Непобедимая муза
p iАналитический портал «Евразия.Эксперт» представляет цикл партнерских материалов журнала «Хан-Тенгри». Журнал «Хан-Тенгри» издается Институтом исследований и экспертизы ВЭБ с 2019 года. Его миссия – сохранение, осмысление и актуализация исторической и культурной общности России и стран Центральной Азии, а шире – всего евразийского пространства. Особенностью журнала выступает работа преимущественно в публицистическом жанре, который позволяет объемно продемонстрировать культурно-исторические связи народов наших стран./i/pp bЖурнал «Хан-Тенгри» представляет эссе Семёна Заславского о Павлеnbsp;Васильеве./b/pp align=right i«От избытка сердца глаголят уста…»/i/pp align=right iЕвангелие от Матфея, 12:34/i/pp align=center b1/b/pp
Читателям журнала «Хан-Тенгри» о Павлеnbsp;Васильеве напомнила публикация его стихотворения «Ярмарка в Куяндах». Яркие эти стихи пробудили в моей душе стремление к рассказу о большом русском поэте, пришедшем в нашу культуру из глубин великого евразийского материка, именуемого Россией./pp align=center b2/b/pp
В наши дни понятие «евразийства» становится общеупотребительным в лексиконе политиков и журналистов. Но задолго до его нынешней терминологически-условной жизни оно оформилось в результате философских и литературных баталий в 20-х годах ХХnbsp;века. А до этого, неназванное, существовало в творчестве Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Случевского, Алексеяnbsp;Константиновича Толстого. Чаще всего именно искусство предчувствует научные открытия, потому выдающийся ученый, историк князь Трубецкой, говорил о влиянии на него современной поэзии: «Я чувствую дух евразийства в стихах Волошина, Блока, Есенина…»/pp
Действительно, Есенин чудным образом воспел красоту православного Востока в завораживающе-прекрасных стихах о древней российской столице:/pp
Я люблю этот город вязевый,/pp
Пусть обрюзг он и пусть одрях./pp
Золотая дремотная Азия/pp
Опочила на куполах./pp
А когда Есенин побывал в Америке и Европе, он писал своему другу: «Здесь действительно медленный, грустный закат, о котором говорил Шпенглер. Все зашло в тупик»./pp
Есенин Америку назвал «железным Миргородом» и чувствовал себя там диким скифом в чужом и бездушном пространстве враждебной ему цивилизации. И наивно призывал славян к походу «на Запад», охваченный грозной музыкой блоковского стихотворения «Скифы»./pp
В поэзии большого почитателя творчества Сергеяnbsp;Есенина Павлаnbsp;Васильева наметился иной вектор – евразийский./pp
По воспоминаниям друзей, поэт читал наизусть целые главы из романов Достоевского. И мог знать о таких мыслях омского каторжанина, запечатленных в его «Дневнике писателя»: «Россия не в одной только Европе, но и в Азии: русский не только европеец, но и азиат. Мало того: в грядущих судьбах наших, может быть, Азия-то и есть наш главный исход»./pp align=center img width=325 alt=Рис-1.jpg src=/upload/medialibrary/01a/ajkcf5xeo8nmifw2bentw7qs7g4ku3kj.jpg height=325 title=Рис-1.jpgbr/pp align=center span style=font-family: Arial, Helvetica; font-size: 10pt; color: #959595;Семёнnbsp;Заславский. /span/pp
И в ХХnbsp;веке, и особенно в XXI весьма актуальным для нас оказалось это геополитическое пророчество Достоевского. Его подтверждают жизнь и творчество певца евразийского континента, замечательного по огромной силе таланта – Павлаnbsp;Васильева./pp align=center b3/b/pp
На географической карте русского искусства и литературы находятся все освоенные ими земли. По-настоящему завоевали Кавказ не войска Паскевича и Ермолова, а произведения Пушкина, Лермонтова, Льваnbsp;Толстого. Есенин вдохновенно писал о древней скитальческой тяге русского писателя к иным землям и культурам:/pp
Издревле русский наш Парнас/pp
Тянуло к незнакомым странам,/pp
И больше всех лишь ты, Кавказ,/pp
Звенел загадочным туманом./pp
Средняя Азия, довольно поздно вошедшая в состав Российской империи, отмечена для нас не только славными именами российских ученых-путешественников, таких, как Пржевальский. В картинах Верещагина и Петрова-Водкина, в прозе Яновского и Платонова, в поэзии Ахматовой и Липкина оживает ее история, горят под солнцем и мерцают под лунным светом ее барханы. И Урал для нас светится драгоценным кладом сказов из яшмовой шкатулки Бажова. И Крым Грина и Волошина, и Дальний Восток Арсеньева обжиты российской литературой, и через ее посредство подарены всемирному читателю./pp
И, обозревая дивные просторы России, давайте же хотя бы на некоторое время мысленно перенесёмся в зауральские степи, увидим широкий разлив Иртыша, горы и долины Киргизии и Алтая, вдохнем полной грудью воздух казахстанского приволья. Им дышал родившийся в Павлограде Павелnbsp;Васильев. Вот его благодарственный гимн своей малой и оттого великой Родине:/pp
