Только слово за душой
Сергей Арутюнов. Твэлф. – М.: Стеклограф, 2020.
В этом году исполняется пять лет, как я пришла учиться в Литинститут им. Горького к Сергею Арутюнову. Точнее, по воле судьбы он выбрал меня. Я не знаю за что.
Эти пять лет я училась у него, слушала его, что бы и как он ни говорил. С чем-то не соглашалась про себя, с чем-то была абсолютно «союзна». Он помог войти в мир современной русской литературы. Да, именно русской литературы.
Арутюнов правит не безбольно. Вывихи он вставляет без наркоза – это его стиль. Потому что необходимость превозмочь боль в вертлюгах и испытание на прочность голоса не каждый выдержит. Такое воспитание, старое, с розгами иногда. Так быстрее становится понятно, кто есть ты. Рука мастера перехватывает и вытаскивает из волн.
До того как прочесть его двенадцатую книгу стихотворений «Твэлф», я уже Арутюновым напиталась, как губка. Где-то даже пыталась быть похожей. Мало того, успевала ещё присвоить кое-что для себя, а именно его отношение к нынешней силлаботонике. Его титановое убеждение, что человек, пишущий стихи, сейчас, в этом времени, может писать только так и не иначе. Что мы выросли из кристаллических решёток и из вязкой плотности и нам нужна иная субстанция, свободное дыхание рифм и густота, но не смешанность смыслов. У нас ведь нет иного инструмента, и мы беднее всех других, кому нужны краски, мастихины или драгоценные струнные. У нас, поэтов, есть только слово за душой.
Эта книга, сродная с моим детством и юностью, понятна мне полностью. Сергей Арутюнов пишет современно. Мне не нужно лезть в «Гугл», чтобы понять его, – слава богу, советское образование не только вершки питало. Техничность и плоть слова равновесны, видны все сосуды на просвет.
Арутюнов не боится спорить с новым веком-волкодавом. У него век уже не волкодав, а вепрь. А это немного другая история. Если от волкодава и можно было дождаться благородства, то какое
благородство и сознание от дикого нового времени, которое даже клыков убрать не может?
Вот эти шпалы – год, иной,
Размозжены, убиты в ноль,
И в солидоле –
Главарь, что сбиться понукал
Сюда, где ослабел угар
Мирской юдоли.
Нашёлся б хоть один герой
Прервать искрящейся игрой
Молчанье комнат!
Поиск героя в наше время вполне объясним; это пережиток прошлого, привет из советского пионерского лета, которое для рождённых в семидесятые светится и звенит по-прежнему.
Ностальгия по тому, ушедшему недавно (слышен ещё скрип двери...), не очень-то понятна сегодняшним студентам Сергея Арутюнова и даже тридцатилетним. Они не застали времени всеобщего слома, им наши реплики кажутся слишком обиженными, гневными, резкими, они глядят на такую поэзию как на несдержанное высказывание. А что, если так и есть? Нас сейчас откалибровывают и стерилизуют в соцсетях, счищая с настоящих лиц все чешуйки, грозя фейспалмом, редактируют наши изображения, чтобы никакая шершавость не колола глаз. Нет, это не жизнь, а стеклянный куб, в котором сидят потребители. Против не-жизни Арутюнов восстаёт.
Уличённым топ-менеджментом в баловстве
Об одном только помнить и надо –
Самурай Накасука идёт по Москве,
И кровава его интифада.
Этой сволочи мерзкой, лощёным дрищам
Он покажет фатал эррор систэм,
Он заявится к тем, кто тебя сокращал,
И разрубит с разбойничьим свистом.
А ведь так и есть. Настоящее всегда восстаёт против поддельного. Подлинное всегда раздражается искусственным. И тут смолчать невозможно, а именно – невозможно молчать в стихах. Зачем? Стихи всегда были громче, чем разговор в прозе. Стихов боятся. Боятся не выдержать, боятся, что благополучие, сомнительное и, как им кажется, вечное, кто-то придёт и отберёт.
А ведь это волнение сейчас в воздухе. Уже несколько лет витает. Оно поймано чувствительным поэтом, потому что других улавливателей пока нет. Только так, переводя дрожь воздуха в стихотворение, можно дать слышать другим.
