«Куда возвращаться?» Чего боятся беженцы из признанного Донбасса

Вынужденные переселенцы живут под Ростовом «мамской коммуной»

«Спасибо вам, мы здесь ни в чем не нуждаемся. Но мы очень хотим домой. Там мама, муж, соседи»...

«Ну, не прямо бомбят, так, иногда стреляют... Но дочку после ранения в 2014 году до сих пор лечим, поэтому мы сразу схватили вещи и побежали, не дай Бог опять».

«Это счастье, что признали нас, конечно. Мы все в тот вечер в телефоны уткнулись – слушали Путина. Но знаете, очень страшно. Непонятно, что теперь будет».

В сотне пунктов временного размещения Ростовской области – тысячи беженцев из ДНР и ЛНР. Почти все они – мамы с детьми. Мужчины и мальчишки старше 18 остались дома и встали под ружье. Как жить большой мамской коммуной в спорткомплексе, что пугает после признания республик и когда уже можно домой – рассказали молодые беженки корреспонденту «АиФ-Ростов», побывавшей в ПВР в хуторе Ленина Аксайского района.

Живем по режиму

На входе в пункт временного размещения беженцев меня встречает охрана – худенькая девушка в униформе и колоритный немолодой казак, представляется Иванов Васильевичем, охотно позирует. Рядом паренек помоложе – тоже охраняет.

После 10 часов утра в ПВР уборка. Несколько девушек со швабрами моют полы, детвору загнали на кровати – чтобы не натоптали. Там же сидят инвалиды, тут их несколько, возятся с детишками. Меня тоже до конца уборки отправляют на лавочку.

«Мы сразу договорились: должен быть порядок. Как дома. Здесь же дети. Поначалу разувались у входа, теперь сменная обувь у всех. Мамы, молодцы, организованные. Детишки за ними подтянулись, все за собой убирают. Ни бардака, ни ссор. Живем по режиму: три раза беженцев возят в столовую здесь же, в хуторе. В 8:15 завтрак, в 22:00 – отбой. Никто никому не мешает. Относятся девочки друг к другу с сочувствием, помогают с детьми, ссор никаких нет, — говорит Любовь Манькова. Сейчас она руководитель ПВР в хуторе Ленина, а в обычной жизни - директор спорткомплекса. Именно он стал домом для полусотни беженцев ДНР и странно диссонирует своим жизнерадостным видом с происходящим в жизни этих людей.

Со спортом в хуторе пока придется повременить: новый комплекс – хорошее место для ПВР, здесь много места, тепло, светло, есть душевые и туалеты, администрация района сюда свезла кровати и тумбочки, бытовую технику. Чтобы мамам с малышами было сподручней, кто-то из местных принес еще одну стиральную машину. Привезли постельное белье, игрушки, средства гигиены. Хуторяне даже фрукты несут в столовую, чтобы маленьким беженцам варили компот из натурального.

Глава Аксайского района Сергей Бодряков рассказывает: в хуторе Ленина с 19 февраля зарегистрировались 83 беженца из Донецкой и Луганской народных республик, у всех взяли ПЦР тесты, детвору регулярно осматривает педиатр. Часть разошлась по квартирам и родне, остальные остались в спорткомплексе.

Про пособие и войну

Гонять мяч весь день по залу тоже скучно, с детьми гуляют мамы и волонтеры. Рядом спортивная площадка. Есть и магазинчик. Пособие беженцы пока не получили, но всем его уже оформляют. Любовь Манькова говорит, что банкоматов поблизости нет, как только всем деньги «капнут», обитателей ПВР организованно посадят в автобусы и повезут в Аксай, там можно будет снять полученное.

– Куда нам пособие тратить? Здесь у нас все есть, — Виктория улыбается, откладывает швабру и легко соглашает поговорить. Она из Углегорска, у нее на руках четверо: трое детей от трех до восьми лет и сестра мужа Лена, она инвалид. – 18 февраля нам SMS-ки на телефон пришли, что мы эвакуируемся. Куда идти с вещами, какие города на какое КПП выезжают, быстренько в автобусы погрузили женщин, бабушек, детей и уехали. Я очень просила, чтобы муж поехал с нами, мне тяжело, мало того, что дети, у Лены приступы бывают, постоянно нужно давать лекарства. Но не разрешили.

