Карл Брюллов и вино: отрывок из книги «Искусство в бокале»
В издательстве «Кучково поле Музеон» выходит книга Ольги Хорошиловой «Искусство в бокале». «Сноб» публикует отрывок.
Вечер у посла
В тяжелом хрустальном бокале качался Атлантический океан. Бурый и вязкий, как кровь слабеющего обреченного человека. Как его кровь. Океан сипло дышал, гудел. В его тягучей густоте медленно исчезали колкие отражения южных звезд, прохладные поцелуи батистовых облаков, усмешка вечно перевернутого паяцамесяца, его золотистые рожки и его бубенцы. В ней тонули фрегаты, паромы, ненасытные каперы и жадные до зрелищ туристы, острова, гостиницы, скалы, нервные крики чаек. Все звуки, все цвета мироздания. В густом, вязком, как кровь, океане тонула палитра жизни. И он погибал вместе с ней — уходил все глубже в бурую, силы отнимавшую густоту, в Атлантический океан своих последних остывавших под южным солнцем дней.
Больно сдавило грудь. Стальной режущий холод прошелся по самому сердцу. Удар, и еще удар. И к горлу вдруг подкатил острый тяжелый булыжник — ударился и разлетелся на сухие осколки. Брюллов опять зашелся удушливым, утробным, до костей пронимавшим кашлем. Тяжелый бокал задрожал в ослабевшей руке. Из хрусталя на белую скатерть выплеснулись бурые капли вязкого порто. Он был похож на кровь.
Наигранно ласковый Сергей Ломоносов участливо подал платок. Этим вечером он, российский посол в Португалии, потчевал важного гостя, Карла Брюллова, историями и модным порто — напитком богов, жестоких политиков и немощных суверенов. Ломоносов хранил в своих богатейших погребах лучшие экземпляры. И, принимая знаменитого живописца, откупорил драгоценную бутыль, одну из тех, что подают к столу португальского короля, британской регины и русского императора.
Вот уже час Ломоносов увлекательно рассказывал Карлу Павловичу о чудном городке Порто и его зеркальном отражении, городке Вила-Нова-ди-Гая, о разделяющей их речке Дору и каменистых холмах, по которым рассеяны хижины-адеги. В них краснолицые виноделы, чистокровные британцы, колдуют над бочками, словно маги, — что-то смешивают, впрыскивают и переливают, бормочут формулы (или, быть может, молитвы), ждут чего-то, сцеживают молодой сок в стеклянные колбы, пробуют, ворчат, скрипят перьями в книгах секретных знаний — и снова ждут, льют, пробуют.
Каждый день их покорные смуглые батраки проворно взбираются по каменным кручам к виноградникам и под палящим безжалостным солнцем, с шуткой и песнями, собирают гроздья. А потом также ловко и споро, с тяжелыми корзинами на головах они сбегают к хижине. В ней стоят гранитные лагары, похожие на гигантские корыта, — туда батраки вываливают виноград. И начинается живописное действо. Работники подворачивают порты, а иные скидывают их, оставаясь только в коротких белых рубахах. Запрыгивают в корыта, расходятся на две стороны, кладут руки друг другу на плечи и начинают ритмичный танец, поднимая и опуская ноги в податливую ягодную плоть. Жижа чавкает под ступнями. Пот струится по лицам, спинам, смешивается с фиолетовой кровью Вакха. Парни устало улыбаются и поют. Поют всегда что-нибудь уличное, восхитительно дрянное — про молодых крестьянок, их тугие, словно гроздья, тела, их теплые, как утренние хлеба, груди, их капризника. Глаза с лукавыми синими лучиками ультрамарина. Но все же невыразительное лицо, вялое, чиновное — такое не передать в красках, не поймать на карандаш пышные зовущие бедра и белые юбки, что так мешают любоваться их ногами, похожими на бутыли.
— «Марианна, сними же свою чертову юбку», — поют батраки и мнут все сильнее теплую виноградную плоть. Они называют это “sovar o vinho”, взбивать вино.
Плотную пахучую жижу оставляют в лагарах — она оживает, зреет, вскипает. Потом приходят крестьяне, разбивают шестами тугую пенку и поют про свою Марианну. Затем виноградную кровь очищают, смешивают с огненным бренди и наполняют ею португальские пипы, большие дубовые бочки. Золотистые волы, угрюмо мотая тяжелыми головами, тащат их по каменной дороге к берегу Дору. Там бочки грузят на лодки-«рабело» и перевозят в порт Вила-Нова-ди-Гая, где их уже поджидают мистер Кокберн, мистер Фледгейт и мистер Грэм, британские виноделы с красными недовольными лицами. Они лучшие поставщики. Их имена известны в Лондоне, Париже и Петербурге. И он, российский консул, тоже исправно получает от них превосходные образцы — самый сок, самую кровь земли.