Среди волнения людского
Одним лишь словом утолим,
Я не скажу тебе ни слова,
Поскольку связан только им:
Окончен труд в бездонных штольнях,
Страда поклонов поясных,
И голову задравший школьник
Снежинки ловит на язык.
Сможет ли Арутюнов замолчать? Вряд ли. Он ловит верховую музыку и переводит на понятный, пусть неугодный многим, язык то, что волнует сейчас человека, который в принципе определяет ход истории.
Право Арутюнова – не жалеть, говорить правду. Говорить о том, что видел и застал он.
Ему есть что сказать: он потомок ушедшей страны, о которой молчать невозможно, потому она вечно в его стихах. И мать, и отец, и родственники, и друзья его, которых всё меньше с годами, потому что слово Арутюнова всё хлеще, а сносить его нет сил.
Сейчас можно отмахнуться от того, чего не хочешь слышать. Отмахнись – и станет глухо.
Ни кто потерпевший, ни кто здесь преступник,
Уже не понять. Одинаково злы,
На папертях бывших союзных республик
Натурщики Босха взывают из мглы. –
Презрите, родимые, нас, горемычных!
С порога прогоните нас неужель,
Семейную пару без вредных привычек,
Домашних животных, носов и ушей?
Нам пела о счастье струя аммиака,
Когда испарялся ледок с батарей,
И нам этот город – консервная банка,
И мы в ней сардины, и стиснуты ей.
Рабы ЖКХ в мешковатых комбезах,
Страдальцы за луковый суп наградной,
Творящие мессу в клетушках облезлых
Торговцы китайщиной и наркотой...
И что остаётся, когда новый мир приходит, чтобы закатать тебя в бетон и бросить на твоё стекло муть и грязь из-под колёс? Уйти в себя и не высовываться, впасть в депрессию, ныть в «Фейсбуке» о том, что всё плохо. Или найти нечто иное, спасительное и ведущее чуть в сторону от серости мира. Путь к Всевышнему. Но идти по нему так, как можешь идти только ты и никто другой. Клокоча от внешнего соприкосновения с настоящим и успокаиваясь только мыслями о том, что останется. И вообще, останется хоть что-то? Арутюнов не уверен в этом.
Я, может быть, и не запомню,
Как жизни морщилась изнанка,
Когда перед самим собою
То ламу корчил, то экзарха.
Профан в увёртках и сюрпризах,
И не замечу, как истлели
И некий социальный призрак,
И мысль, что с каждым днём кислее.
Или:
Стремглав раскрутив пращу,
Устои поколебав,
Я бешенство отпущу
И выкрикну: «Голиаф!»
И выйдет, согбен, скуласт,
Ужасен, чернобород,
Отец мой, Господь, схоласт,
Неведомый, как народ.
А вот ещё:
В трясущихся витражах
Узнаешь, как дух иссяк,
И тело его – дуршлаг
Заржавленных железяк.
Фонтаном из всех аорт
Всплеснул бы, едва теплей,
И жить бы да жить, а вот –
Не хочется. Хоть убей.
Так неужели поэту велено писать только то, что от него хотят услышать? В противном случае он становится неудобен всем. Ученикам, друзьям, приятелям, властям, а особенно мелким сошкам, имеющим «власть над судном пациента». И вокруг нет больше глыб. Глыбы ушли айсбергами, затонули, залегли на дно. И ты один среди океана, от которого голос не отскакивает, в котором он растворяется.
Сергей Арутюнов может научить писать через преодоление и выковывание себя. Потому что и сам он живёт так, как пишет.
Когда, предвестьем увяданья,
Ни пагубна и ни блага,
Приснится лестница витая,
Ведущая за облака,
Я, веривший во что попало,
Хотя б и в царствие сие,
Во имя и Петра, и Павла
Устало отвернусь к стене,
И твёрдо буду знать одно лишь,
Судьба, любезная скоту:
В тот самый час, когда надломишь,
От боли с места не сойду.
Кто в силах убояться смерти
В краю убогих и калек,
Когда и рубчик на предсердье –
Ещё одна ступенька вверх?