Беженцам раздали SIM-карты, поэтому они сейчас активно общаются с теми, кто остался дома. Женщины говорят со слов родных разное: одни рассказывают, что все тихо, вторых говорят, мол, не бомбят, но постреливают.

И, конечно, все 21 февраля смотрели обращение Владимира Путина.

– Что вы сейчас чувствуете? – спрашиваю Вику.

– Тревогу, но я очень рада. Теперь нам будет спокойнее, потому что можно обратиться за помощью в Федерацию. А переживаю, потому что сейчас уже не будет, как в 2014 году. Я боюсь, что будет уничтожение населения, разрушение домов. Мы боимся войны.

– Возвращаться вы пока не собираетесь? – спрашиваю.

– А куда? Мужа моего забрали, ему пришла повестка из военкомата. Сколько там все это будет продолжаться? Никто ничего не знает: ни родные там, ни мы здесь.

Старшие дети Вики уже завели тетрадки, обернули учебники – с понедельника собрались в школу.

– Вчера приезжали с центра занятости, работу предлагали. Всем нам помогают, спасибо. Но домой, конечно, очень хочется, — вздыхает Виктория.

Таня не хочет вспоминать

Меня останавливает очень худенькая женщина: «А вы с дочкой моей поговорите про войну, она вам расскажет. Восемь лет лечу ее после бомбежки».

Таня Чернобай хорошенькая как куколка, улыбчивая. Оказывается, я ее заочно знаю. И неудивительно: ее история в свое время облетела весь мир. В 2015 году в дом в Углегорске, где она пряталась от обстрела с соседскими мальчишками, попало четыре снаряда. Двое ребят страшно погибли на ее глазах, а у Тани сгорели волосы, было обожжено тело, осколочные ранения, врачи в Москве долго спасали ногу и спасли. Но вылечить до конца пока не получается.

– Напишите о дочке, может кто-то нам поможет? — просит Ольга, мама Тани. – В Москве мы были у врачей, в Германии были, в Париже, Украину всю объездили. До сих пор у нее открытые раны на ноге. Я ее перевязываю два-три раза в день,

Здесь врач тоже уже осматривал девочку, выдала мази.

– Нога болит? – спрашиваю у Тани.

– Там нечему болеть, — отвечает за дочку Ольга. – Мышечной ткани нет.

Про тот страшный день Таня говорит «ничего не помню, хочу забыть». Это она сразу же потянула маму в эвакуацию, чуть не первые стояли с вещами у администрации.

Спрашиваю, что она почувствовала после новости о признании ДНР.

– Не знаю, радоваться или бояться. Больше всего боюсь войны, снарядов.

Таня в школу здесь идти не хочет, объясняет, что тяжело привыкает к новым людям.

– Я думаю, что скоро все наладится. И мы вернемся домой. И я пойду в свою школу.

Там остались все

Маша сначала не хочет со мной разговаривать, стесняется, потом соглашается. Обращение Президента РФ она, конечно, смотрела.

– Разные чувства были. Не хочется повторения 2014-2015 годов. И не хочется, чтобы была война. Я надеюсь, что все будет хорошо, — твердо говорит Маша.

Говорит, дети себе сами занятия находят, да и игрушек им вон сколько привезли –и pup it и раскраски.

– Мы тут все друг друга знаем, мы из Углегорска, вон те девочки из Дебальцево, кто-то был с Кирова.

– А кто дома остался?

– Да все. Только я и двое моих детей уехали. Муж там. Мужчин старше 18 лет не выпускали. Родители мои остались, у них дом и хозяйство. Свекровь: у нее мама еще жива, совсем старенькая. Как она ее бросит? И с собой не возьмешь.

В 2014 году в дом Маши попал снаряд, она тогда была беременна. Все остались живы – и ребенок в Машином животе. Восьмилетняя Анечка все время теребит ее, мамкает, а Маша рассказывает сначала спокойно, потом губы начинают дрожать, она говорит и плачет. И я плачу, сердце рвется от этих историй. Потому что сейчас как раз тот случай, когда я/мы Маша, Вика, Оля, Таня и все остальные. Потому что каждая из нас, приводя в мир детей, в самом страшном кошмаре не может себе представить, что однажды ночью придется схватив их в охапку, мчаться из дома, оставив всё, спать на казенном матрасе в чужой стране и спрашивать с надеждой любопытствующих журналистов: «Скажите, когда это все кончится?»