Родительница-степь, прими мою/pp
Окрашенную сердца жаркой кровью,/pp
Степную песнь! Склонившись к изголовью,/pp
Всех трав твоих, одну тебя пою!/pp
К певучему я обращаюсь звуку,/pp
Его не потускнеет серебро,/pp
Так вкладывай, о степь, в сыновью руку/pp
Кривое ястребиное перо./pp align=center b4/b/pp
Помню, как в ранней молодости поразили меня его стихи. Чистота и свежесть поэтической интонации в них были обусловлены всей полнотой разнообразной ритмико-синтаксической природы российского классического стиха. И хищный глазомер позволял ему видеть действительность в орлином обзоре с высоты небесной, но со всеми деталями и подробностями земного пейзажа. Умел, умел писать сильно Павелnbsp;Васильев. Степи и горы, деревья и травы, и даже дикие животные заглаголили в его стихах:/pp
В степях немятый снег дымится,/pp
Но мне в метели не пропасть,/pp
Одену руку в рукавицу,/pp
Горячую, как волчья пасть./pp
Пристально вглядывался поэт, возмужавший в послереволюционные годы нашей истории, в переменчивую, едва устоявшуюся жизнь своего Отечества, когда гражданская война еще не совсем миновала, переходя в фазу новых исторических противоречий нашей страны. О гражданской войне и ее последствиях Павелnbsp;Васильев думал на протяжении всей своей недолгой жизни. Одно из ранних его стихотворений «Лагерь», несмотря на жестокость реальности, с невероятной художественной убедительностью воссозданную поэтом, дышит жизнелюбием./pp
Под командирами на месте/pp
Крутились лошади волчком,/pp
И в глушь березовых предместий/pp
Автомобиль прошел бочком./pp
Война гражданская в разгаре,/pp
И в городе нежданный гам, –/pp
Бьют пулеметы на базаре/pp
По пестрым бабам и горшкам./pp
Красногвардейцы меж домами/pp
Бегут и целятся с колен;/pp
Тяжелыми гудя крылами,/pp
Сдалась большая пушка в плен./pp
Ее, как в ад, за рыло тянут,/pp
Но пушка пятится назад,/pp
А в это время листья вянут/pp
В саду, похожем на закат./pp
На сеновале под тулупом/pp
Харчевник с пулей в глотке спит,/pp
В его харчевне пар над супом/pp
Тяжелым облаком висит./pp
И вот солдаты с котелками/pp
В харчевню валятся, как снег,/pp
И пьют веселыми глотками/pp
Похлебку эту у телег./pp
Войне гражданской не обуза –/pp
И лошадь мертвая в траве,/pp
И рыхлое мясцо арбуза,/pp
И кровь на рваном рукаве./pp
И кто-то уж пошел шататься/pp
По улицам и под хмельком,/pp
Успела девка пошептаться/pp
Под бричкой с рослым латышом./pp
И гармонист из сил последних/pp
Поет во весь зубастый рот,/pp
И двух в пальто в овраг соседний/pp
Конвой расстреливать ведет./pp
В стихотворении «Старая Москва» меняется взгляд поэта на происходящие события, становится более упорным, глубоким, объемным. В этом произведении Васильев (подсознательно, конечно) использует приём монтажа, хорошо известный кинематографистам, тогда как бы двумя камерами с разных точек зрения снят один и тот же предмет./pp
У тебя на каждый вечер/pp
Хватит сказок и вранья,/pp
Ты упрятала увечье/pp
В рваной шубе воронья./pp
Твой обоз, груженый стужей,/pp
Растерял колокола,/pp
Под одёжею дерюжьей/pp
Ты согреться не могла./pp
Всё ж в подъездах у гостиниц/pp
Вновь, как триста лет назад,/pp
Кажешь розовый мизинец/pp
И ледяный синий взгляд./pp
Сохранился твой народец,/pp
Но теперь уж ты вовек/pp
У скуластых богородиц/pp
Не поднимешь птичьих век./pp
Ночи глухи, песни глухи –/pp
Сколь у Бога немоты!/pp
По церквам твои старухи/pp
Чертят в воздухе кресты./pp
Полно, полно,/pp
Ты не та ли,/pp
Что рвала куниц с плеча/pp
Так, что гаснула свеча,/pp
Бочки по полу катались,/pp
До упаду хохоча?/pp
Как пила из бочек пиво?/pp
На пиру в ладоши била?/pp
И грозилась – не затронь?/pp
И куда девалась сила –/pp
Юродивый твой огонь?/pp
Расскажи сегодня ладом/pp
Почему конец твой лют?/pp
Почему, дыша на ладан,/pp
В погребах с мышами рядом/pp
Мастера твои живут?/pp
Погляди, какая малость/pp
От богатств твоих осталась:/pp
Красный отсвет от пожара,/pp
Да на птичьих лапах мост,/pp
Да павлиний в окнах яро/pp
Крупной розой тканый хвост./pp
Но боюсь, что в этих кручах,/pp
В этих горестях со зла/pp
Ты вдобавок нам смогла/pp
Мёртвые с возов скрипучих/pp
Грудой вывалить тела./pp
Нет, не скроешь, – их немало!/pp
Ведь подумать – средь снегов/pp
Сколько всё-таки пропало/pp
И лаптей и сапогов!/pp
И пройдут, шатаясь, мимо/pp
От зари и дотемна…/pp
Сразу станет нелюдима/pp
От таких людей страна./pp
Оттого твой бог овечий,/pp
Бог пропажи и вранья,/pp
Прячет смертные увечья/pp
В рваной шубе воронья./pp
