Чем еще помочь?
Вопрос, который я часто слышу: «что мне еще сделать, чтобы помочь ему/ей?» Чаще всего его задают родители взрослеющих или уже взрослых детей. Чуть реже — другие родственники. Иногда — друзья и подруги. Сами несчастья, приключившиеся с детьми, родственниками, друзьями, имеют разную природу. Алкоголизм, наркомания, депрессия... Горе после потери близкого человека. Но часто среди них выступают и нежелание учиться в университете, или «просиживание задницы перед компьютером, вместо того, чтобы...», и тяжелые переживания после разрыва с любимым человеком. Иногда под несчастьями понимается просто-напросто поведение, которое не устраивает окружающих: мол, какая-то дурь в башку лезет, а мы ничего сделать не можем, чтобы ее выбить...
Такой вопрос: «что мне еще сделать...» задают уже после того, как были перепробованы все доступные способы помощи. К сожалению, этот арсенал способов в большинстве своем небогат: насилие и угрозы («заставить его что-то сделать или отказаться»), мольбы (давление на жалость), советы и призывы во множестве вариаций (от «соберись, тряпка» до «да чего ты паришься, вон, посмотри, какое небо голубое (варианты: сколько вокруг красивых девушек/юношей; в жизни бывают ситуации и похуже; «не бери в голову»). Но почему-то все эти способы не помогают, или дают кратковременный эффект, близкому лучше не становится (а то и ухудшение наступает), беспокойство нарастает...
Одно из самых тяжелых переживаний, когда близкому человеку плохо — это ощущение собственного бессилия что-либо сделать. Бессилие приводит к отчаянию, а оно — к злобе на того, с кем эти бессилие и отчаяния связаны. С бессилием и отчаянием принято бороться, а значит — нужно вступать в борьбу со страдающим. Прилагать все больше и больше усилий для того, чтобы он «исправился». Борьба с алкоголизмом и наркоманией, например, быстро может стать борьбой с алкоголиком и наркоманом. Сражение с ленью перекидывается на лентяя. Растерянность перед депрессией трансформируется в злость на самого депрессивного больного, в недоверие к его состоянию. В борьбе за мир не оставить камня на камне — так это иногда называется.
Но, кроме агрессии, есть другая ловушка бессилия — это чувство вины, особенно родителей и родственников. Что «не так воспитали», или «недостаточно поддержали», что «были невнимательны, и только сейчас все поняли», «недолюбили». Причем «не так воспитали» может варьироваться от «слишком были жестки и требовательны» до «надо было его заставлять, а мы ей все прощали и никогда не наказывали». И, нередко, начинаются попытки наверстать упущенное. Вот только сыну и дочери уже не шесть лет, а двадцать-двадцать пять... А кто-то из «страдающих» это чувство вины (за «недолюбленность» использует в своих целях, добиваясь все новых и новых уступок.
Во всех этих многообразных ситуациях, в которых, с одной стороны, выступает «страдающий», а с другой — жаждущие помочь ему люди, часто не учитывается один очень важный принцип. Он заключается в том, что невозможно прожить жизнь за другого человека. Невозможно преодолеть за него его же личностный кризис. Проживать свою жизнь, преодолевать свои кризисы человек должен сам. Иначе это уже не его жизнь. Можно, например, попытаться уберечь ребенка от его собственного опыта поражений и неудач, делая все за него. Но это не забота о ребенке, потому что оранжерейный ребенок к жизни не приспособлен. Нередко выясняется, что за сетованиями родителей о том, что их дети «какие-то неприспособленные, ничего не умеют» прятался страх неудач ребенка, страх того, что они, родители, окажутся какими-то «не такими». Ребенка в таком случае оберегают от любого негативного опыта, и он, ребенок, лишается как возможности преодоления разочарований и грусти из-за неудач, так и возможности научится обращаться за поддержкой к родителям в тяжелое время, и ощущать, что он, несмотря на поражения, по-прежнему любим и хорош... Неудачи детей (и маленьких, и выросших) — это простая правда жизни, а не свидетельство «неудачности» родителей.
