1917.Сразу после Октября
В советское время все события Октябрьской революции, все, что произошло далее, тщательно изучали. Сегодня этого нет. Восполним этот пробел.
После взятия Зимнего дворца и ареста Временного правительства, в Петрограде произошел мятеж юнкеров. Он был подавлен большевиками.
В те же самые дни бежавший из столицы глава правительства А.Ф. Керенский (уехавший на машине американского посла, а не в женской одежде!) якобы попытался вернуть город под свой контроль.
Почему якобы? Потому, что Керенский лишь имитировал это действие. Убежав из Петрограда он явился в расположение 3-го Конного корпуса, которым командовал генерал Краснов. Тот самый, что потом станет главой «независимого Дона», а во Второй мировой войне станет верным служакой нацистов, за что после войны будут повешен вместе со своим окружением.
Но это будет гораздо позже – а на Октябрь 1917 года Петр Краснов командир конного корпуса, который … по приказу Керенского накануне Октября разделен на частаи и распылен по всему Северо-Западу. От Финляндии до Питера. В итоге на краснй Петроград двигаются … семь сотен казаков. Еще раз: семьсот казаков это все силы, что пытались «задушить колыбель революции»…
После этого Керенский бежал и от Краснова. Исчез. Позже на английском миноносце он был вывезен в Лондон. Краснов же был арестован, отвезен в Смольный, где лад честное слово не бороться против революции. Слово он свое нарушил, а куда его завела кривая измены мы уже указали. Русский офицер, талантливый писатель, всерьез писал, что казаки это особый народ. Арийцы, ничего с русскими общего не имеющие!
Но для изучения событий 1917 года Петр Краснов ценный свидетель,чьи мемуары издавались в СССР.
Предлагаю вашему вниманию фрагменты его книги «На внутреннем фронте».
«XVI. Керенский.
— Генерал, где ваш корпус? Он идет сюда? Он здесь уже, близко? Я надеялся встретить его под Лугой.
Лицо со следами тяжелых бессонных ночей. Бледное, нездоровое, с больною кожей и опухшими красными глазами. Бритые усы и бритая борода, как у актера. Голова слишком большая по туловищу. Френч, галифе, сапоги с гетрами — все это делало его похожим на штатского, вырядившегося на воскресную прогулку верхом. Смотрит проницательно, прямо в глаза, будто ищет ответа в глубине души, а не в словах; фразы — короткие, повелительные. Не сомневается в том, что сказано, то и исполнено. Но чувствуется какой-то нервный надрыв, ненормальность. Несмотря на повелительность тона и умышленную резкость манер, несмотря на это «генерал», которое сыплется в конце каждого вопроса, — ничего величественного. Скорее — больное и жалкое. Как-то, на одном любительском спектакле, я слышал, как довольно талантливо молодой человек читал стихотворение Апухтина «Сумасшедший». Вот такая же повелительность была и в словах этого плотного, среднего роста человека, чуть рыжеватого, одетого в защитное, бегающего по гостиной между столиком с допитыми чашками кофе, угловатыми диванчиками и пуфами и вдруг останавливающегося против меня и дающего приказание или говорящего фразу, и казалось, что все это закончится безумным смехом, плачем, истерикой и дикими криками: «все васильки, красные, синие в поле!»…
Я сразу узнал Керенского по тому множеству портретов, которые я видал, по тем фотографиям, которые печатались тогда во всех иллюстрированных журналах.
Не Наполеон, но безусловно позирует на Наполеона. Слушает невнимательно. Будто не верит тому, что ему говорят. Все лицо говорит тогда: «знаю я вас; у вас всегда отговорки, но нужно сделать, и вы сделаете».
Я доложил о том, что не только нет корпуса, но нет и дивизии, что части разбросаны по всему северо-западу России, и их раньше необходимо собрать. Двигаться малыми частями — безумие.