Точно и страшно угадан в этом произведении кровавый призрак раскола. «Как и триста лет назад» его кочующая тень появилась в ХХnbsp;веке, придя из XVII-го, и втянула Русь в братоубийственную бойню, чреватую уничтожением тысячелетних традиций и ценностей православной русской культуры./pp align=center b5/b/pp
Натальяnbsp;Павловна Васильева – замечательный литературовед, вдумчивый исследователь творчества своего отца, в письме к автору этих строк замечает: «Основное время своей жизни Павелnbsp;Васильев отдал поэмам, где и проявилась его гражданственность в заступничестве за казаков и раскулаченных крестьян. Московские критики, вроде Зорина, оболгали его творчество, а Безруков в своем фильме «Сергейnbsp;Есенин» представил Павлаnbsp;Васильева в образе какого-то неуравновешенного пьяного бандита. Но ведь поэзия моего отца, да и сам образ его намного глубже всех этих неталантливых толкований. Я часто мучаюсь, не в силах высказать всего, что ощущаю, читая его стихи. И потому так рада вашим проницательным словам о моем отце»./pp align=center img width=780 alt=Рис-2.jpg src=/upload/medialibrary/bc3/w39plkbd5i5vji7huknfsdlhhbnfti4v.jpg height=987 title=Рис-2.jpgbr/pp align=center span style=font-family: Arial, Helvetica; font-size: 10pt; color: #959595;Натальяnbsp;Павловна Васильева-Фурман (в центре) у Дома-музея им.nbsp;Павлаnbsp;Васильева в Павлодаре. /span/pp
Речь в письме Натальиnbsp;Павловны идет о давней моей публикации в одной киевской газете. Её ей передал мой ныне, к сожалению, покойный друг Василийnbsp;Соболев. В обвальных 90-хnbsp;годах ХХnbsp;века я писал о Павлеnbsp;Васильеве, как о землепроходце на Великом шелковом пути русской литературы. Два дня недавно я потратил на поиски этой статьи и…не нашел ее среди своих уже бесполезных черновиков. Попробую теперь, благодаря великодушному предложению журнала «Хан-Тенгри», восстановить ее и дополнить./pp align=center b6/b/pp
Поэзия в своем стремлении к идеалу всечеловеческой гармонии рождается из бесчисленных противоречий нашей жизни, и, подобно вольной птице, стремится вырваться из грудной клетки своего времени. Не всегда ей это удаётся. И рукописи горят, и поэты погибают. А бывает и того хуже: ломает она крылья и смолкает её голос посреди убийственного меркантилизма глухой и бездушной эпохи…/pp
Правда, никогда не перестает звучать перекличка поэтов разных времён. Сама рифма не является ли звукоуловителем близких человеку космических вибраций, подтверждающих его непрерывное существование от палеолита до наших дней?/pp
Павел Васильев был сыном своего времени, чью жестокую родительскую опеку он одолел своим искусством./pp align=center b7/b/pp
Натальяnbsp;Павловна Васильева написала, поистине, замечательное предисловие к изданию книги стихов своего отца, вышедшему в Рязани в 2001nbsp;году. С родственным вниманием рисует она портрет поэта, основываясь на воспоминаниях его друзей: «Был он статен, легок в движениях, быстроглаз, чуточку скуласт. Словно решительной рукой скульптора из камня были высечены эти мясистые губы, капризно и настойчиво сжатые, широкий нос с рельефными ноздрями, мощно вдыхающими воздух. Каштановые волосы вились роскошной волной. Завидная густая шапка вздымалась над его чистым лбом. Глаза ярые, поначалу кажутся шалыми, диковатыми, а потом детскими, даже растерянными. Во взгляде сперва заметна лихость, потом грусть, может быть, даже и отчаяние, скорее решительность. Его слегка запавшие яркие глаза с неожиданно озорным жестким недоверчивым и недобрым выражением вызывали сложные чувства. Но вот он начинал читать стихи и волчий огонёк в них гас»./pp
В Москву, как пишет Натальяnbsp;Павловна, поэт приехал вместе с «сибирской бригадой» своих друзей из Омска и Дальнего Востока. А до этого Павелnbsp;Васильев успел поскитаться по северным областям России: поработать золотоискателем, охотником, рыбаком, написать книгу очерков «Люди в тайге» и, конечно же, всё это время он писал стихи, полные душевного здоровья, молодости, отваги. Его юность совпала со временем надежд и дерзких стремлений молодого Советского государства, и он по-настоящему любил свою небывалую страну./pp
Вот его стихотворение «Турксиб». Как свежо и неожиданно вторгаются в ткань его повествования древние образы, как будто прапамять всех народов Евразии становятся основанием для жгуче-современной действительности, воспетой поэтом. Кажется, вся природа, даже молчаливые камни участвуют в колоссальных тектонических сдвигах российской истории, в её необратимых, как и во времена Петраnbsp;Первого, переменах./pp
Товарищ Стэнман, глядите!/pp
Встречают нас/pp
