Свобода. Она либо есть, либо нет.
«Свобода, как и девственность, добродетель или честь,
одна — она же внутренняя, она же и внешняя».
Александр Пятигорский.
Это, можно сказать, юбилейное. Два года назад как раз в эти дни следаки решили отправить меня на месяц в психбольницу Кащенко. Помню свой страх и ощущение обреченности в ночь перед отправкой туда. Помню ужас первых дней пребывания в этой юдоли скорби. Помню, как постепенно приходили удивление и понимание, что и в палатах психушки тоже есть жизнь, более того, яркость ее красок ни с чем не сравнима.
В «палате № 6» - не смейтесь! Меня держали именно в палате номер шесть! -- страстей кипело не меньше, чем за окном, на воле. Я узнала много страшного, но, оказалось, что фарса и веселья там сколько угодно. Бородатые свекрови, мальчики по вызову, шмон, касторка и булки с маком шли вперемежку. Так стали рождаться дневники из «гнезда кукушки». Но я ждала. Ждала почти два года, пока горечь не отлетела, дневниковая скоропись не отстранилась от меня, и не превратилась в литературу. В повесть «Окно наизнанку, и в расссказы вроде бы о другой, нормальной жизни, но в чем-то похожей на жизнь за больничными решетками.
И в большом мире полно дурной бесконечности, не знающей национальности, границ или возраста: в лондонском универмаге «Харродс», на безымяноом мосту в Баварии или в самоле, застрявшем в испанском аэропорту – везде есть шанс, чтобы житейская проза переплелась с абсурдной невероятностью, то трагичной, то комичной... Так сложился этот сборник – «Кащенко».
Он о том, что такое свобода. Она не может быть ни внешней, ни внутренней, она либо есть, либо нет. Говорят, что получилась здоровая книга о больном обществе.
Приходите в магазин «Москва», обсудим вместе. А пока, прочтите отрывки из главной повести сборника «Окно наизнанку».
Книжный магазин «Москва» и автор Елена Котова приглашают на встречу, посвященную выходу новой книги Елены Котовой.
Встреча состоится 7 апреля в 19: 00 в помещении магазина «Москва» по адресу ул. Возвиженка, д 4/7.
Итак, отрывки.
Иду с сигаретами, зажатыми в кулаке, в «салон». Ксюха по прозвищу «Хармс», Оля и еще одна девушка из нашей шестой моют полы. Дверь подперта стулом, в коридоре топчутся страждущие «переклиненные», просовывают головы в дверь буквально каждые тридцать секунд с вопросом: «Можно уже?», на что «Хармс» рявкает: «Нельзя». Ко мне это, естественно, не относится, я прохожу, придвигаю стул на место. В туалетном салоне – лепота, мое двустворчатое окно открыто, подоконник вымыт, даже оловянные миски-пепельницы временно не воняют. Я впервые вижу мое окно не вывернутым наизнанку, не застегнутым на все пуговицы, а широко открытым. Так, что всем, не только мне, видна его душа нараспашку… Окно блаженствует, купаясь в воздухе вместе с обитателями курительно-ванного салона.
Стою перед решеткой, от мира меня не отделяют стекла, дышу свежим воздухом… Решетка не мешает, даже странным образом приближает ко мне пейзаж за окном. Разглядываю дырочки талого серо-черного снега, слепящие полосы солнца на нем, голые, уже подсыхающие ветки деревьев, серо-голубое небо, жилые дома вдалеке. Дышу… Я дышу! Свежий весенний, еще чуть морозный воздух забирается под фуфайку, холодит плечи, тело тоже дышит. Такое острое и прекрасное ощущение. Второй этаж, а земля близко. Разглядываю мелкие сучки, нападавшие за зиму с деревьев, шелуху опавшей коры, лужи. Едет машина, и грязь, раскатанная на проезжей части, взлетает из-под колес брызгами, я слежу как они тут же падают на снег, делая в нем новые грязные дырочки.
– Можно уже? – снова просовывают голову страждущие. Я сажусь на стул, подпирающий дверь:
– Я тут не просто так, я выполняю важную общественную работу. Защищаю дверь!
– Ох, Лена, – впервые за много дней улыбается Нина, похожая на Джоконду тихая девушка.
В глазах Нины тоска и тревога, точно такие же, как у других, но в Нине это особенно трогает. У нее клиническая депрессия, а она рвется домой, где двое детей, при этом ни она, ни ее муж не способны разговаривать с врачами, а муж, по-моему, особо и не рвется. У мужа и у Нины – полное отсутствие навыков общения. Нина недомолвками – не потому, что утаивает, а потому что не может выразить, – говорит о страхе, что муж «заведет себе кого-нибудь», пока она тут находится: второй месяц же! Я слушаю и смотрю на окно, у меня вопрос к нему, к моему окну, которое видело и знает все: «А может муж и есть первопричина Нининой депрессии?».
