След пламени
18 июля 1942 года в газете «Красная Звезда» опубликовано стихотворение Константина Симонова «Убей его!»
Год сорок второй, новый военный год был едва ли не тяжелей предыдущего.
В каноне рассказа об Отечественной войне, причём рассказа любого — в батальном кино, в литературных эпопеях, война двигалась по территории СССР, как поршень — сперва на восток, а потом сразу на запад.
Меж тем, и очевидцы, и просто внимательные читатели, знали, что сорок второй год, после внушившей надежду битвы под Москвой, был годом тяжёлых поражений. Весенние сражения завершились разгромом. Захлебнулось наступление под Любанью. В мае немцы взяли Керчь и Крымский фронт прекратил существование. Красная Армия потерпела поражение под Харьковом. 3 июля окончилась оборона Севастополя. 7 июля немцы заняли часть Воронежа. После падения 23 июля Ростова-на-Дону им открылся путь на Кавказ, а к концу месяца вермахт вышел на подступы к Сталинграду.
В хорошей повести Константина Симонова «Двадцать дней без войны» военный журналист Лопатин (понятно, что это сам Симонов), грустно думает, что все заметки, что он привёз с фронта, не нужны, потому что о поражениях писать нельзя. В военной пропаганде того времени ощущается короткая недоумённая пауза — как же так, казалось, с победы под Москвой начнётся полное освобождение страны.
Наконец, есть ещё одна значимая дата — 28 июля 1942 года вышел знаменитый приказ № 227 «Ни шагу назад!».
В другой книге, уже мемуарной, Симонов вспоминал: «…секретарь Военного совета принес и дал нам прочесть экземпляр июльского приказа Сталина о том, что отступать дальше некуда, что нужно остановить врага любой ценой.
Мы сидели с Уткиным на срубе деревенского колодца и целый час, оглушенные, молчали после того, как прочли приказ. По-настоящему я пришел в себя только через несколько дней в Москве. Все эти дни мне казалось, что течение времени прекратилось. До этого война наматывалась, как клубок сначала как клубок несчастий, потом, в декабре сорок первого, этот клубок как будто начал разматываться, но потом он снова начал наматываться, как клубок новых несчастий. И вдруг, когда я прочел этот приказ, словно всё остановилось. Теперь движение жизни представлялось в будущем каким-то прыжком — или перепрыгнуть, или умереть!
Сидели и молчали. Потом зашли к вернувшемуся члену Военного совета. Потом так же молча разошлись по своим хатам».
В общем, время было невесёлое. Мир, прямо скажем, стоял на краю.
Нет, в России он, может, часто стоит на краю, но тут и впрямь у многих зашевелились волосы на головах.
И вот в этот час случилась мистическая история — будто бы мироздание позволило запустить нескольким людям руку в адскую бездну и прихватить оттуда страшные заклинания.
Газетой «Красная звезда» заведовал тогда (и до того момента, как его сняли и отправили в армию в 1943 году), один очень умный главный редактор.
Звали его Давид Ортенберг, и он понимал, как устроена пропаганда, вообще, как устроено само вещество, именуемое «пропагандой».
Ещё будучи редактором армейской газеты на Халхин-Голе, он позвал туда писателей, понимая отличие их стиля от стиля советской журналистики. Выписал из Москвы и Симонова — именно как поэта, а раньше стихов в газетах особо не печатали.
В книге воспоминаний Ортенберга «1942: рассказ-хроника» под меткой «19 июля» есть запись: «Мы ждали материалы от Симонова. Вот, наконец, доставили пакет. На конверте надпись: «Д. И. Ортенбергу. Лично. Срочно. От Симонова. Аллюр…», а за этим словом Симонов нарисовал, как это было принято в кавалерии для обозначения сверхсрочности, три креста! Раскрыл пакет, а там оказался не очерк — стихи «Убей его!”. Не буду объяснять, как нужен был этот прямой публицистический призыв в тяжелые дни нашего отступления». Дальше Ортенберг цитирует одного писателя, бывшего на войне политруком миномётной роты, что тот читал стихотворение Симонова перед боем. А один танкист хотел, чтобы этому стихотворению присвоили звание Героя Советского Союза, потому что оно убило гитлеровцев больше, чем самый прославленный снайпер.
Почему Ортенберг помечает запись девятнадцатым числом, непонятно. Каждый может убедиться, посмотрев на третью страницу газеты (доступна в Сети), что в «Красной Звезде» стихотворение появилось 18 июля и тут же было перепечатано во многих газетах.
На самом деле, это была целая цепочка текстов: «Наука ненависти» Михаила Шолохова, напечатанная в «Правде» и перепечатанная в «Красной Звезде» 22 июня 1942 года, к годовщине начала войны; затем, 23 июня публикуется статья Алексея Толстого «Убей зверя!», затем — стихотворение Симонова и статья Эренбурга «Убей!», вышедшая через несколько дней после симоновской публикации, 24 июля — опять же, в «Красной Звезде».