Бесприютные дети алтайских отрогов./pp
Расстелив солончак, совершают намаз/pp
Кривоплечие камни на наших дорогах./pp
Их степная молитва теперь горяча,/pp
Камни стонут в тоске и в тяжелом бессилье,/pp
И сутулые коршуны, громко крича,/pp
Расправляют на них заржавелые крылья./pp
На курганном закате поверим сильней,/pp
Что, взметнувшись в степях вороньем темнолистым,/pp
Разбегутся и вспрыгнут на диких коней/pp
Эти камни, поднявшись с кочевничьим свистом./pp
От низовий до гор расстилается гул,/pp
Пляшет ханский бунчук над полынями гордо,/pp
Обдирая бурьяны с обветренных скул,/pp
Возле наших костров собираются орды./pp
Мгла пустынна, и звездная наледь остра/pp
(Здесь подняться до звезд, в поднебесье кружа бы...)./pp
Обжигаясь о шумное пламя костра,/pp
Камни прыгают грузно, как пестрые жабы./pp
И глазами тускнея, впиваются в нас.../pp
Это кажется только! Осколки отрогов,/pp
Неподвижные камни, без песен и глаз,/pp
Кривоплечие камни на наших дорогах./pp
Скучно слушать и впитывать их тишину,/pp
По примятой траве, по курганным закатам,/pp
Незнакомым огнем, обжигая страну,/pp
Загудевшие рельсы летят в Алма-Ата!/pp
Разостлав по откосам подкошенный дым,/pp
Паровозы идут по путям человечьим –/pp
И, безродные камни, вы броситесь к ним,/pp
Чтоб подставить свои напряженные плечи!/pp
Под колесную дрожь вам дано закричать,/pp
Хоть вы были пустынны, безглазы и немы,-/pp
От Сибири к Ташкенту без удержу мча,/pp
Грузовые составы слагают поэмы./pp align=center b8/b/pp
О любовной лирике поэта Натальяnbsp;Павловна пишет, зная некоторые обстоятельства личной жизни своего отца. Дело в том, что в Москве Павелnbsp;Васильев бедствовал и все время порывался уехать в Новосибирск, где им была оставлена первая его жена-красавица Галинаnbsp;Анучина./pp
Натальяnbsp;Павловна приводит в своём тексте такие стихи одного из друзей её отца Иванаnbsp;Приблудного:/pp
Шатко по миру скитаюсь/pp не прописанный, кочую,/pp у друзей млекопитаюсь,/pp у приятелей ночую./pp
«Вот и отец мой, – пишет Натальяnbsp;Павловна, – был такой же непрописанный. Правда, он жил у своей жены Елены. Она имела комнату в Москве. Но жил в этой комнате «на птичьих правах», без прописки»./pp
В это время нападки критиков на Павлаnbsp;Васильева приняли характер прямого преследования. Он не был приглашен на первый съезд советских писателей и буквально сбежал из Москвы, не в силах вынести унижения. Появление Павла в родительском доме в Омске с новой женой Леной вызвало замешательство. Ждали Галину с дочкой. Перед этим полгода её уговаривали переехать к ним в Омск из Новосибирска./pp
Наконец, она согласилась. И обещала быть а августе, и вдруг этот внезапный приезд. Отец поэта Николайnbsp;Корнилович в гневе указал сыну на дверь, заявив, что у него одна сноха – Галина./pp
«Москвичам» пришлось уплыть на ночном пароходе в Павлодар. Утром, на палубе парохода, прямо на буфетном столике поэт дописывает стихотворение «Иртыш». Почему дописывает? Да потому что начал он «Иртыш» в 1933. Начал он прекрасно:/pp
Камыш высок, осока высока,/pp
Тоской набух тугой сосок волчицы,/pp
Слетает птица с дикого песка,/pp
Крылами бьет и на волну садится./pp
Дальше стихи не пошли. Встреча с разгневанным отцом надоумила, как закончить стихотворение. Поэт обращается с покаянными словами к той, которую встретил на берегу Иртыша в далёком 1928nbsp;году, сделал своей женой, увёз в Москву, а потом оставил одну с маленькой дочкой:/pp
Я б с милой тоже повстречаться рад –/pp
Вновь распознать, забытые в разлуке,/pp
Из-под ресниц позолоченный взгляд,/pp
Ее волос могучий перекат/pp
И зноем зацелованные руки.../pp
Чтобы Иртыш, меж рек иных скиталец,/pp
Смыл тяжкий груз накопленной вины,/pp
Чтоб вместо слез на лицах оставались/pp
Лишь яростные брызги от волны!/pp align=center b9/b/pp
Память о больших русских поэтах не позволяет писать бездарно. Лучше уж замолчать навек, чем производить попсу, что служит попкорном для насыщения интернетной утробы. Неужто культура человечества, умирая, превращается в цивилизацию, как о том писали Шпенглер и Блок?/pp
«Что с нами будет, если музыка нас покинет?» – с таким тревожным вопросом Гоголь обращается к современникам и потомкам. Но тот же Блок в своей статье «Цивилизация и культура», помнится, пишет о том, что музыка в иные времена засилья сытой буржуазной цивилизации уходит под землю, ждёт своего часа. Нет, хочется верить, что всё-таки не оставят нас, людей, музыка и поэзия. Их рождают страдания человека и муки его любви. О ней, о ней, о любви к прекрасной женщине – Еленеnbsp;Вяловой – звучат стихи её бедового друга Павлаnbsp;Васильева./pp
И имя твоё, как забытая песня,/pp