Вижу, как окно морщится от моего вопроса, как бы говоря: «А какая разница? До истинной причины Нина докапываться не хочет и делать с ней тоже ничего не в состоянии… Она способна только горевать о том, что ее держат в больнице. Чем, в этом смысле, она отличается от Али, которая лелеет свою болезнь и уповает на стерву-докторицу? От наркошей, которые требуют, чтобы их выпустили, ибо они «здоровы» до первой попойки, заканчивающейся приездом ментов. В этом смысле и Нина похожа на них, только она приятная, неглупая и нежная, но и она ищет причины своей печали и избавления от нее в чем угодно, только не в собственной жизни».
– Так, это и есть болезнь? – произношу я беззвучно.
– Да, это и есть болезнь. Потому я не морализатор, а всего лишь наблюдатель. Никто не знает, как им помочь, никто! Только они сами могут себе помочь, но у них нет на это сил. Тебе это не понятно? Это же просто! Другие им не помогут, а у них самих сил нет, ясно?
Выхожу из сортира, снова окатывает – после воздуха – плотная, упругая волна смрада и духоты. Иду по коридору, понимая вдруг, что перед глазами – эпизод из «другого кино»… Братья Коэны, где вы?
В столовой, как всегда, сумрак, тут окна на северную сторону. На стене кривляется телевизор. Человек пятнадцать вперились в экран, глаза невидящие, и даже не понятно, стоят ли между ними и экраном иные, невидимые другим, их собственные образы. Когда я была маленькой, то иногда пыталась не думать. Как сделать так, чтобы в голове не было ни одной мысли? Вот, сейчас – тут я зажмуривалась, – я не думаю. Но я же думаю о том, что я не думаю… Можно ли вообще не думать, ломала я голову над этим вопросом. И сейчас я этого не знаю, но я уже не думаю об этом. Вечный сумрак столовой, окна на северную сторону. Женщины в одинаковых халатах, розовых, голубых, невидящим взглядом смотрят в экран, такой громкий с утра пораньше, блестящий, разноцветный, позолоченный. Еще человек десять просто сидят, положив головы на столы. Затылки, макушки… Крашенные хной волосы, отросшие корни, седые патлы, раскиданные по столам, кое у кого платочки…
По коридору вальяжно идет девушка с мрачным выражением лица, одетая в…. коктейльное платье! Серо-серебристое, с воротом «водолазкой», совершенно «в обтреск» и радикальное мини, оно собралось складками под плотным круглым животом и вокруг рульки на талии… На босых ногах – короткие белые носки и грязные пушистые розовые тапки. Боже! Так это та же самая деваха с ляжками цвета непропеченного теста по прозвищу «Кенгуру», которая давеча снесла раковину в нашем ванно-помывочном-курительно-сральном салоно…
Опустив плечи, ссутулившись она идет через толпу призраков в халатах, которые сидят, приклеившись к экрану или уронив голову на стол. Серебристое платье отбрасывает блики в полумраке столовой. А кругом сидят и лежат, разбросав патлы по столам, женщины в байковых халатах. Ассоциация со скульптурами пороков Шемякина на Болотной – очевидна . Источник вдохновения скульптора – тоже.
Надо же! Живешь в Москве, ходишь по улицам, смотришь на скульптуры, а осмыслить, откуда они возникают, – в голову не приходит. Оказывается, все реальны, они есть, существуют на самом деле! Надо только места знать.
Нашего ангела Алю сегодня страшно колотит. Ни разу не видела ее такой, в глазах стоит страх, почти ужас, пальцы трясутся.
– Врача нет, а я чувствую, мне схему не ту назначили. Мне схему надо поменять. У меня сегодня тревога весь день, а ночью я так плакала.Мне страшно, Лена!
Я смотрю на этого ребенка, двадцатипятилетнюю дурочку, которая еще пару дней назад, казалось, уверенно шла на поправку. Мы говорили о том, как ей нарастить вокруг себя заборчик потолще, необходимй для суровой жизни за стенами больницы, она смеялась, давала слово работать над собой, не реагировать на всякую чушь, не расстраиваться.
Алечке папа присылает с водителем фрукты, особенно любит девочка маракуйю и личи. Когда ее заставляют выносить помойку или прикатить из пищеблока тележки с судками и бидонами, Аля выходит на улицу в сапожках от «Гермес».