Порто, продолжал Ломоносов, — это словно многофигурная композиция, словно брюлловское полотно о Помпеях. В нем смешаны все соки, все ароматы, все цвета жизни, вся ее драма — крики, надежды, кровь, рождение и античная смерть. В нем даже можно различить запах кисло-пряного тела той самой Марианны, о которой поют полуголые парни в лагарах... При этих словах Ломоносов сладко улыбнулся и пригубил вино.
Брюллов молчал, внимательно изучая гостеприимного хозяина. Малокровный, личико бледное, нос точеный, ноздри нервные, вразлет, рот миниатюрный, пожалуй красивый, губы тонкие — губы Брюллов слушал Сергея Григорьевича вполуха, водил мутными глазами по его лицу, рассеяно улыбался его, вероятно забавным, историям, но думал о своем.
Он думал о том, что едет в ссылку. Врачи обрекли его на долгий утомительный путь и безнадежное ожидание, как говорили, выздоровления — он мучился чахоткой, у него уже давно болело сердце. Его уверяли: он непременно поправится. Но года три назад симпатичный доктор Здекауер, его большой друг, сказал, словно бланк припечатал: «Не больше пяти лет». И значит, у него оставалось еще два года в запасе. А эти балбесы эскулапы уверяли, что в Швейцарии слишком холодно, во Франции переменчивый климат, Италия тоже не для его слабых легких. Они гнали его все дальше, на самый край земли, на остров Святой Екатерины где-то в Атлантическом океане. Говорили, что только там он поправится.
Но там — ничего, никого. Вода, жара, солнце. К чему все это, ради чего? Всего два года жизни. Приговор... И такая печаль сквозила в бархатистых глазах Здекауера.
Брюллов не хотел на остров Екатерины, будь она тысячу раз святой. И сказав это, он махом осушил бокал, чтобы больше не думать об океане.
Глаза Ломоносова вновь заблистали ультрамарином: почему же он об этом молчал, отчего же не сообщил ранее? Не нужно никакой Екатерины. Она не поможет ему своей святостью. Путешествие на остров опасно — это океан, он часто штормит. Есть же чудное место: остров Мадейра, близ Португалии. Его столица — Фуншал, город зеленый, жаркий, сочный. Туда едут все именитые чахоточники Европы. Там настоящий аристократический клуб. И никогда не бывает скучно. Доктора Мадейру рекомендуют, и странно, что не посоветовали ему. Это ведь недалеко от Лиссабона — неделька на пароме, и вот уже благословенный остров. А пейзажи, а виды. А какие там дамы... И Ломоносов вернулся к любимым темам — чревоугодию и любви.
Конечно, он был прав. Мадейра определенно выход. Брюллов решил, что он как-нибудь перетерпит капризную Атлантику и доплывет до пышного зеленого острова. Там обоснуется, надышится, окрепнет. К тому же Сергей Григорьевич обещал вскоре наведаться туда с герцогом Лейхтенбергским. Если так, то будет превеселая компания. Герцог добрый малый, его, Брюллова, покровитель и поклонник. Может, закажет свой портрет или пару. Будет чем заняться. Итак, решено — на Мадейру! Пусть будут зелень, солнце, вино, герцог и, черт побери, дамы.
Брюллов разом повеселел. Осушил хрустальный фужер и велел налить еще.
К Мадейре
Иные ждали паромов неделями. Но Брюллову и его ученикам повезло — подвернулся какой-то прощелыга, владелец торгового судна, сновавшего между Лиссабоном и Мадейрой. Поторговались, сошлись на цене и через пару дней вышли на Фуншал.
«От невыносимого запаха на бриге не было спасения», — сетовал Михаил Железнов, ученик Брюллова. Он просидел пять дней в каюте с платочком у носа, чувствуя себя прескверно. Второй ученик, Николай Лукашевич, тоже раскис, хныкал, как девка, жаловался, ужасно смешил профессора бурными приступами морской болезни. Карлу Павловичу было все нипочем. Он гулял по палубе, глубоко дышал, курил вкусную сигару, пил глазами прохладную синеву неба и океана.
На пятый день рано поутру их разбудили беспокойные чайки, глашатаи Мадейры. Брюллов выбежал на палубу, раскрыл подзорную трубу, нацелил ее в белесую муть сонного пейзажа и застыл. В обрамлении черного круга туман был похож на податливый манящий итальянский картон. Он ожидал первого, самого сложного штриха. Природа в то утро, как и ее зачарованный наблюдатель, пребывала в творческом расположении духа. Ее рука была точна, легка и послушна.