Приходит ко мне. Кто его запретит?/pp
Кто её перескажет? Мне скучно и тесно/pp
В этом мире уютном, где тщетно горит/pp
В керосиновых лампах огонь Прометея/pp
Опалёнными перьями фитилей.../pp
Подойди же ко мне. Наклонись. Пожалей!/pp
У меня ли на сердце пустая затея,/pp
У меня ли на сердце полынь да песок,/pp
Да охрипшие ветры! Послушай, подруга,/pp
Полюби хоть на вьюгу, на этот часок,/pp
Я к тебе приближаюсь. Ты, может быть, с юга./pp
Выпускай же на волю своих лебедей,/pp
Красно солнышко падает в синее море/pp
И за пазухой прячется ножик-злодей,/pp
И голодной собакой шатается горе.../pp
Если всё, как раскрытые карты, я сам/pp
На сегодня поверю – сквозь вихри разбега,/pp
Рассыпаясь, летят по твоим волосам/pp
Вифлеемские звёзды российского снега./pp align=center b10/b/pp
В 1937nbsp;году Павелnbsp;Васильев был арестован и приговорен к расстрелу. 27nbsp;лет он прожил на нашей земле, неполные 27nbsp;лет./pp
Возвращаясь к его стихам о гражданской войне и коллективизации, я вижу, как мучительно поэт стремится постичь своё время, как он сомневался в самой идее прогресса, несущего гибель патриархальному укладу русского крестьянства. Ведь он был плоть от плоти народа, выбравшего в ХХnbsp;веке непроторенный исторический путь, чреватый как величайшими взлётами, так и чудовищными ошибками и заблуждениями./pp
Вновь, как и в былые столетия, Русь после череды междоусобных кровавых разборок возвращалась к осуществлению идеи сильного централизованного государства./pp
Так называемая свобода творчества оказалась под вопросом в стране, где установилась диктатура пролетариата. Писал тогда Борисnbsp;Пастернак:/pp
Напрасно iв дни/i великого совета,/pp
Где высшей страсти отданы места,/pp
Оставлена вакансия поэта:/pp
Она опасна, если не пуста./pp
Один из парадоксов истории: Советское государство и его вождь, убивая поэтов, нуждались в них, потому что символический язык искусства был необходим для их самоутверждения./pp
И Павелnbsp;Васильев был певцом и жертвой своей страны. «Песнь о гибели казачьего войска» и поэма «Соляной бунт», так же, как и роман Шолохова «Тихий Дон», становятся эпическим повествованием о тотальном разгроме наиболее сильной и здоровой части русского казачества и крестьянства. Сказано еще в Библии одним из жестоких иудейских полководцев: «Для того, чтобы истребить враждебный народ, надо прежде всего его разделить»./pp align=center b11/b/pp
Московский сноб, критик Зорин упрекает Павлаnbsp;Васильева в чрезмерности его изобразительного языка. Так пусть же он перечтёт стихи, написанные Павломnbsp;Васильевым в пору его поездки в Среднюю Азию. Пусть попробует оценить талант писателя, способного к абсолютному перевоплощению в предмет своего сочинения. Таких примеров немного. Я вижу их в повести Льваnbsp;Толстого «Холстомер» и в стихотворении Павлаnbsp;Васильева «Верблюд»:/pp iВикторуnbsp;Уфимцеву/i/pp
Захлебываясь пеной слюдяной,/pp
Он слушает, кочевничий и вьюжий,/pp
Тревожный свист осатаневшей стужи,/pp
И азиатский, туркестанский зной/pp
Отяжелел в глазах его верблюжьих./pp
Солончаковой степью осужден/pp
Таскать горбы и беспокойных жен,/pp
И впитывать костров полынный запах,/pp
И стлать следов запутанную нить,/pp
И бубенцы пустяшные носить/pp
На осторожных и косматых лапах./pp
Но приглядись, – в глазах его туман/pp
Раздумья и величья долгих странствий.../pp
Что ищет он в раскинутом пространстве,/pp
Состарившийся, хмурый богдыхан?/pp
О чем он думает, надбровья сдвинув туже?/pp
Какие мекки, древний, посетил?/pp
Цветет бурьян. И одиноко кружат/pp
Четыре коршуна над плитами могил./pp
На лицах медь чеканного загара,/pp
Ковром пустынь разостлана трава,/pp
И солнцем выжжена мятежная Хива,/pp
И шелестят бухарские базары.../pp
Хитра рука, сурова мудрость мулл, -/pp
И вот опять над городом блеснул/pp
Ущербный полумесяц минаретов/pp
Сквозь решето огней, теней и светов./pp
Немеркнущая, ветряная синь/pp
Глухих озер. И пряный холод дынь,/pp
И щит владык, и гром ударов мерных/pp
Гаремным пляскам, смерти, песне в такт,/pp
И высоко подъяты на шестах/pp
Отрубленные головы неверных!/pp
Проказа шла по воспаленным лбам,/pp
Шла кавалерия/pp
Сквозь серый цвет пехоты, -/pp
На всем скаку хлестали по горбам/pp
Отстегнутые ленты пулемета./pp
Бессонна жадность деспотов Хивы,/pp
Прошелестят бухарские базары.../pp
Но на буграх лохматой головы/pp
Тяжелые ладони комиссара./pp
Приказ. Поход. И пулемет, стуча/pp
На бездорожье сбившихся разведок,/pp
В цветном песке воинственного бреда/pp
Отыскивает шашку басмача./pp
Луна. Палатки. Выстрелы. И снова/pp
Медлительные крики часового./pp
