Не отпускает чувство дома
Картины Людмилы Барыкиной я впервые увидела на вернисаже на Крымской набережной. Сюда приходишь как в музей, с той лишь разницей, что уйти отсюда можно с полюбившимся полотном, поболтав всласть с их создателями.
Натюрморты в стиле эпохи Рембрандта, помпезные руины, пейзажи, портреты, рядом — графика, абстракция, в общем, «ах, вернисаж, ах, вернисаж...». А я вот замираю у небольших картин, главным героем каждой из которых стал... дом.
Вот, например, маленький домик, тонущий в белых снегах, но согретый теплом печки — вон какой валит дымище из трубы, — почему-то не отпускает. Хочется подойти ближе, потом стать крошечной и заглянуть в окошко. Там внутри наверняка пахнет хлебом и молочной кашей, на кровати за печкой высится груда подушек, как было прежде, и на лоскутном одеяле жмурит глаза толстый рыжий кот. Или все не так? Впрочем, заглянув мысленно в любой из домиков, нарисованных Людмилой Барыкиной, каждый увидит там что-то свое. А ведь когда-то она и не думала, что так увлечется «портретами» домов…
Людмила родилась в Усть-Лабинске Краснодарского края, рисовать любила с детства. Учиться приехала в столицу — поступила на художественный факультет Московского технологического института.
— Смотрю на ваши работы с нежностью и умилением. А вы мечтали работать именно в жанре примитивизма?
— Нет, совсем нет: я мечтала быть художником-модельером. И добилась своего, стала членом Союза художников декоративно-прикладного искусства. У меня во второй половине 80-х было очень много выставок одежды. Пять лет я отработала в ателье художником-модельером, и мне страшно нравилось, а потом все это я вмиг бросила, потому что мои вещи стали продаваться в Художественном салоне на Октябрьской. Там одна вещь стоила как моя зарплата за месяц.
— О, помню этот салон! Мы ходили в него студентами — просто посмотреть на красоту. Конечно, ничего купить не могли, но любовались на неширпотреб с удовольствием.
— Да, там было красиво… Потом я вступила в молодежную секцию московского Союза художников, а чуть позже и во «взрослый» Союз, и начались выставки, много их было, некоторые мои работы даже приобрел Музей прикладного искусства на Делегатской.
Но, добившись успеха, Людмила отошла чуть в сторону — принялась помогать мужу, тоже художнику, фактически стала его подмастерьем, о чем никогда не жалела. А вот чего хотелось самой, именно для себя, — сразу и не поняла. А тут и время наступило особое, 1990-е… — Тогда огромное число работ художников продавалось за границу, — вспоминает Людмила. — Это объяснимо: для картин был «зеленый коридор», не надо было ничего специально оформлять через Министерство культуры.
Уличный вернисаж, к которому примкнули тогда живописцы всех мастей, располагался в то время ближе к Октябрьской. Вспоминаем вместе с Людмилой то странное время: после взрыва ожиданий и надежд — разочарования, маленькие и большие трагедии, желание жить красиво — так, как где-то там, на далеком и неведомом Западе, пустые полки магазинов, мечущиеся люди — одни потерявшие все, другие — разбогатевшие до одури…
Тогда и Людмила искала себя, не сказать, чтобы как-то мучительно, но очень осознанно:
— Ну, вы же понимаете, сначала ты учишься долго, причем рисунок, живопись, композицию изучают все. А уже потом — ищи сам свое лицо. Если хочешь.
— Ваши работы — никого не хочу обидеть этим, но факт — очень выпадают из общего ряда.
— Этот стиль далеко не сразу сложился. Какие-то из моих работ очень близки к натуре, другие — далеки от нее, а некоторые — ближе к черно-белой фотографии.
— Все так. Но при всей разнице нельзя не угадать руку.
Ее «история с домами и домиками» началась, как это бывает, и закономерно, и случайно:
— Муж мой был родом из чувашского города Алатырь. Однажды мы с ним поехали туда к его маме, моей свекрови. Это было его родное, дорогое для него место, я зарисовала карандашом дома и улицы, а когда вернулись, нарисовала их маслом на холсте.