Сейчас у нее тремор, голова снова вжата в сутулые плечи. Аля не хочет расставаться со своей болезнью, без нее она останется совсем одна. Лучше бы папа сам к ней приезжал, без фруктов… Лучше бы он не покупал ей сапоги, а занялся бы лет десять назад ее головой. Или просто любил бы?
– Мой папа все может. Он… Лена … вы не представляете, какие у него связи. Я закину удочку, может он вам поможет. Мне так хочется, чтобы у вас все было хорошо. Вы такая сильная, но вам надо помочь. Я обязательно через водителя передам папе, – Аля многозначительно смотрит мне в лицо, не мигая. В ее глазах страх и тревога. Отходит от меня, закуривает. Стоит столбиком, не шевелясь, подняв плечи, как бы закрываясь себя от мира.
Мне хочется наорать на нее: «Какие к черту связи! Почему он запихнул тебя в бюджетную психушку? Почему не отправил на швейцарский курорт, к психотерапевтам, если у него есть деньги на водителя и маракуйю?!»...
– Это все мама. Мы с ней пошли в ПНД, а оттуда меня сюда прямо на скорой. Папа очень на нее ругался из-за этого.
– А почему он тебя отсюда не переведет? – я спрашиваю, сама не зная, зачем. Ведь ей же только больнее от моих вопросов, или нет?
– Он говорит, тут врачи хорошие.
– А зачем ты пошла вообще в районный ПНД?
– Не знаю… – слабенький, тоненький голосок. – Мама повела.
« Ей точно двадцать пять лет?»
– А что, думаешь, тринадцать? – с усмешкой бормочет окно.
Это значит, я снова вернулась к своему окну . Я ничего не думаю, я просто не могу представить себе Алину жизнь, хотя еще недавно казалось, что могу.
– Ох, – вздыхает окно, – что тут непонятного? Стандартная история… Родители развелись. С отчимом отношения непонятно какие. Матери она не особо нужна, разве что насолить бывшему мужу. Тот пытается заглушить чувство вины.
– Получается, родители девчонку загубили? – я не произношу этих слов, это безмолвная мысль, но окно слышит ее:
– Я наблюдатель, а не морализатор, – заявляет оно мне, снова усмехаясь под шум вентилятора, который урчит, ворчит сам по себе, и непонятно, почему он производит эти звуки, ведь он давно сломан. – Прикинь, Але не надо думать, где взять деньги на маракуйю и сапоги… Она убедила себя, что ей трудно учиться, а работать вообще невозможно, она же не может сосредоточиться. Чем пустоту заполнять?
– Да, невозможно, наверное, сутками креститься и бить поклоны.
– Возможно, невозможно… Не знаю. Она пустоту болезнью заполнила, холит, поливает ее бережно, как любимый цветок.
Вот и весь сказ. Я стою, прислонившись лбом к решетке моего окна.
– … а второго кота звали Тихон, он был еще умнее Лимона, – бубнит за моей спиной коньячная подруга а я вжимаюсь в окно.
Снег между черных сугробов местами испещрен черными воронками, а местами он белый и отбрасывает отблески закатного солнца. Сквозь стекло ощущаю холод и свежесть снега, несмотря на то, что он пропитан газами, осадками мазута и прочим дерьмом. Представляю себе его шероховатость, если прижаться к нему щекой…
– …Слышу телефон где-то пикает, я в доме одна… глюки… тюк, еще раз, тюк… а это кот лапой на телефон жмет!
Впервые вижу, что деревья под нашим окном, – это березы. Они казались серыми, грязными, совершенно не березами… Солнце высветило серо-серебристую кору с черными потеками, я поражаюсь, какие кривые у них ветки и как мощно и извилисто каждая ветка тянется к небу, к солнцу одной ей известным путем …
– … а дочь спит, а он ей по лицу так лапой «тынь!», представляете? А мы пошли в магазин, а я-то в толстовке, а она-то в норке и брюликах…
Как это получается, что стволы и ветки кривые, а тени от них на снегу совершенно прямые? Тени в точности такие же, как от корабельных сосен на Байкале, от кипарисов на Лазурном берегу?
– … а продавщица мне: «Это ваша домработница»? Но еще прикольнее истрия о том, как они вдвоем украли и сожрали под домом замороженную курицу в целлофане…
Едет машина «скорой помощи». Странно, почему она такая чистая, кругом же лужи? По проезжей части идут двое мужиков, с виду санитары, неспешно, вразвалку, явно смеются над чем-то…
– …а кто знает, куда делись мои черные стринги? Утром еще были…
Чертовщина, наваждение: березы-то совершенно прямые, потому и тени прямые!
– Вот именно, – шепчет мне окно, – березы совершенно прямые. Помнишь наш разговор про Алю? Видишь теперь, что кривы только ветки, которым эти березы дали жизнь…