Шли, падали и снова шли вперед,/pp
Подняв штыки, в чехлы укрыв знамена,/pp
Бессонницей красноармейских рот/pp
И краснозвездной песней батальонов./pp …Так он, скосив тяжелые глаза,/pp
Глядит на мир, торжественный и строгий,/pp
Распутывая старые дороги,/pp
Которые когда-то завязал./pp align=center b12/b/pp
Необратимы потери русской советской литературы в XXnbsp;веке. Впрочем, и в XIX-ом царская власть убивала «гонцов, что приносили дурные вести». С горечью сказал об этом Волошин:/pp
Тёмен жребий русского поэта:/pp
Неисповедимый рок ведёт./pp
Пушкина под дуло пистолета,/pp
Достоевского на эшафот./pp …«Сибирская бригада», приехавшая вместе с Павломnbsp;Васильевым в Москву, была расстреляна. Вместе с ними погибли и поэты есенинского круга – Клычков, Клюев, Орешин, Наседкин, старший сын Есенина Юрий. Все они не приняли торжествующей несправедливости своего времени по отношению к российским крестьянам, и, действительно, находились в оппозиции к существующей власти./pp
Боже, как мало жизни отпустила Павлуnbsp;Васильеву судьба! Кто знает, какие возможности унёс он с собой в раннюю могилу! Пушкин в молодости был либералом, по отношению к царской власти даже кощунствовал./pp
Самовластительный злодей!/pp
Тебя, твой трон я ненавижу,/pp
Твою погибель, смерть детей/pp
С жестокой радостию вижу./pp
Писал Ницше: «…более всех не прав разгневанный». И Александрnbsp;Сергеевич велик в нашей памяти не этими модно-радикальными стихами. Глубоко сочувствуя друзьям-декабристам, он, пережив трагедию их поражения в войне с русским самодержавием, создал «Борисаnbsp;Годунова». Взаимозависимость верховной власти и доверившегося ей народа определили характер русской истории не на одно столетие, и с шекспировской мощью поведал нам об этом пушкинский Борисnbsp;Годунов./pp
Не может истинный поэт при всей своей архаической привязанности к традициям своего народа не чувствовать движения угрожающих, но необратимых для его страны перемен. И Павелnbsp;Васильев драму своего века выразил не в эпиграммах. Выстраданное мужество и приятие жизни, достойные античной трагедии, прозвучали в трёх строфах его неозаглавленного стиха./pp
Скоро будет сын из сыновей,/pp
Будешь нянчить в ситцевом подоле./pp
Не хотела вызнать, кто правей, –/pp
Вызнай и изведай поневоле./pp
Скоро будет сын из сыновей!/pp
Ой, под сердцем сын из сыновей!/pp
Вызолотит волос солнце сыну./pp
Не моих он, не моих кровей,/pp
Как рожу я от себя отрину?/pp
Я пришла, проклятая, к тебе/pp
От полатей тяжких, от заслонок./pp
Сын родится в каменной избе/pp
Да в соски вопьется мне, волчонок./pp
Над рожденьем радостным вразлад/pp
Сквозь века и горести глухие –/pp
Паровые молоты стучат/pp
И кукует темная Россия./pp align=center b13/b/pp
Павлаnbsp;Васильева знала вся литературная Москва 30-хnbsp;годов. Его поэзию высоко ценил Борисnbsp;Пастернак. И дочь поэта в 1956nbsp;году записала такие его слова о своём отце: «В начале 30-х годов Павелnbsp;Васильев производил на меня впечатления приблизительно того же порядка, как в своё время, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силою своего дара и безмерно много обещал, потому что в отличие от трагической взвинчивости, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы»./pp
Известно, что Павелnbsp;Васильев знал стихи Мандельштама и даже перекликался с ним в некоторых своих произведениях, что послужило поводом для весёлой и немного злой эпиграммы Юрияnbsp;Верховцева: «Мяукнул конь и кот заржал. / Казак еврею подражал»./pp
Скажу просто – всех больших поэтов роднит любовь к людям, боль за извечное несовершенство нашей природы, потому что мечется человек на извечных путях добра и зла не только в муках творчества, но и в…убийстве себе подобных. И права Натальяnbsp;Павловна – великий русский советский поэт Павелnbsp;Васильев был христианином. В его поэме «Сердце» есть такие строки:/pp
Бежали юноши. Сквозь дым!/pp
И песни пели. И другим/pp
Сулили смерть. И в черном дыме/pp
Рубили саблями слепыми/pp
Глаза фиалковые им./pp
Прочитав такие стихи, болит душа и за «белых», и за «красных» юношей, за всех людей, обреченных на братоубийство. Поэт мечтает о временах, когда минуют людские вражда и злоба и обращается к своему сердцу в будущем времени:/pp
Тогда в согласье с целым светом/pp
Ты будешь лучше и нежней./pp
Вот почему я в мире этом/pp
Без памяти люблю людей!/pp
И аукаются с этими стихами Павлаnbsp;Васильева строки так ценимого им Сергеяnbsp;Есенина:/pp
Все успокоимся, все там будем,/pp
Как в этой жизни – радей, не радей./pp
Вот почему так тянусь я к людям,/pp
Вот почему так люблю людей./pp align=center b14/b/pp
