"Точкой сборки" станет Крым
Русский писатель Юрий Милославский, ныне житель Нью-Йорка, уже традиционно для последних лет отметил свой день рождения на родине, в Евпатории. Многие годы Милославский прожил в Харькове. Им создан один из лучших литературных памятников этому городу.
Мне всегда казалось, что достаточно хотя бы этого абзаца из Милославского, чтоб читатель навсегда полюбил его прозу: «Циклопическая шелковица на противоположной Институту вакцин и сывороток стороне Пушкинской — шелковица, чьи корни распространились до поворота на Черноглазовскую — осыпала свои плоды сплошным, марающим подошвы кругом. Ягоды переспели и обрушились наземь, а черный сок их въелся в асфальт. Главное произошло почти месяцем ранее; но даже и до сих пор кое-что оставалось, уже повяленное, на верхнем ряду ветвей и время от времени обрывалось вниз. Размозженная мякоть высвобождала сахарный алкогольный пар, в среде которого витали неотгонимые осы — из тех, что прежде паслись при сатураторах у бюреток с сиропом».
В свое время Иосиф Бродский писал: «Непреклонность — вот, я уверен, наиболее подходящее определение, когда говоришь о писательском даровании Юрия Милославского. Мое восхищение его прозой продолжается вот уж десять лет, и уничтожится, полагаю, только разом со мною».
«СП»: — Юрий Георгиевич, еще два года назад вы в свой день рождения приезжали в Харьков. Теперь уже не тянет?
— Уж слишком грустно и горько было бы мне видеть сегодняшний Харьков, охваченный усобицами.
Сама по себе идея единовременного сосуществования украинского, русского и прочих языков не вызывает у меня ни малейших эмоций, — мы так жили в былые годы. Беда в том, что это стало частью политического безумия. В пределах, так сказать, культурного пространства, для меня перейти в разговоре от русского к украинскому и обратно — ничего не стоит. Это очень характерная черта нашей харьковской цивилизации. У нас всё нарочито национальное, чрезмерно ангажированное с этой точки зрения — вызывало в лучшем случае насмешку. В худшем случае тот, кто является носителем каких-то чрезмерных национальных публичных сантиментов и лозунгов, просто выпадал из компании. А уж какие-то национальные фобии, — хоть русо, хоть укро, хоть юдо, — за это могли и больно поколотить. Так было всегда в нашем старом добром Харькове. Харьковское общество формировалось на основе смешения культур и цивилизаций: старого Харькова, Дикого Поля... Я говорил и говорю, что есть такая национальность: харьковец (новое «харьковчанин» мне как-то не по нраву). Потому-то находилось очень мало людей, которые в здравом уме и трезвой памяти решались бы педалировать свое национальное происхождение. Сама попытка в компании лиц харьковской национальности заявить себя кем-то другим — выглядела глуповато.
…Последний раз, когда я был в Харькове, осенью 2013 года, мы посетили дом, где жил крупнейший наш харьковский поэт Владимир Мотрич, взошли на его террасочку. Я свято верю, что все эти ушедшие люди где-то там живут… Володя Мотрич выходит иногда, гуляет по Рымарской. Часть харьковской цивилизации. Леша Пугачев играет на гитаре, поет песни на слова Юлика Даниэля и Саши Черевченко. А вот прохаживаются все наши знаменитые художники, основатели харьковского авангарда, с которыми меня знакомил Вагрич Бахчанян…
«СП»: — Известная фотография 60-х, где вы втроем…
— Бах, Лимон и я? Это намечалась так называемая дворовая выставка харьковских авангардистов, на Сумской. И мы оказались в одном из дворов, где она должна была пройти…
Вы знаете, мне почему-то кажется, что я больше не стану писать о Харькове. По-моему, я уже всё написал.
«СП»: — А о чем хочется написать?
— О двух очень ценимых мною людях, совершенно разных. Это покойные Владимир Емельянович Максимов и Андрей Донатович Синявский — ему в этом году исполнилось 90. Вы, может быть, слышали, что между ними в эмиграции существовала многолетняя жесточайшая вражда, вражда между «Синтаксисом» и «Континентом», доходившая до каких-то диких взаимных обвинений, носившая абсолютно сюрреалистический характер. И вот грянул 1993 год в России. И вот эти противники, будучи истинными русскими патриотами (независимо от градаций или вариаций патриотизма русского, любви к России) мгновенно объединились. Они обнялись. И вместе осудили массовое убийство русских людей. Это было как гром среди ясного неба. И этого им, конечно, уже не забыли. Впрочем, они быстро умерли…
Вражда для истинного патриота заканчивается, когда его Отечество в опасности. Они сразу забыли о ней. Она показалась им никчемной, необязательной, несвоевременной. Это очень важное событие. С точки зрения истории русской культуры. И стоит того, чтоб об этом когда-нибудь написать.
