17 июня мы отметили столетие со дня рождения замечательного поэта — Дмитрия Ковалёва. Он родился на Ветке, где сегодня в честь него названа одна из улиц, начинал трудовой путь в Романовичах, прошел войну. Уже став жителем столицы — Москвы — не прерывал никогда связь с родной Беларусью. По признанию Дмитрия Ковалёва, нигде ему так легко и вдохновенно не приходили поэтические строки. А приезжая на Гомельщину, он всегда заходил в редакцию «Маяка», участвовал в работе нашего литобъединения. Дмитрий Ковалёв оставил автобиографию, доведенную до 1945 года, — интересную как человеческий документ и документ эпохи, свободный от всяческих социальных и политических заказов. Краткие и удивительно точные записи. Детство будущего поэта прошло в постоянных переездах из деревни в деревню. Многодетной семье жилось трудно, поэтому чуть став на ноги, старший сын Дмитрий стал помогать родителям и в кузнице, и в поле. И уже тогда пробовал писать стихи: о весне, о зиме, об осени… Но образование Дмитрию удалось продолжить только с девятнадцати лет. Учился в Гомельском вечернем политехническом рабфаке. Тогда же серьезно увлекся поэзией. Его просто очаровал гений Сергея Есенина. Стихи, ставшие песнями, впервые услышал от друзей, и лишь впоследствии прочитал их в рукописных списках. Ведь тогда Есенина всячески хотели вытравить из народного сознания: не издавали, объявляли «богемным» и «упадническим», за чтение его стихов исключали из комсомола. Закончил рабфак Дмитрий с отличием, поступил на заочное отделение филфака Ленинградского университета, учительствовал на селе в Романовичах. Вот как вспоминает он то время: «Меня назначили в село Романовичи, где я действительно был нужен. В первый же день моей работы там (ещё я должен был возвращаться в город на ночь, с квартирой не договорился), в Романовичах случился пожар. Был сильный ветер. Пламя перекидывалось на большое расстояние. Крыши соломенные. Я залез на крышу чью-то, спасал детей и мешки вытаскивал. А потом, смотрю и школа загорелась. С учениками, разломав дверь физкабинета и библиотеки, спасали книги, приборы. Мое новое пальто, не раз попадавшее под брандспойт, стало как портянка. Имущество директора тоже вытаскивали. Сначала он растерялся, топтался на месте с женой, та с каким-то ухватом. Но когда пожар погасили, меня даже не позвал отогреться, не пригласил поесть и переночевать. Взяли пожарники, довезли до Гомеля. В Романовичах я жил у двух хозяек, немного пожил и у третьей, которой оставил всё своё барахлишко, уходя на фронт. Поработал я там полтора года. Здесь у меня была большая нагрузка: часов сорок шесть. Получал восемьсот рублей. Тогда это казалось очень хорошо. Был руководителем агитколлектива, самым активным селькором районки, чуть ли не в каждом номере печатались мои заметки, стихи, зарисовки сатирические и лирические. Выступал с докладами среди колхозников, ездил с агитколлективом зимой во вьюгу, на санях на посёлки. И весело и задористо было! На моё место директор все прочил одного своего подхалима. Но пришли к нам из института молодые преподаватели. Они выступили за меня. Обнаружили у претендента на мое место 19 грубых ошибок в заявлении, случайно попавшем им на глаза. А меня к этому времени уже хвалили даже на конференциях зимних (было, и ругали за самостоятельные примеры неортодоксальные). Однажды влетело мне за то, что привёл стихи Есенина «Покатились глаза собачьи» как пример прекрасного. Между тем директор видно накапал на меня в РОНО. Оттуда приехал инспектор. А скоро пожаловал и сам зав. РОНО Школьников. Без предупреждения вошел ко мне на урок белорусской литературы. И хорошо, что не проверил моих конспектов и планов. У меня их не было. Но урок прошел душевно, я точно уложился во время, ребята активничали. Уехал зав. РОНО, ничего не сказав. А потом пришла бумага, немало удивившая