С юности я полюбил его стихи и не устаю благодарить Бога, одарившего Павлаnbsp;Васильева таким талантом. Хочу продолжить мысль о братском родстве творчества Есенина и Васильева, и выявить некоторое различие их образных систем. Известна есенинская поэма «Цветы»:/pp
Весенний вечер. Синий час./pp
Ну как же не любить мне вас,/pp
Как не любить мне вас, цветы?/pp
Я с вами выпил бы на «ты»./pp
Шуми, левкой и резеда./pp
С моей душой стряслась беда./pp
С душой моей стряслась беда./pp
Шуми, левкой и резеда./pp
Однако иные цветы рисует перо Павлаnbsp;Васильева:/pp
У этих цветов/pp
Был неслыханный запах,/pp
Они на губах/pp
Оставляли следы,/pp
Цветы эти, верно,/pp
Стояли на лапах/pp
У черной,/pp
Наполненной страхом воды./pp
Уточню свою мысль о том, что Павелnbsp;Васильев был сыном своего времени. Нет, он был сыном гармонии. Гармонии, преобразующей стихию природы и стихию истории (в нашем случае, историю России) в могучую и непобедимую смертью музыку./pp
Как сказал о поэзии Павлаnbsp;Васильева сибирский писатель Владимирnbsp;Бердяев: «Да, это была стихия. Масштаб и сила её огромны. Трудно предъявить стихии обывательские требования о добропорядочном поведении, бессмысленно умолять об умеренности, или загонять в рамки. Стихия правдива во всех своих проявлениях. Она не обязана никого щадить, ибо сама есть мука рождения жизни»./pp
Скажу, дополняя эти прекрасные слова, что природную стихию в себе поэт обуздывает, как дикого коня, во имя создания гармонической формы – без неё не может взлететь стремящийся освободиться от всех уз и оков крылатый конь. И в миг его взлёта, именно в это время на поэта может ополчиться государственная власть, чьи потребности ограничены не поисками гармонии, а формами, необходимыми для сохранения общественного порядка. Да, власть видит опасность в самом факте существования искусства и старается приручить крылатого коня./pp
Эту мысль, ставшую банальной, я постараюсь додумать до конца. Среди диалектических пар, вроде войны и мира, любви и ненависти, и т.д., существует и такая: поэт и властитель. На этом свете они не могут обходиться друг без друга в постоянном конфликте временного и вечного в человеке. И можно представить, как после смерти вождя его душа, вовсе не чуждая искусству, обливается слезами над стихами Мандельштама и Васильева, замученных по его указанию…/pp
В феврале 1921nbsp;года Блок написал статью «О назначении поэта». Статья, во многом пророческая, говорит не только об убийстве Пушкина «государственной чернью». Чернь, по словам Блока, «…могла бы изыскать средство для замутнения самых источником гармонии. И, может быть, такие средства уже изыскиваются»./pp
В XXI-м веке работа по уничтожению самых источников гармонии идёт полным ходом. Появились компьютер, смартфон, искусственный интеллект. Эти средства комфорта и душевной лени могут навсегда избавить человека от тоски по высокому искусству./pp align=center b15/b/pp
Снегири взлетают красногруды…/pp
Скоро ль, скоро ль на беду мою/pp
Я увижу волчьи изумруды/pp
В нелюдимом, северном краю./pp
Стихи-предчувствие Павлаnbsp;Васильева, посвященные его жене Еленеnbsp;Вяловой, оставленные на столе у следователя НКВД, каким-то чудом дошли до нас, сохранились./pp align=center img width=770 alt=Рис-3.jpg src=/upload/medialibrary/444/nrrrv75krm8q2y0n3n4o2m2hvoy6pgeb.jpg height=1024 title=Рис-3.jpgbr/pp
Незадолго до своей смерти поэт намечает какую-то новую главу в своём творчестве, и после создания эпических поэм «Синицин и Ко» и «Соляной бунт» обращается к древнему размеру гекзаметра для того, чтобы выразить в нём новые образы, рождённые благодарной душой сына великой степи. Эту нашу степь до сих пор хранят теперь уже редкие iкаменные/i бабы – вечные языческие символы плодородия и любви к своей земле. Да, любви, прежде всего любви:/pp
Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе,/pp
Чтоб останавливать мрамора гиблый разбег и крушенье,/pp
Лить жеребцов из бронзы гудящей, с ноздрями, как розы,/pp
И быков, у которых вздыхают острые ребра./pp
Веки тяжелые каменных женщин не дают мне покоя,/pp
Губы у женщин тех молчаливы, задумчивы и ничего не расскажут,/pp
Дай мне больше недуга этого, жизнь, – я не хочу утоленья,/pp
Жажды мне дай и уменья в искусной этой работе./pp
Вот я вижу, лежит молодая, в длинных одеждах, опершись о локоть, –/pp
Ваятель теплого, ясного сна вкруг нее пол-аршина оставил,/pp
Мальчик над ней наклоняется, чуть улыбаясь, крылатый.../pp
Дай мне, жизнь, усыплять их так крепко – каменных женщин./pp