«СП»: — Вы часто повторяете словосочетание «харьковская цивилизация». В свое время вы посвятили Харькову и новеллы, которые названы «дворовыми песнями» и «городскими романсами», и повесть, и роман. В этой прозе мы можем найти харьковские архетипы, харьковский миф, харьковский колорит, уходящую натуру, — но не обнаруживаем «харьковской цивилизации». И только однажды ваш герой, следователь, непрерывно движущийся по неотложным харьковским делам, намекает нам на существование этой цивилизации, натыкаясь на ее архитектурные и исторические остатки… А что с ней собственно произошло?
— Термин «харьковская цивилизация» как-то во мне счастливо образовался, и я его пустил в обиход.
Харьковскую цивилизацию, как видно, постигло то, что постигло афинскую, антиохийскую… На Харьков ступила пята истории.
«СП»: — Харьковская цивилизация исчезла, как шелковица на улице Пушкинской. А в конце этой улицы, в нынешнем Молодежном парке, находилось старое кладбище. Оно тоже бесследно исчезло. Теперь там периодически ставят камень с мемориальной доской в честь УПА*. И так же периодически этот «памятник» разбивают или взрывают…
— Я это кладбище знал, как свои пять пальцев. Это было старейшее наше кладбище, где был похоронен цвет харьковской цивилизации — военный, административный, купеческий. Это было удивительной красоты место. Там были потрясающие, заброшенные, увы, склепы. Там нашли упокоение выдающиеся харьковские драматурги и писатели, актеры и военачальники, чиновники, ученые, инженеры. От давних времен — до Великой Отечественной, да и позже. И вот его разрушили. Уничтожили собственную память. Это произошло, когда я уже был в эмиграции. Издавна человек знал, что нельзя трогать места упокоения — погибнешь. Это верная смерть. Но злокачественная самоубийственная глупость — обычными средствами не лечится.
В столкновении разрушения и созидания сперва обязательно побеждает разрушение, чем бы оно ни являлось, какими бы словами ни прикрывалось, какие бы идеологические особенности ему ни приписывались… Когда народ говорит «ломать — не строить», в этом есть глубокий смысл. Деструктивное побеждает. Потом наступают понимание, страдание, трагедия, постепенно усваиваются какие-то иные коды, и начинается новое строительство. То есть за разрушением обязательно следуют, по воле Божьей, какие-то формы возрождения или — замораживания. Вот таким замораживанием, чтобы люди могли опомниться, был период Советской власти — «красной цивилизации». Я понимаю, что у нее есть трогательные защитники и такие же трогательные ниспровергатели. Но именно в этот период заморозки Господь даровал русскому человеку время и место для размышления: что же ты хочешь на самом-то деле, а?! Это длилось исторически ничтожный период, 70 лет. Не успели сообразить, что к чему...
«СП»: — Кстати, о заморозке. В происшествии, о котором рассказывается в повести «Лифт», читателю подбрасывалась универсальная метафора с трупом, хорошо сохранившимся за много лет?
— Я вынужден разочаровать читателя: это не метафора. Повесть именно о том, о чем она написана. Я долгие годы интересовался малороссийской демонологией, как она распространилась в пределах Дикого Поля. Для меня это очень важно. Так что события, о которых рассказывается в «Лифте», имели место, и не раз, в истории, так называемой прикровенной культуры. В Харьковской губернии (а потом — области) по каким-то причинам эти древние силы проявлялись очень интересно. Еще в 20 веке, например, здесь существовало то, что многие уже и не помнили: свадебные обряды «перерва», «перезва», всякие демонические ритуалы. Тогда же в Харьковской губернии отмечались, к примеру, такие явления: зажившегося старика «на лотке» зимой спускали в заснеженный овраг, — чтоб он там тихо замерз, не мешал семейству.
«СП»: — Главные герои рассказа «Последний год шестидесятых» и повести «Лифт» — милиционеры. Один из них озвучивает конец эпохи, другой — можно сказать, представительствует за свою эпоху...
— И обоих случаях мы наблюдаем столкновение жизнеохранителя или правоохранителя, к которым я отношу полицейское сословие (я с большим уважением отношусь ко всем, кто занимается охраной правопорядка, в любой стране мира), — с механизмами жизнеразрушения. Если в повести это жизнеразрушение исходит от сил бестелесных, то в рассказе простодушный человек, «мент», ведущий следствие по какому-то беглому жулику, сталкивается уже случайно в гостинице с человеком, который несет в себе разрушительные начала, свойственные так называемой интеллигенции.
«СП»: — Что получается, Юрий Георгиевич? С одной стороны, в повести «Лифт» и рассказе «Последний год шестидесятых» — вполне симпатичные образы советских правоохранителей, о которых серьезная литература вот уже четверть века предпочитает высказываться уничижительно. С другой стороны — в романе «Укрепленные города» диссиденты-правозащитники показаны в неприглядном виде. Мы имеем дело с новейшей «охранительной литературой»?