— Пустяки! Вся армия стоит за мною против этих негодяев. Я вам поведу ее, и за мною пойдут все. Там никто им не сочувствует. Скажите, что вам надо? Запишите, что угодно генералу, — обратился он к Барановскому.
Я стал диктовать Барановскому, где и какие части у меня находятся и как их оттуда вызволить. Он записывал, но записывал невнимательно. Точно мы играли, а не всерьез делали. Я говорил ему что-то, а он делал вид, что записывает.
— Вы получите все ваши части, — сказал Барановский. — Не только донскую, но и уссурийскую дивизию. Кроме того, вам будут приданы 37-я пехотная дивизия, 1-я кавалерийская дивизия и весь XVII армейский корпус, кажется все, кроме разных мелких частей.
— Ну вот, генерал. Довольны? — сказал Керенский.
— Да, — сказал я, — если это все соберется и если пехота пойдет с нами, Петроград будет занят и освобожден от большевиков.
Слыша о таких значительных силах, я уже не сомневался в успехе. Дело было иное. Можно будет выгрузить казаков и в Гатчине и составить из них разведывательный отряд, под прикрытием которого высаживать части XVII корпуса и 37-й дивизии на фронте Тосно — Гатчина и быстро двигаться, охватывая Петроград и отрезая его от Кронштадта и Морского канала. Моя задача сводилась к более простым действиям. Стало легче на душе… Но если бы это было так, разве сидел бы Черемисов теперь с советом? Разве принял бы он меня известием, что Временного Правительства уже нет? Три дивизии пехоты и столько же кавалерии, беспрепятственно идущие среди моря армии, это показывает, что армия — на стороне Керенского, а если так, — бунтовался бы разве гарнизон Петрограда, задерживали бы эшелоны в Острове? Нет, тут что-то было не так. Сомнение закрадывалось в душу, и я высказал его Керенскому.
Мне показалось, что он не только неуверен в том, что названные части пойдут по его приказу, но неуверен даже и в том, что ставка, то есть генерал Духонин, передала приказание. Казалось, что он и Пскова боится. Он как-то вдруг сразу осел, завял, глаза стали тусклыми, движения вялыми.
Ему надо отдохнуть, подумал я и стал прощаться.
— Куда вы, генерал!
— В Остров, двигать то, что я имею, чтобы закрепить за собою Гатчину.
— Отлично. Я поеду с вами.
Он отдал приказание подать свой автомобиль.
— Когда мы там будем? — спросил он.
— Если хорошо ехать, через час с четвертью мы будем в Острове.
— Соберите к одиннадцати часам дивизионные и другие комитеты, я хочу поговорить с ними.
— Ах, зачем это! — подумал я, но ответил согласием. Кто его знает, может быть, у него особенный дар, уменье влиять на толпу. Ведь почему-нибудь приняла же его Россия? Были же ему и овации, и восторженные встречи, и любовь, и поклонение. Пусть казаки увидят его и знают, что сам Керенский с ними.
Минут через десять автомобили были готовы, я разыскал свой и мы поехали. Я — по приказанию Керенского — впереди, Керенский с адъютантом сзади. Город все так же крепко спал, и шум двух автомобилей не разбудил его. Мы никого не встретили и благополучно выбрались на Островское шоссе.
…Я задремал. Дверь купе распахнулась. Я открываю глаза. В дверях — Керенский и с ним политический комиссар, капитан Кузьмин.
— Генерал, — торжественно говорит мне Керенский. — Я назначаю вас командующим армией, идущей на Петроград; поздравляю вас, генерал!..
И переменивши тон, добавляет обыкновенным голосом:
— У вас не найдется полевой книжки? Я напишу сейчас об этом приказ.
Я молча подаю ему свою книжку. Он выходит. Командующий армией, идущей на Петроград! Идет пока, считая синицу в руках, — шесть сотен 9-го полка и четыре сотни 10-го полка. Слабого состава сотни, по 70 человек. Всего — 700 всадников, меньше полка нормального штата. А если нам придется спешиться, откинуть одну треть на коноводов, останется боевой силы всего 466 человек — две роты военного времени!..