В общем, нередко за «заботой о страждущем» лежит забота о самих себе: о том, чтобы чувствовать себя нужными, хорошими, поддерживающими; забота о том, чтобы не было упреков что «ты недостаточно хорош» - и так далее. Не является подлинной заботой и поддержкой игнорирование того состояния, в котором находится близкий.
Что же тогда является подлинной поддержкой? И неужели нужно оставить все попытки как-то помочь, спасти человека, раз уж он сам себе помочь не может?
Я снова возвращаюсь к мысли, что преодолевать свои кризисы человек должен сам. Разумеется, он может обратиться за помощью, и уже тогда — после просьбы — можно попытаться что-то сделать (исключим те варианты, в которых нет физической возможности о чем-то попросить). Самое большое, что можно сделать в психологическом плане — это быть рядом. Это не так просто: быть рядом и не пытаться спасать того, кто не просит о спасении. Быть рядом, давать знать о том, что близкий всегда может рассчитывать на помощь, если за ней обратится.
«Я так не могу! Он все время просиживает за компьютером, не сдает сессию, а как он будет работать?» - возмущается отец, который всегда все решения принимал за сына, и в итоге получил полное игнорирование сыном той реальности, в которой он оказался. Единственный понятный способ «спасения» для отца — это надавить еще сильнее. Угрожать. Отбирать компьютер.
- А если дать ему свободу — ведь сыну уже 23 — и дать ему возможность столкнуться с последствиями его собственного выбора?
- Это как?
- Ну, просто перестать его дергать. Пусть играет. Он же не является умственно отсталым, он знает, что все это грозит ему отчислением.
- Но я не могу позволить себе этого! Какой же я после этого отец?
- Тогда в чьих интересах вы действуете?
- Как в чьих? В интересах сына!
- Но вы только что сказали, что не можете позволить СЕБЕ этого.
- Сына отчислят, и тогда он сядет на нашу шею!
- А вы ему позволите сесть на шею?
- Какие же мы после этого родители, если отречемся от своего сына?!
- Цитирую: «какие же мы родители, если не позволим взрослому сыну сесть нам на шею».
За пределами этого диалога осталось состояние сына и его переживания, причины, которые привели его к выбору прятаться в виртуальной реальности. Но в данном случае в борьбе за «исправление» сына, который, с точки зрения родителей, выбрал деструктивный путь, разрушаются последние остатки доверия и уничтожается любая возможность диалога. В привычной схеме взаимоотношений нет места для такого подхода, в котором за другим взрослым человеком признается право делать со своей жизнью что угодно. «Сын, я очень переживаю из-за того, что ты бросил учиться и сутками торчишь за компьютером. Я не понимаю, что происходит, злюсь на твое молчание, но сделать с ним ничего не могу. Мне кажется, что с тобой что-то творится. Если можешь — поделись со мной и с мамой, мы попытаемся помочь тебе. Если нет — твое дело. Твоя жизнь, тебе принимать решения и самому выпутываться из последствий твоих решений». Можно и важно быть поддержкой, опорой в какой-то момент, но не стоит, я думаю, быть ведущим. Тот, кто идет впереди, закрывает обзор тому, кто идет следом.
Наши близкие, достигнув совершеннолетия, вольны делать со своей жизнью все, что угодно, при условии, что они не пытаются втянуть в омут, в которой погружаются, других людей и нас в том числе. Очень важна устойчивость: предлагая помощь, не втягиваться борьбу за спасение того, кто этого спасения не просит или в ответ на предложение помощи не принимает ее. И мало имеет значения, что эта за беда, от которой хочется спасти. Сохранить устойчивость очень трудно: страх за близкого, вина и злость от бессилия делают свое дело. Но свою жизнь каждый проживает сам. Попытка жить за другого приводит к тому, что теряешь возможность жить за самого себя.
Абсолютных правил нет, но, как я думаю, важно об этом иногда вспоминать.