Очевидно, мужа «зацепило» — скромная Людмила об этом умалчивает. Но эта первая «проба» открыла какую-то новую страницу в ее жизни и творчестве. Жили они в этот момент в Марьиной Роще и смотрели из окна на тот дом, на который сейчас смотрю я — но уже на картине. И занесло тогда улицу снегом, и глубокие ямки от чьих-то смелых следов перечеркнули запорошенную дорогу, и скрипел снег за окном под неспешными шагами, а ты — тут, в тепле, и тебе жаль этого незнакомого прохожего, что пошел в непогоду, а куда и зачем — может, не знает и сам…
И тема — «пошла». Оказалось, дом — и родной, и тот, мимо которого ты ходил, например, полжизни, куда важнее, чем можно подумать. И живы дома детства — те, что полвека уже как исчезли, но стоят как новенькие в нашей памяти. И Людмила начала рисовать домики той Москвы, которой уже нет, которая исчезла в 1960-х или раньше. Так родились картины, героем которых стала Сретенка — с теми домами, что живы и сегодня, и Замоскворечье — из далекого прошлого, с тихими переулочками из нашей памяти, исчезнувшими или измененными видами из окон.
— А это… Подождите, знаю. Это же дом на улице Бурденко? Дом Палибина!
— Да, верно. А это дом в Сытинском переулке. А еще у меня есть Гороховский переулок — нарисованный мной дом сохранился, жив. Я вообще начала этим заниматься, потому что места это были очень красивые, хотелось как-то их запечатлеть, чтобы остались они… Вот Замоскворечья-то, которое тут — нет уже. А вот эти «детские» домики, крошки, начала рисовать потом.
От «детских» домиков перехожу к серии «советские дети». На одной из черно-белых небольших картин девочка в вязаной шапке-шлеме и подпоясанном кургузом пальтишке смотрит на меня, чуть прищурив глаза от зимнего ветра, в руке — лопатка. Сердце бьется: ощущаю ладонью колючесть своих детских варежек и тяжесть этой лопатки в руках. И пальтишко это помню — тяжелое, тугое, но, правда, теплое, а еще ненавистную шапку, превращавшую меня в какую-то сову…
— Девочка эта — она кто?
— Не знаю. Писала я это по фотографиям, да я и сама — пятидесятница, и одежду эту отлично помню.
— А что люди про эту серию говорят?
— Кто-то говорит, что узнает себя в этих образах. Сейчас вот делаю серию советских детей на велосипедах — девочки, мальчики. А это на саночках — брат с сестрой. А вот эта девочка в детских ходунках — она с фотографии 1930-х годов. Ходунки тогда делали из лозы, представляете?
Выходит, этой малышке сейчас… примерно сто лет. Как сложилась ее судьба, ведь через десяток лет громыхнет Вторая мировая… Может быть, ее жизнь оборвалась рано, а может, длится до сих пор, выросла ли она роковой красавицей или дурнушкой — не оторваться от картины, не оборвать размышления, не унять фантазии.
Людмила Барыкина одновременно работает над несколькими тематическими проектами. Объясняет это простой рациональностью: масло сохнет на холсте не пять минут, паузы неизбежны, если все распределить правильно, простоев не будет.
…А девочка с фото не отпускает. И мальчишка по соседству. Так в моем детстве наряжали на улицу Ромку из соседнего подъезда. Он был старше, и я испытывала к нему травматично-острые чувства. Но шапка его мне и тогда казалась дурацкой… Как и эта — на щемяще-узнаваемой картине.
— Испытываете ностальгию по тому времени?
— Да любой человек испытывает ностальгию по времени своего детства, как мне кажется. Вы разве нет?
— Я тоскую по более простым, прозрачным отношениям.
— Понимаю. Но знаете, что самое удивительное? Эти работы часто «цепляют» молодых ребят. Подходят, смотрят. Этот стиль, примитивизм, им нравится. Говорят — «прикольно».
В представлении многих художник — птица полностью вольная. Так-то оно так, но случаются и «обстоятельства».
— Как-то пришел мужчина, это было до пандемии, и говорит: хочу очень дешево, но полностью дом оформить картинами: стены в доме беленькие, картины пусть будут серенькие, согласны? Я говорю: «Нет, конечно, я не буду ничего на заказ делать, я делаю только то, что мне нравится!» Ну и разошлись мы с ним в разные стороны. Ну а как пандемия началась, я ему позвонила… Ситуация-то была непростая, сами помните, но зарабатывать нужно, а тут такой заказ...
Исторически точные Сретенку и Замоскворечье рассматривают, домики в стиле примитивизм называют «милотой». Кажется, домишки прислушиваются к обсуждению, щурят глаза-окошки, попыхивают дымком. Живые же!
...Вернисаж кипит, стайка молодых людей подлетает к картинам и начинается громкое их обсуждение.
— Ой, меня прямо «зацепила» вот эта малышня, — говорит подруге юная барышня, неуловимо похожая на девочку из 1930-х.
А кто знает, может она и живет в ней, эта девочка? Могла же она стать, например, ее... бабушкой? Почему бы и нет. Да и вообще, что мы знаем об этом...