Командующий армией в две роты!
Мне смешно… Игра в солдатики! Как она соблазнительна с её пышными титулами и фразами!!!..
Бледное утро смотрит в окно. Серый, тоскливый осенний день. Станционная постройка, выкрашенная красной краской. Мокрая рябина, покрытая гроздьями спелых, хваченных морозом ягод. Мы стоим на Гатчине товарной…
XXIV. Кошмар.
Было ясно, что перемирие полетело к черту и все погибло. Мы — в плену у большевиков. Однако, эксцессов почти не было. Кое-где матросы задевали офицеров, но сейчас же являлись Дыбенко или юный и юркий Рошаль и разгоняли матросов.
— Товарищи! — говорил Рошаль офицерам, — с ними надо умеючи. В морду их! В морду!
И он тыкал в морды улыбающимся красногвардейцам. Я присматривался к этим новым войскам. Дикою разбойничьею вольницею, смешанною с современною разнузданною хулиганщиною, несло от них. Шарят повсюду, крадут, что попало. У одного из наших штабных офицеров украли револьвер, у другого — сумку, но если их поймают с поличным, то отдают и смеются: «Товарищ, не клади плохо! Я отдал, а другой не отдаст». Разоружили одну сотню 10-го донского казачьего полка: я пошел с комитетом объясняться с Дыбенко. Как же это, мол, так; по перемирию оружие остается у нас, — оружие вернули, но не преминули слизнуть какое-то тряпье. Шутки грубые, голоса хриплые. То и дело в комнату, где ютились офицеры, заглядывали вооруженные матросы.
— А, буржуи, — говорили они, — ну погодите, скоро мы всех вас передушим!…
ХХV. В Смольном
… У Смольного толпа. Крутится кинематограф, снимая нас. Ну как же! Привезли трофеи победы красной гвардии — командира III кавалерийского корпуса!!
В Смольном хаос. На каждой площадки лестницы пропускной пост. Столик, барышня, подле два, три лохматых «товарища» и проверка «мандатов». Все вооружено до зубов. Пулеметные ленты сплошь да рядом без патронов крест на крест перекручены поверх потрепанных пиджаков и пальто, винтовки, который никто не умнеть держать, револьверы, шашки, кинжалы, кухонные ножи.
И несмотря на все это вооружение толпа довольно мирного характера и множество — дам, нет это не дамы, и не барышни, и не женщины, а те «товарищи» в юбках, которые вдруг, как тараканы из щелей, повылезали в Петрограде и стали липнуть к красной гвардии и большевикам, — претенциозно одетые, с разухабистыми манерами битв так и шныряют вниз и вверх по лестнице.
— Товарищ, ваше удостоверение?
— Член следственной комиссии Тарасов-Родионов, генерал Краснов, его начальник штаба…
— Проходите, товарищ,
— Куда вы, товарищ?
— К товарищу Антонову…
Так с рук на руки нас передавали и вели среда непрерывного движения разных людей вверх и вниз на третий этаж, где, наконец, нас пропустили в комнату, у дверей которой стояло два часовых матроса.
Комната полна народа. Есть и знакомые лица. Капитан Свистунов, комендант Гатчинского дворца, один из адъютантов Керенского, а затем различные штатские и военные лица из числа сочувствовавших движению. Настроите разное, Одни бледны, предчувствуя плохой конец, другие взвинченно веселы, что-то замышляют. Новая власть близка, источник повышений здесь, игра ещё не проиграна.
Кто сидит третий день, уже сорганизовался. Оказывается, кормят не дурно, дают чай, можно сложиться и купить сахар, тут и лавочка специальная есть в Смольном.
— Но ведь это арест?..
— Да, арест, — отвечают мне. — Но будет и хуже. Вчера генерала Карачана, начальника артиллерийского училища, взяли, вывели за Смольный, и в переулке застрелили. Как бы и вам того же не было, генерал, — говорить один.
