – станет сильной и яркой, только когда эти мелкие амбиции будут преодолены. Я, по сути своей, – связующее звено, и мне больно видеть, когда ради неведомых и вряд ли очень благородных целей люди умные и талантливые стремятся разъединиться. У меня же одно желание: строить мосты между людьми и группами. Зачем? Хочется наконец-то создать то сообщество, которое сможет воздействовать на людей. Иначе головы окончательно будут захвачены популярной культурой. Говоря проще: попсой.

Про русский и белорусский языки в Беларуси

Очень хорошо помню дискуссию с людьми, которые живут в Литве. Наши эмигранты, белорусская диаспора. Среди них много хороших людей. Но были и те, кто агрессивно бросали мне: раз я говорю по-русски, то не люблю свою родину. Они – уехавшие отсюда – любят, я – оставшаяся здесь, на родине, – нет. Это было и странно, и смешно, и – не скрою – обидно по многим причинам, в том числе очень личным. С детства для меня белорусский был языком не только любимых, но и очень значимых людей. Я всегда бросаюсь на абордаж, когда слышу издевки над ним. Я русскоязычная белоруска. Я белорусская гражданка, думаю и пишу по-русски. При этом спокойно могу перейти на белорусский язык. Если человек ко мне обращается на белорусском, то на нем же, как правило, ему и отвечу. По-русски говорю обычно с теми белорусскоязычными знакомыми, для кого суть беседы важнее языка. С теми, для кого важнее язык, говорю по-белорусски. Есть лишь одно исключение. Никогда не стану разговаривать по-белорусски с тем, кто обвиняет меня в «белорусофобии» и нелюбви к родине.

Главное не в цитатах Лиотара, Делеза и Дерриды, а в осмыслении жизни как она есть и в стойкой моральной позиции.

Пока для меня главное в языковом вопросе – фактическое, а не номинальное двуязычие. Чтобы любой гражданин Беларуси свободно владел обоими государственными языками. Для этого есть меры, которые я уже давно предлагала в ряде моих работ. Но моих предложений не услышали. Часть – потому что им неохота учить белорусский, часть – потому что русскоязычный для них потенциальный недруг, а значит, какое право он имеет рассуждать о языковой ситуации в стране?

При этом я понимаю, что есть люди, для которых белорусский – боль, кровь и рана. С ними я общаюсь бережно.

Про социальные сети

В социальных сетях «в друзья» добавляю очень редко. Вообще не люблю навязываться. Принимаю же во «френды» всех приславших запрос, кроме тех, у кого на страничке, кроме фото на фоне машины или картинок с котиками, нет ничего. А потом начинается общение – и очень скоро становятся понятны негласные правила, которые в своем аккаунте, в моем виртуальном «домишке», устанавливаю я. В целом, если человек вежлив и аргументированно высказывает свою точку зрения, морального права затыкать ему рот у меня нет, даже если я категорически с ним не согласна. Однако хамам на моей страничке очень скоро становится скучно. Так сложилось, что под моими постами общаются (в том числе и спорят) люди интеллигентные. А грубияны уходят сами: банить мне приходится редко.

Про кино, любимую книгу и любимую пьесу

Сразу чувствую, когда фильм плох, по тому, как автор старается надавить на слезную железу коленом, и по тому, как он воздействует на смеховой рефлекс. Я это называю «желудочный смех». Если народ гогочет, а мне не смешно, то понимаю, что фильм плохой. Моя любимая книга с десяти лет не менялась, притом что она не гениальна, хотя считается одним из самых великих романов Америки ХХ века. Это «Убить пересмешника» Харпер Ли. Да, я плачу над ней – всегда в одном и том же месте, когда Глазастик Финч говорит бледному незнакомцу, только что спасшему жизнь ей и брату: «Привет, Страшила!» Вообще если я плачу, то в основном от доброты. Правду сказал мой любимый драматург Теннесси Уильямс устами Бланш Дюбуа: «Я всегда зависела от доброты первого встречного». Или в другом переводе: «от доброты незнакомца». Они всегда находятся, такие незнакомцы. Они нам помогают. И мне тоже. На том и земля держится.

Беседовал Андрей Диченко.

Текст gorodw.by