и обескуражившая директора. Вместо того, чтобы меня понизить или даже снять, меня приказом перевели в старшие классы — 8 - 9-е. Десятого еще не было. Школа (три старых бревенчатых помещения) стояла на самом берегу речки Ипуть. Речка огибала село и, уйдя от него, снова подходила к нему в другом конце. Рядом со школой — клуб с библиотекой, киноустановкой — в бывшей церкви... Осенью мне сделали операцию грыжи… Я шел с операционного стола сам. Через пять дней вернулся в Романовичи. Отказался от запаса второй категории. Захотел пойти служить. Определили меня на флот. Провожали колхозом, устроили пирушку, дали лучших коней, возки с гармошкой. Как положено. Ехали мы, новобранцы, в товарнике. Долго. После Ленинграда пошли: Лодейное поле, Петрозаводск, Мончегорск. Ясно было, что едем на север...» После демобилизации в сорок шестом Дмитрий Ковалёв приезжает в Минск. Здесь он сотрудничает с разными изданиями, и, по сути, полностью отдается поэзии. Первая книга «Далёкие берега» вышла в Минске, в сорок седьмом. В 1957 году окончил Высшие литературные курсы и вскоре был приглашен в Москву заведовать редакцией русской прозы и поэзии в издательстве «Молодая гвардия». В 60-х — 70-х годах вел творческий семинар в Литературном институте. Живя в Москве, не терял связи с малой родиной, часто ее посещал, помогал начинающим литераторам землякам. Искренняя, задушевная поэзия Дмитрия Ковалёва не подвержена быстрому старению и увяданию, как произведения раздутых благодаря умению держать нос по ветру стихотворцев... Многие дорогие автору стихотворения «не вписывались» и с трудом проходили в печать. Большинство стихов о войне написано уже на закате жизни, когда поэт тяжело болел. Эти стихи долго зрели, а написались даже легче других. Умер Дмитрий Ковалёв в 5 марта 1977 года. Похоронен в Москве, на Ваганьковском кладбище, недалеко от могилы любимого им поэта — Сергея Есенина. ДЕРЕВЕНСКАЯ ПОЧТА Весна начинается — вот что… Моя деревенская почта. Не ветках пернатые селятся… А как вам там пашется, сеется? А как вам там ищется, строится? А как вам живется, здоровится? Грачи — не от вас ли разведка, Прудок, Покалюбичи, Ветка? И Чёнки, И Клёнки, И Плёсы, Где облачка в Соже белесы, Где солнечно вербным сережкам Над каждой песчинкой и былкой, Где заводь зовется зарожком, Разлив называют прибылкой. И речь там сливается с близкой И русской и украинской… Республик взаимная троица. И реки, где лед скоро тронется. Лен русости мягкой, славянской Над синью днепровской славянской. От речицкой нефти и соли — До почвы, изрытой до боли, — В траншеях, воронках, окопах, В любовно исхоженных тропах, Где любо стернею колоться И пить из отцова колодца… Любите ж себя, пока любится, Прудковцы мои, поколюбцы! Светите душой, пока светится, Светиловичцы и ветковцы! Пусть зори над вами румянятся, Волотовцы и романовцы! Пусть все за успехами гонятся, За вами, Мои неленивые гомельцы!.. Колышется паводок в лунности И далями не удаляется. И, как желание юности, Любовь моя не утоляется. А ДУМАЛ Я… Матери моей Екатерине Ивановне А думал я, Что как увижу мать, Так упаду к ногам ее. Но вот, Где жжет роса, В ботве стою опять. Вязанку хвороста межой она несет. Такая старая, Невзрачная на вид. Меня еще не замечая, Вслух Сама с собой о чем-то говорит. Окликнуть? Нет, Так испугаю вдруг. ...Но вот сама заметила. Уже, Забыв и ношу бросить на меже, Не видя ничего перед собой, Летит ко мне: - Ах, Боже, гость какой! А я, Как сердце чуяло, В лесу Еще с утра спешила все домой... — Давай, мамуся, хворост понесу. И мать заплакала, шепча: — Сыночек мой! — С охапкой невесомою в руках, Близ почерневших пятнами бобов, Расспрашиваю я О пустяках: — Есть ли орехи? Много ли грибов? — А думал — Там, В пристрелянных снегах, Что, если жив останусь и приду, — Слез не стыдясь, При людях, На виду, На улице пред нею упаду.