— Ну, зачем так, — говорить другой, — может быть, только посадят в Кресты, или Петропавловку.
— В Крестах лучше. Я сидел, — говорит третий.
Внимание, возбужденное нашим приходом, ослабевает. Каждый занять своими делами. Пришла жена одного из арестованных, они садятся в углу и тихо беседуют. Часы медленно ползут. В два часа принесли обед. Суп с мясом и лапшой, большие куски черного хлеба, чай в кружках…
Рядом комната. Бывшая умывальная институток. В ней тише.
Я прошел туда, снял шинель, положил под голову и прилег на асфальтовом полу, чтобы отдохнуть и обдумать свое положение. Более чем очевидно, что Тарасов-Родионов обманул, что меня заманили и я попал в западню.
В 5 часов я проснулся. Ко мне пришел Тарасов-Родионов и с ним бледный лохматый матрос.
— Вот, — сказал мне Тарасов,- товарищ с вас снимет допрос.
— Позвольте, — говорю я, — поручик, вы обещали мне, что через час отпустите, а держите меня в этой свинской обстановке целый день. Где же ваше слово?
— Простите, генерал, — ускользая в двери, проговорил Тарасов. — Но лучшее наше помещение, где есть кровать, занято великим князем Павлом Александровичем, если его сегодня отпустят, мы переведем вас в его комнату, там будет великолепно.
Матрос, назначенный для следствия, имел усталый и измученный вид. Он дал бумагу, чернила и перо, и просил написать, как и по чьему приказу мы выступили и как бежал Керенский.
Вдвоем с Сергеем Петровичем Поповым мы составили безличный отчет и подали матросу.
— Теперь мы свободны? — спросил Попов.
Матрос загадочно, посмотреть на нас, ничего не ответил и ушел.
Я долго смотрел, как сгущались вдали сумерки над Невою и загорались огни на набережной и на мосту Петра Великого. Скоро темная ночь стала за окном. В наших двух комнатах тускло горело по одной электрической лампочке, Кто читал, кто щелкал на машинке, учась писать, кто примащивался спать на полу. Кое-кого увели. Увели Свистунова, и пронесся слух, что он получает какое-то крупное назначение у большевиков, увели адъютанта Керенского, ещё троих выпустили. Всего оставалось человек восемь, не считая нас.
И вдруг в комнату шумно, сопровождаемый Дыбенко, ворвался весь наш комитет 1-й Донской дивизии.
— Ваше превосходительство, — кричал мне Ажогин, — слава Богу! Вы живы. Сейчас мы все устроим. Эти канальи хотели разоружить казаков и взять пушки вопреки условию. Мы им покажем! Вы говорите, что это зависит от Крыленко, — обратился Ажогин к Дыбенко, — тащите ко мне этого Крыленко, я с ним поговорю, как следует.
Он горел и кипел благородным негодованием, этот доблестный донской офицер, и его волнением заражались и чины комитета, сотник Карташов, не подавший руки Керенскому, фельдшер Ярцев и тот маленький казачок, что привязался к Троцкому; все они были при шашках, в шинелях, возбужденные быстрой ездой на автомобиле и морозным воздухом, шумные, смелые, давящие большевиков своею инициативой.
Дыбенко был на их стороне. Сам такой же шумный, он, казалось, не прочь был пристать к этой казачьей вольнице, которой на самого Ленина начихать.
Через полчаса меня попросили в другую комнату, Я пошел с Поповым и Чеботаревым. У дверей стояло два мальчика лет по 12-ти, одетых в матросскую форму, с винтовками.
— Что, видно у большевиков солдата не стало, что они детей в матросы записали, — сказал Попов одному из них.
— Мы не дети, — басом ответил матрос и улыбнулся жалкой, бледной улыбкой.