Вначале полупрозрачным серебристым пунктиром легла линия горизонта. В непридуманном еще небе короткими графитными росчерками рассыпался грай встревоженных чаек, умноженный отражениями небрежно набросанных атлантических волн.
Потом чуть охры, немного золотистых капель утреннесвежего солнца. Туман рассеялся. Небо наполнилось легким прохладным звоном ультрамарина. Невидимая кисть добавила серебра и белил — ветра и кучевых облаков, зеркально повторенных на кобальтовой поверхности океана нервной зыбью и шипящей пенкой. Еще немного острых брызг атлантической соли — в небе, воздухе, на лицах и на губах. И, пожалуй, довольно.
Натура отложила кисть, будто любуясь своей талантливой акварелью. И Брюллов любовался вместе с ней — этим ветром, брызгами, пеной, кобальтом океана, бирюзой звенящего неба.
Но вот вдалеке замаячил синеватотуманный Порто-Санто, привратник Мадейры. Все ближе, яснее, объемнее — голубой, синий, серо-золотистый. Обозначилась мягкая губка лесов и красно-бурые подпалины скал. Капитан дал протяжный гудок. Паром лег на правый борт, развернулся и взял курс на далекий, едва видный остров, который миля за милей обретал цвета и объем. Сперва синий подмалевок, и по нему, один за другим, гудящие темно-густые провалы теней. Затем сочные удары кистью: изумруд фруктовых садов, желто-карминные брызги цветов, тициановский румянец черепиц над белыми квадратами домов Фуншала, столицы острова.
Юный влюбленный ветер закидывал Мадейру облаками, словно снежками. И та игриво ему отвечала — улыбалась радугой, хохотала колоколами, пьянила густыми и острыми ароматами апельсина, корицы, ананасов, манго, орхидей, гортензии, гелиотропа. Здесь повсюду царила чувственность. Все были влюблены друг в друга: бирюзовое небо — в кобальтовый океан, облака — в радугу, радуга — в ветер, ветер — в Мадейру. А природа, создавшая этот рай, была влюблена в себя.
Что ж, пейзаж вполне удался — талантлив, легок, точен в деталях. Брюллов похвалил натуру — у нее получилось не хуже, чем написал бы он сам. Быстрым движением Карл Павлович закрыл подзорную трубу. Раздались три коротких гудка. Их путешествие завершалось.
У Фуншала не было бухты. Судно бросило якорь на рейде. По соседству стояли на карантине два ловких парома, «чахоточных ковчега», перевозивших из Европы на остров бледных балованных туберкулезников со сложными фамилиями и диагнозами. Их пассажиры рассыпались белыми горошинами по палубам — дышали солнцем и развлекали себя, бросая в воду монетки загорелым фуншальским мальчишкам. Те их уморительно ловили — руками и ртами, словно рыбы корм.
Вокруг «чахоточных ковчегов» жадными назойливыми мухами кружились зеленые лодки с голосистыми лавочниками. Один предлагал бакаляу, рыбу. Второй нахваливал свой хлеб с пылу с жару. Мясник рычал о жарком. Сдобная баба нахваливала масло, молоко и яйца к обеду. Табачники, виноторговцы, брадобреи трясли в воздухе длинными, словно полотенца, бумагами — рекомендательными письмами, припечатанными гербовым сургучом. У них, мол, лучший товар, только у них — вот здесь написано — здесь росчерк графа, князя, сэра. Купите, заходите, не забудьте. Прачки, раскачивая лодку, неистово размахивали красными руками: белье, кому постирать белье? Лодки кружились, впивались носами в борты и, выклянчив обещания и денег, отваливали.
Из океана пассажирам салютовали крепкие полуголые парни — поднимали, будто в приветствии, хвостатые шапки, под ними они готовы были доставить письма пассажиров на берег. Мальчишки-попрошайки ловили золотые монеты, дрались в воде.
Лавочники в лодках присвистывали, орали и торговались. Матросы, гогоча, рушились с кормы в океан, возились в воде, тузили друг друга, взбивали зеленовато-белую пену.
Брюллов шуршал карандашом в альбоме памяти, запоминал каждую сценку, каждую уморительную гримасу, движение, блик, лакомую деталь. Рисовал, рисовал. Потом ему наскучило. Он закусил тугую сигару, покрутил во рту, зажег. Глубоко затянулся. И жужжащая хаотичная жизнь рассеялась в ленивом сизо-лиловом дыму, будто рисунок под папиросной бумагой.