Останови своё внимание, дорогой читатель, на стихотворении Васильева «Прощание с друзьями». Поэт пишет о своей предполагаемой ссылке на север, не думая о расстреле, но утром 1937nbsp;года июльское тяжёлое солнце всходило уже без него./pp bПрощание с друзьями/b/pp
Друзья, простите за все – в чем был виноват,/pp
Я хотел бы потеплее распрощаться с вами./pp
Ваши руки стаями на меня летят –/pp
Сизыми голубицами, соколами, лебедями./pp
Посулила жизнь дороги мне ледяные –/pp
С юностью, как с девушкой, распрощаться у колодца./pp
Есть такое хорошее слово – родныя,/pp
От него и горюется, и плачется, и поется./pp
А я его оттаивал и дышал на него,/pp
Я в него вслушивался. И не знал я сладу с ним./pp
Вы обо мне забудете, – забудьте! Ничего,/pp
Вспомню я о вас, дорогие, мои, радостно./pp
Так бывает на свете – то ли зашумит рожь,/pp
То ли песню за рекой заслышишь, и верится,/pp
Верится, как собаке, а во что – не поймешь,/pp
Грустное и тяжелое бьется сердце./pp
Помашите мне платочком, за горесть мою,/pp
За то, что смеялся, покуль полыни запах.../pp
Не растут цветы в том дальнем, суровом краю,/pp
Только сосны покачиваются на птичьих лапах./pp
На далеком, милом Севере меня ждут,/pp
Обходят дозором высокие ограды,/pp
Зажигают огни, избы метут,/pp
Собираются гостя дорогого встретить как надо./pp
А как его надо – надо его весело:/pp
Без песен, без смеха, чтоб тихо было,/pp
Чтобы только полено в печи потрескивало,/pp
А потом бы его полымем надвое разбило./pp
Чтобы затейные начались беседы.../pp
Батюшки! Ночи-то в России до чего ж темны./pp
Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной, я еду/pp
Собирать тяжелые слезы страны./pp
А меня обступят там, качая головами,/pp
Подпершись в бока, на бородах снег./pp
Ты зачем, бедовый, бедуешь с нами,/pp
Нет ли нам помилования, человек?'/pp
Я же им отвечу всей душой:/pp
Хорошо в стране нашей, – нет ни грязи, ни сырости,/pp
До того, ребятушки, хорошо!/pp
Дети-то какими крепкими выросли./pp
Ой и долог путь к человеку, люди,/pp
Но страна вся в зелени – по колено травы./pp
Будет вам помилование, люди, будет,/pp
Про меня ж, бедового, спойте вы.../pp align=center b16/b/pp
Для моей композиции о поэзии Павлаnbsp;Васильева не найдется, пожалуй, лучшего источника, чем рязанское издание его произведений в 2001nbsp;году. Там и тексты все выверены уверенной рукой редактора, и духовный портрет поэта дан в полный рост. Вот он, неубиенный в памяти друзей и родных: «Павел Васильев – пересмешник и философ, бродяга-выдумщик, изумительный устный рассказчик, какого только поискать на белом свете. Он был полон противоречий, в нём умещались добро и зло, и Бог знает что»./pp
Возможно, при известных обстоятельствах он, не дрогнув ни одной жилкой, мог бы переступить через порог самых страшных житейских испытаний. «Человек он был» – говоря словами Шекспира, и он таил в себе уму непостижимые бездны, почти по Достоевскому, которого он любил и отлично знал и понимал»./pp
Не могу без душевной боли не сказать об отце поэта. Николайnbsp;Корнилович был учителем математики в Омске и после казни сына был уволен с занимаемой должности. Он очень любил стихи «своего Пашки» и часто читал их людям, среди коих нашёлся доносчик. Николайnbsp;Корнилович был осуждён и расстрелян в Омской тюрьме в 1942nbsp;году./pp
Творчество Павлаnbsp;Васильева навсегда пребудет для читателей залогом неисчерпаемого потенциала русской поэзии./pp
Потому что, по словам того же Блока, «дело поэта вовсе не в том, чтобы достучаться непременно до всех олухов, скорее добытая им гармония производит отбор между ними с целью добыть нечто более интересное, чем среднечеловеческое, из груды человеческого шлака./pp
Этой цели, конечно, рано или поздно достигнет истинная гармония, никакая цензура в мире (iи никакой искусственный интеллект, добавлю я – С.З./i) не сможет помешать этому основному делу поэта»./pp
Нет, не пересохнет Кастальский ключ, не переведутся большие поэты на Руси, такие как Павелnbsp;Васильев. И пусть, как яркая полярная звезда, увенчает мой текст алмазной крепости стихотворение молодого Павлаnbsp;Васильева:/pp bК музе/b/pp
Ты строй мне дом, но с окнами на запад,/pp
Чтоб видно было море-океан,/pp
Чтоб доносило ветром дальний запах/pp
Матросских трубок, песни поморян./pp
Ты строй мне дом, но с окнами на запад,/pp
Чтоб под окно к нам Индия пришла/pp
В павлиньих перьях, на слоновьих лапах,/pp
Ее товары – золотая мгла./pp
Граненые веками зеркала.../pp
Потребуй же, чтоб шла она на запад/pp
И встретиться с варягами могла./pp
Гори светлей! Ты молода и в силе,/pp
Возле тебя мне дышится легко./pp
Построй мне дом, чтоб окна запад пили,/pp
Чтоб в нём играл заморский гость Садко/pp
На гуслях мачт коммерческих флотилий./p