В комнате классной дамы, по середине стоял небольшой столик и стул. Я сел за этот стол. Приходили матросы, заглядывали на нас и уводили снова. По коридору так же, как и днем, непрерывно сновали люди.
Наконец, пришел небольшой человек в помятом кителе с прапорщичьими погонами, фигура невзрачная, лицо темное, прокуренное. Мне он почему-то напомнил учителя истории захолустной гимназии. Я сидел, он остановился против меня. В дверях толпилось человек пять солдат в шинелях.
Это и был прапорщик Крыленко.
— Ваше превосходительство, — сказал он, — у нас несогласия с вашим комитетом. Мы договорились отпустить казаков на Дон с оружием, но пушки мы должны отобрать. Они нам нужны на фронте и я прошу вас приказать артиллеристам сдать эти пушки.
— Это невозможно, — сказал я. — Артиллеристы никогда своих пушек не отдадут.
— Но, судите сами, здесь комитет V армии требует эти пушки, — сказал Крыленко. — Каково наше положение. Мы должны исполнить требование комитета V армии. Товарищи, пожалуйте сюда.
Солдаты, стоявшие у дверей, вошли в комнату и с ними ворвался комитет 1-й Донской дивизии.
Начался жестокий спор, временами доходивший до ругательств, между казаками и солдатами.
— Живыми пушки не отдадим! — кричали казаки. — Бесчестья не потерпим. Как мы без пушек домой явимся! Да нас отцы не примут, жены смеяться будут.
В конце концов убедили, что пушки останутся за казаками. Комитеты ругаясь ушли. Мы остались опять с Крыленко.
— Скажите, ваше превосходительство, — обратился ко мне Крыленко, — вы не имеете сведений о Каледине? Правда, он под Москвой?
А вот оно что! — подумал я. — Вы ещё не сильны. Мы ещё не побеждены. Поборемся.
— Не знаю, — сказал я с многозначительным видом. — Каледин мой большой друг… Но я не думаю, чтобы у нею были причины спешить сюда. Особенно, если вы не тронете и хорошо обойдетесь с казаками.
Я знал, что на Дону Каледин едва держался и по личному опыту знал, что поднять казаков невозможно.
— Имейте в виду, прапорщик, — сказал я, — что вы обещали меня отпустить через час, а держите целые сутки. Это может возмутить казаков.
— Отпустить вас мы не можем, — как бы про себя, сказал Крыленко, — но и держать вас здесь негде. У вас здесь нет кого-либо, у кого вы могли бы поселиться, пока выяснится ваше дело.
— У меня здесь есть квартира на Офицерской улице, — сказал я.
— Хорошо. Мы вас отправим на вашу квартиру, но раньше я поговорю с вашим начальником штаба.
Крыленко ушел с Поповым. Я отправил Чеботарева с автомобилем в Гатчино для того, чтобы моя жена переехала в Петроград. Вскоре вернулся Попов. Он широко улыбался.
— Вы знаете, зачем меня звали? — сказал он.
— Ну? — спросил я.
— Троцкий спрашивал меня, как отнеслись бы вы, если бы правительство, то есть большевики, конечно, предложили бы вам какой-либо высокий пост.
— Ну и что же вы ответили?
— Я сказал: — пойдите предлагать сами, генерал вам в морду даст!
Я горячо пожал руку Попову. Милейшая личность был этот Попов. В самые тяжелые, критические минуты он не только не терял присутствия духа, но и не расставался со своим природным юмором. Он весь день нашего заключения в Смольном, то издевался над Дыбенко, то изводил Тарасова-Родионова, то критиковал и смеялся над порядками Смольного института. Он и тут остался верен себе. О том, что мы играли нашими головами, мы не думали, мы давно считали, что дело наше кончено и что выйти отсюда, несмотря на все обещания, вряд ли удастся.