— Пожалуй. Если милиционер, то он — пьяница, взяточник, хулиган, бандит, садист. Хотел бы я посмотреть на этих авторов, вышедших погулять по улицам ночного города, если бы там не было этих кошмарных полицейских, «пьяниц-взяточников»...
Об упомянутых правозащитниках. Я думаю, что пришло время назвать вещи своими именами. Есть замечательное двустишие (с отсылкой к Псалтири), которое принадлежит, как говорят, протоиерею Всеволоду Чаплину. Звучит оно так: «Человек, яко трава. Вот и все его права». Нужно помнить: даже революционные французы говорили о правах человека и гражданина. Права гражданина, разумеется, существуют, и их надо соблюдать и защищать. А существование так называемых исконных прав человека — это фикция. У человека нет никаких прав. У него есть только обязанности перед Богом и ближними. Перед семьей, перед каждым прохожим. На этом стоит мир.
Если вы обратили внимание, все эти оболваненные революционные студенты из романов Достоевского (вроде тех, из «Идиота». что пришли вымогать деньги в эпизоде с «сыном Павлищева») постоянно повторяют: права, права, вы имеете право, мы имеем право… Не имеем! У человека есть обязанности, а прав — нет. Зато у него есть привилегии: денно и нощно биться лбом под крест Христов и настойчиво просить, даже требовательно просить Бога, чтоб Он ему помог.
Кстати, это косвенная тема и моего недавнего романа «Приглашенная». В книге присутствует некое учреждение, которое занято экспериментами по усовершенствованию осуществления прав человека. В числе жесточайших нарушений прав человека там называется смерть. У человека забирают жизнь. Безобразие. Это ведь тоже исконное право человека — никогда не умирать. Ну, и как - получается?
При этом требовать от человека, чтоб он был умнее своей эпохи или своего культурного пространства — это слишком серьезно и никому практически не дано. Любой из нас разве не был подвержен тем или иным соблазнам, в том числе соблазну защиты несуществующих прав человека?
«СП»: — Когда вы почувствовали фальшь той среды, о которой говорится в «Укрепленных городах»?
— Фальшь той среды, которую следует назвать, по С. А. Рачинскому, нижним господским слоем (н.г.с.), я почувствовал относительно поздно, уже в эмиграции. Я этим внимательно и старательно занимался, пытаясь понять: что же это за сословие. Недавно опубликована в «Камертоне» моя статья «Паралитературный процесс», где я касался вопросов существования нижнего господского слоя, так называемой интеллигенции. И тут же появилась статья о подобном сословии в Венгрии. Меня это не удивило. Австро-Венгерская монархия достигла достаточно солидного возраста. И в ней тоже нарастал нижний господский слой этой, так называемой интеллигентно-экспертной среды.
Но слово «фальшь» здесь не подходит. Это сословие. Выражаясь «по-марксистски», отношение н.г.с. к средствам производства следует характеризовать как безразличное. Лишь бы эти средства производства работали на нижний господский слой, на интеллигенцию. Интеллигенция никогда не стеснялась и не стесняется брать деньги, где угодно и от кого угодно. Это ее совершенно естественное сословное состояние.
«СП»: — Этот ваш скепсис распространяется и на современную отечественную словесность?..
— Нет легкого выхода из сегодняшнего положения. Те культурные реалии, которые мы сегодня наблюдаем, не являются случайными. Они порождены последними двумя-тремя столетиями развития европейской культуры. К сожалению, и русскую культуру в последние десятилетия постигли особого рода метаморфозы. Русская литература отчасти разочаровала своего читателя. И он от нее отхлынул, как покупатель, которого обманули в магазине. Но в эпоху разрушения очень важно переходить к эпохе созидания при каждом удобном случае. Строго говоря: наше дело сочинения сочинять, и чтоб они были хороши.
По этому случаю мы с замечательным молодым писателем Платоном Бесединым затеяли новый международный фестиваль русской литературы, «Севастопольский равелин». Я съездил к нему в Севастополь, где не бывал четыре десятилетия. Наш первый, «пилотный», фестиваль мы планируем провести в уже в нынешнем декабре. Это будет своего рода итогом года литературы.
Наш фестиваль отчасти призван вернуть доверие читателя к отечественной словесности, попытаться исправить огрехи, помочь вернуться к традиционному, иерархическому пониманию ценности литературного явления. Отбор будет сугубо качественный. То есть, нам важно открыть заново «гамбургский счет». Мы надеемся: возникнет нечто такое, что поможет изменить ситуацию к лучшему. Крым был именно тем местом, где завязалась русская православная цивилизация. Здесь же логически завершилась история старой России. Мы уверены, что Крым должен быть точкой сборки, где и начнется — возобновится! — собирание русской культуры.
* В ноябре 2014 года Верховный суд РФ признал экстремистской деятельность «Украинской повстанческой армии», «Правого сектора», УНА-УНСО и «Тризуба им. Степана Бандеры». Их деятельность на территории России запрещена.