мосты так далеко (фрагмент)
это должен был быть рассказ о мозговой интифаде, переселении душ, бегстве в иную реальность и paint it black (подчеркиваю, исключительно в исполнении коллектива "burn it down"). а теперь вот колышется ошметком кровавого студня на этих и без того алых страницах.
Я всегда ненавидел этот аппарат с напитками на углу улицы – тупая жестянка регулярно проглатывала монеты, при этом оставляя меня без кофе. Времени бежать в кафе на противоположенной стороне совсем нет. Да и кофе у них на редкость паршивый, а от их одноразовых стаканчиков на языке остается пластмассовый привкус, который потом щеткой не отодрать. Нет, не побегу, хотя машин удивительно мало и можно было бы спокойно пересечь улицу, не обходя весь квартал до пешеходного перехода. Но уж больно дерьмовый у них эспрессо.
Оглядываюсь по сторонам – никого нет. Потом на часы – у меня не больше двух минут, а еще надо успеть подняться на лифте, накинуть пиджак, взять бумаги и бежать на встречу. Все-таки очень странно, что на улице нет прохожих. Тем не менее, это обстоятельство позволяет мне изо всех сил пнуть кофейный аппарат ногой, не опасаясь быть замеченным. Раз, еще один, третий. Когда на алюминиевой стенке образуется солидная вмятина, что-то внутри консервной банки щелкает, и на асфальт выливается поток монет. С кофе придется подождать. Я, не глядя, собираю горсть монет, сколько уместилось в ладони, и бегу обратно в офис. И где, черт бы ее подрал, моя секретарша?
Двое мужчин, вошедших в лифт до меня, обсуждают вероятность того, что в стране началась очередная эпидемия. Не иначе «сучий» грипп – произношу я про себя, раз он скосил мою ассистентку, так же эффективно и молниеносно как предыдущие вспышки свиного и куриного штамма. Один из них – тот, что стоит за моей спиной, жалуется на многочисленные прогулы в его департаменте. По его словам, на рабочих местах нет и половины его сотрудников и с каждым днем их число тает. Второй, словно пытаясь успокоить собеседника, утверждает, что даже его собственные родственники недавно куда-то пропали и теперь не отвечают на телефонные звонки.
К моему столу кто-то из работников прилепил желтый бумажный стикер: попытки связаться с секретаршей не увенчались успехом. Еще несколько рабочих мест пустуют темными проталинами на слепящем белом покрове разбросанных по столам бумаг. Опаздывая на уже начавшуюся встречу, в самых дверях я замечаю еще один ярко желтый лепесток. Надпись на приклеенной к столу секретаря бумажке гласит: «этот мир гибнет». Едва разборчивые рукописные буквы будто впиваются в мои зрачки, с нажимом стремясь оставить глубокие чернильные шрамы на сетчатке.
Всю дорогу к переговорной комнате я не могу выкинуть эту глупую фразу из головы. Неуловимое ощущение чего-то знакомого в этом несуразном словосочетании, скорее всего ничего не значащем, подгоняет меня барабанным боем пульса в ушах. Заставляет быстрее взбегать по ступеням наверх. Почему я вообще обратил внимание на эту желтую наклейку? Почему прочитал адресованное даже не мне послание?
Кого-то из сотрудников, встреченных по дороге, я на бегу прошу продолжать звонить моему секретарю. Я даже не уверен, услышал ли он, понял ли суть моей просьбы – я уже разглядываю дрожащие в такт участившемуся сердцебиению кончики моих пальцев над папкой бумаг. Лист, лежащий сверху с моими, сделанными от руки пометками. Так, отголосками в каждой вибрации, толчками крови в каждом лопнувшем сосуде, взрывами в каждой клетке раздается вспыхнувшее в голове озарение: это мой почерк.
Это мой «мир гибнет».
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Резким нажатием на педаль тормоза он запускает машину юзом так, что, сбрасывая скорость, она едва не задевает ограждение правым крылом. Визг колес как будто на мгновение отстает от нас, прилипая к асфальту жирным следом протекторов, а через миг настигает вновь, взрываясь искрами в зажмурившихся глазах. Автомобиль замирает в нескольких сантиметрах от самого края моста, так близко, что мне не открыть дверь. В некоторых его поступках мне пока не удается сразу различить логику, некоторые из них мне еще трудно объяснить.
Он зажигает аварийные огни. В туманной мгле здешних рассветов на совершенно пустой дороге стоящую на обочине машину различить не так просто. Растворяясь в густой дымке, мачты фонарей обрываются где-то наверху неровными, дрожащими по краям, кругами галогеновых ламп. Они похожи на свет в иллюминаторах тонущего корабля, зыбкие огни из уже погрузившихся в воду кают. Вот-вот и они погаснут. Темнеющие пятна разлитого молока на подвижном небе. Их сырое сияние ложится испариной на капот. Где-то под нами плещется море. Я слышу шум разбивающихся об опоры моста волн в промежутках между щелчками аварийки, за эхом еще визжащих в моих ушах тормозов. Машина стоит, двигатель все еще работает, он не выходит, я не могу выйти. Даже если захочу. Не зная, что нужно делать в такой ситуации, я просто смотрю в окно, вглядываюсь в едва заметную линию горизонта. Кажется, что в эту минуту окружающее пространство перевернуто с ног на голову и там, где обычно сияют звезды, сейчас бурлит и пенится темная муть. А, может, мир свернут и выпрямлен в спираль, втянувшую в себя всю четырехкилометровую длину этого моста, воду до горизонта, нашу, остановившуюся посреди всего этого, машину и нас самих. Только мигающие в тумане огни аварийного света могут помочь отыскать нас в эпицентре закручивающейся черной дыры. Нам самим отыскать нас самих. Мне – меня. В эти минуты я почти соглашаюсь с ним, я готов поверить в его слова о том, что этому миру приходит конец.
- Смотри наверх, - там, куда направлен его указательный палец, ярким пятном освещен рекламный щит, изуродованный неумелым граффити. Реклама авиакомпании. Миловидное лицо стюардессы и взмывающий в безоблачное небо лайнер перечеркнуты корявыми черными буквами: «Этот мир гибнет». Неаккуратные грубые швы на голубой лазури.
- Ну и что? Проделки очередного местного Бэнкси. Что с того? На что тут смотреть? – я чувствую, как с каждым моим словом в голосе нарастает предательское отчаяние, каждая вопросительная интонация оборачивается криком о помощи.
- Можешь думать так, как тебе заблагорассудится. Мне, в принципе, плевать. Вот только факт остается фактом: здесь это написал твой дружок. Нарисовал и прыгнул. Вон оттуда – он небрежно махнул рукой в сторону ограждения за моим окном.
«Дружок». Я начинаю обдумывать это слово, примерять его на себя. Возможно, кто-то так назовет и меня. Кто-то, кому я совершенно незнаком. Тот, кто мельком увидел меня на обрывке видеозаписи, на фотографии, веб-трансляции, полицейской сводке. Мне неуютно в этом слове. Оно, как ожог. Резкое, стремительное и обжигающие своим безразличием. От такого обычно хочется поежиться, стряхнуть с себя. Это слово так не подходит моему другу, так вульгарно выглядит оно в его некрологе. Режет слух. Человек, сейчас сидящий за рулем машины, на расстоянии вытянутой руки от меня, может себе позволить так отзываться. Для него мой друг – утопленник, размозживший себе череп о прибрежные валуны. «Мой дружок», прыгнувший вниз с этого парапета.