— Вы знаете, ваше превосходительство, — сказал мне Попов серьезно, — мне кажется, что дело ещё не вполне проиграно. По всему тому, что мне говорил и о чем спрашивал Троцкий, они вас боятся. Они не уверены в победе. Эх! если бы казаки вели себя иначе…
Нас перевели в прежнее помещение и о том, чтобы отправлять на квартиру, не было ни слова. Наступила ночь. Заключенные понемногу затихали, устраиваясь спать в самых неудобных позах, кто сидя, кто лежа на полу, кто на стульях, не раздаваясь, как спять на станции железной дороги, в ожидании поезда; да каждый из них и ждал чего-то. Ведь они были приведены сюда только для допроса.
Наконец, в 11 часов вечера, к нам пришел Тарасов-Родионов.
— Пойдемте, господа, — сказал он.
Часовые хотели было нас задержать, но Тарасов сказал им что-то и они пропустили.
В Смольном все та же суматоха. Так же одни озабоченно идут наверх, другие вниз, так же все полно вооруженными людьми, стучать приклады, гремит уроненная на каменной лестнице винтовка.
У выхода толпа матросов.
— Куда идете, товарищи?
Тарасов-Родионов начинает объяснять.
— По приказу Троцкого, — говорить он.
— Плевать нам на Троцкого. Приканчивать надо эту канитель, а не освобождать.
— Товарищи, постойте… Это самосуд!
— Ну да, своим-то судом правильнее и скорее.
Гуще и сильнее разгоралась перебранка между двумя партиями матросов. Объектом спора были мы с Поповым. Матросы не хотели выпускать своей добычи. Вдруг чья-то могучая широкая спина заслонила меня, какой-то гигант напер на меня, ловко притиснул к двери, открыл ее, и я, Попов и великан красавец в бушлате гвардейского экипажа и в черной фуражки с козырьком и офицерской кокардой втиснулся с нами в маленькую швейцарскую.
Перед нами красавец боцман, типичный представитель старого гвардейского экипажа. Такие боцмана были рулевыми на императорских вельботах. Сытый, холеный, могучий и красивый.
— Простите, ваше, превосходительство, — сказал он обращаясь ко мне, — но так вам много спокойнее будет. Я не сильно толкнул вас? Ребята ничего. Пошумят и разойдутся без вас. А то, как бы чего нехорошего не вышло. Темного народа много.
И действительно — шум и брань за дверьми стала стихать, наконец, и совсем прекратилась.
— Вас куда предоставить прикажете?.. — спросил меня боцман.
Я сказал свой адрес.
— Только простите, я вас отправлю на автомобиле скорой помощи, так менее приметно. А то сами понимаете, народ-то какой!… А людей я вам дам надежных. Ребята славные.
Нас вывели матросы гвардейского экипажа. Долго мы бродили по грязному двору, заставленному автомобилями, слышали выклики между шоферами, как в старину, только имена звучали другие.
— Товарища Ленина машину подавайте! — кричал кто-то из сырого сумрака.
— Сейчас, — отзывался сиплый голос.
— Товарища Троцкого!
— Есть…
В эту грозную эпоху со стоическим хладнокровием несли службу и оставались на своих постах железнодорожники и шоферы… Сегодня эшелоны Корнилова, завтра Керенского, потом товарища Крыленко, потом ещё чьи-нибудь. Сегодня машина собственного его величества гаража, завтра товарища Керенского, потом Ленина. Лица сменялись с быстротою молнии и plus que Гa change, Гa reste la mЙme chose …
Громадный автомобиль Красного Креста, в который влезли я, Попов, Тарасов-Родионов и шесть гвардейских матросов, с неистовым шумом сорвался с места и тяжело покатился к воротам. У разведенного костра грелись красногвардейцы. При виде матросов они пропустили автомобиль, не опрашивая и не заглядывая во внутрь.
В городе темно. Фонари горят редко, прохожих нигде не видно. Через четверть часа я был дома. Почти одновременно подъехала моя жена с Гришей Чеботаревым и командиром Енисейской сотни, есаулом Коршуновым».