Эренбург, в общем, писал ритмизированной прозой всё то, о чём писал Симонов в стихах: «Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово «немец” разряжает ружьё. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал… <…> Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца! — это просит старуха-мать. Убей немца! — это молит тебя дитя. Убей немца! — это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!».
Вот это-то была прямая агитация, хотя с непростыми последствиями для самого Эренбурга, когда прошло определённое время.
У Симонова же — поэзия, и интересно понять, как она устроена.
Надо сказать, что поэзия Симонова военного времени — вещь почти мистическая: «Жди меня» — настоящая молитва, обращённая только не к Богородице, а к земной женщине.
Заупокойная молитва «Неправда, друг не умирает, лишь рядом быть перестаёт…», и откровенное признание в «Дорогах Смоленщины» о том, как «наши прадеды молятся за в бога не верящих внуков своих».
Так вот, «Убей его!» — это чрезвычайно редкий, особенно в русской литературе, тип стихотворения — проклятие.
Оно написано дольником, особым размером с особой судьбой в русской поэзии.
Тут всего восемьдесят пять строк, стихотворение иногда печатали монолитом, а иногда — в шесть или семь неравных строф.
Первая строфа — дом, причём не с ценностями, а приметами детства — колыбелью, садом и столом предков.
Вторая — мать и её унижение врагом, что бьёт её по морщинистым щекам.
Третья строфа отдана отцу, «что хорошим солдатом был и пропал в карпатских снегах». И хотя следом идут топонимы центральной России: («Что погиб за Волгу, за Дон»), понятно, что отец, от которого остался «портрет в солдатских крестах»), погиб на Первой мировой войне. И тут есть важная личная особенность — отец Константина Симонова никаким солдатом не был. Михаил Симонов был генерал-майором, начальником штаба 43-го армейского корпуса, и растворился в Первой мировой войне, как кусок соли в море. Обстоятельства его смерти неизвестны, ходили слухи, что его кто-то видел после войны в Польше, но эта история длинная и таинственная и в это повествование не поместится. Так или иначе, поражение Юго-Западного фронта в Карпатах весной 1915 года, «Катастрофа в Галиции» — это явный отсыл для современников к поражениям Красной Армии весной сорок второго и послание Симонова своему пропавшему отцу.
Дальше следовала строфа, что потом часто вываливалась из публикаций:
Если жаль тебе, чтоб старик,
Старый школьный учитель твой,
Перед школой в петле поник
Гордой старческой головой,
Чтоб за все, что он воспитал
И в друзьях твоих, и в тебе,
Немец руки ему сломал
И повесил бы на столбе…
Четвёртая — строфа, посвящённая возлюбленной. И в ней Симонов обращается к самому сильному, пожалуй, образу в любой пропаганде. Поругание любимой, изнасилование женщины никого не оставляет равнодушным. Никогда. Насилие над женщиной действует на читателя химическим образом, то есть, помимо любого другого чувства:
Чтоб фашисты ее живьем
Взяли силой, зажав в углу,
И распяли ее втроем,
Обнаженную, на полу;
Чтоб досталось трем этим псам
В стонах, в ненависти, в крови
Все, что свято берег ты сам
Всею силой мужской любви…
Пятая — про самого читателя. И шестая (в первопубликации), наконец, прямой призыв:
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
Ритм завораживает, образы сжимаются вокруг читателя, становятся всё болезненнее, и слово «убей» повторяется всё чаще, образуя кумулятивный эффект.
Это поэзия (к ней часто прикладывают слова «гениальная» и бессмертная», но я бы этого избегал — это слова неловкие), это поэзия особого типа смертных заклинаний. Можно сколь угодно комментировать образы и разбирать это стихотворение, но его мистика остаётся непостижимой.
https://www.youtube.com/watch?v=AxdhOP7XVPg
Она и сейчас действует — при медленном чтении стихотворения «Убей его», пробирает дрожь.
Именно так устроены настоящие заклятия.
Недаром потом, после войны, Симонов запретил печатать это стихотворение под первым названием, заменив его на первую строчку «Если дорог тебе твой дом…»
Немец превратился, разумеется, в фашиста, но сути изменить не могло.
Скажут, что теперь такого не пишут.
Это и слава Богу, что не пишут, потому как они могут откуда-то явиться, когда немецкий танк выедет к Волге.
Потому что эти строки именно заклятие, а не рифмованная сиюминутная пропаганда.
И заклятие это и сейчас, уже остывшее, лишившееся заглавия, и сейчас не оставляет равнодушным. Вот вещь, которую Симонов достал из бездны, на ней окалина настоящей адской ненависти, будто на куске железа, вынутого из горна.