Жизнь моя, иль ты приснилась мне… Продолжение-14
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Иосиф Бродский
Эти строчки, которые я использовала как эпиграф, Бродский написал про себя и про меня. Причём моей ситуации они больше соответствуют, чем его. Он прожил всего 55 лет, и не очень понятно, почему его жизнь казалась ему длинной. Ну, а насчёт «только с горем» и «лишь благодарность» - это точно про меня.
А сейчас в связи с юбилеем, 97-летием, я вспоминаю всю свою жизнь. Оцениваю себя, свои поступки, своё поведение, свои отношения с родными и друзьями, а также самих родных и друзей, вернее, не оцениваю, а переоцениваю. И в этом пафосе переоценки я не склонна щадить никого и ничего. Правда, моей мамы эта переоценка не касается. Я считаю свою маму идеальным человеком, я об этом уже писала и объясняла, какой смысл я вкладываю в словосочетание «идеальный человек». Моя мама никогда не думала о себе, о том, что нужно лично ей, чего ей хочется. Она всегда думала о других, причём с ранних лет. Я знаю, что когда ей было 10 лет, она научилась шить на машинке и обшивала своих трёх старших братьев. Самый старший брат был старше её на 20 лет, а самый младший – на 16. Кстати, все мамины братья были толстовцы. Вокруг мамы всегда было множество людей, которые нуждались в её помощи, и в помощи она не отказывала никому. Когда мама оставила свой завод в Станиславе и переехала в Москву, заводчане долго ей писали, рассказывали о всех заводских новостях, приглашали на свадьбы, а приезжая в Москву, конечно же, останавливались у нас.
С папой сложнее. Я долгие годы и папу своего считала идеальным человеком. Помню, как-то мы с Игорем и с друзьями обсуждали поступок нашего общего знакомого, который некоторым казался сомнительным. Я сказала, что ничего сомнительного в этом поступке не вижу. Сказала: «Даже мой отец мог бы так поступить». Когда мы остались одни, Игорь сказал: «Какая ты счастливая, ты считаешь, что твой отец поступал всегда безупречно». Я действительно так считала. Но теперь, как я уже сказала, в пафосе переоценки я вспоминаю какие-то конкретные эпизоды, случаи из жизни и в этом пытаюсь разобраться. Помню, например, такой случай… В ВУАМЛИНе на 1-е мая был детский утренник для детей сотрудников. Папа привёл меня на этот утренник, и, пока я смотрела представление, он работал у себя в кабинете. Представление кончилось, а папе нужно было ещё немного поработать. Он попросил своих сотрудниц полчасика побыть со мной. Сотрудницы не знали, чем меня развлечь. Спросили, знаю ли я какое-нибудь стихотворение наизусть. Я сказала, что знаю, они попросили прочесть. Я спросила, какое стихотворение прочесть. Они сказали, что вот какое знаю наизусть, то пускай и прочту. Я сказала, что могу прочесть что-нибудь из Пушкина или из Тютчева, а могу прочесть из Багрицкого, Веры Инбер, Михаила Светлова. Папины сотрудницы многозначительно переглянулись, покивали головами и сказали: «Там, наверное, мама большая любительница поэзии». Я сказала, что как раз не мама, а папа, папа всегда читает стихи. Сотрудницы несказанно удивились. Спрашивали: «Твой папа читает стихи? Березин?!». Им трудно было в это поверить. Выходит, что папа на работе был другим человеком, не тем, что дома. А хорошо ли это?
Я хочу вообще немного поговорить про папу. Возможно, другого повода у меня не будет. Я очень любила папу, а он любил меня. Мама больше любила сына, а папа дочь. Так часто бывает. Мы с папой были похожи, и не только внешне. Что касается внешности, то у папы, чистокровного еврея, было очень русское лицо. Даже не просто русское, а, я бы сказала, русское крестьянское лицо, мужицкое. Папа поздно приходил с работы, я уже спала, а утром он входил ко мне в детскую и клал рядом с моей подушкой одну или две новые книги. Тогда выходила серия, что-то вроде «Золотой библиотеки детской литературы», и папа покупал все книги этой серии, они были очень красиво изданы. Я, конечно же, читала и их. Многие из них были про путешествия, а путешествия я любила. Но не эти книги были моим главным чтением, чего папа про меня не знал. Я читала подряд все книги, которые стояли в папином кабинете на стеллаже. Мама это видела и не ограничивала меня в чтении, но одну книгу она переставила повыше, чтобы я её не могла достать. Я это заметила и, конечно же, её достала и читала по ночам в туалете. Эта книга называлась «Приключения Жиль Бласа из Сантильны», автор Лесаж. Приключения у Жиль Бласа, конечно, были любовные, но никаких интимных подробностей отношений между мужчиной и женщиной там не было, совсем. Был занимательный сюжет. Когда мы уехали из Киева в эвакуацию, «Жиль Бласа» мы оставили дома. А через много лет, когда я уже работала в ЦНТБ по архитектуре и строительству, одна наша сотрудница принесла из дома несколько книг, которые ей были не нужны, она чистила свою библиотеку. Среди её книг был и «Жиль Блас». Я, конечно же, его купила. Когда я принесла его домой, мама долго смеялась. Говорила: «Ты опять с ним встретилась, после долгой разлуки. Интересно, как теперь сложатся ваши отношения». Я опять отвлеклась на какого-то Жиль Бласа, а хотела говорить про папу. Папа был очень привлекательным мужчиной, нравился женщинам, у него было много поклонниц. Лиза Шаргородская, друг моих родителей с комсомольских времён, рассказывала мне, что о существовании моего папы она узнала задолго до знакомства с ним. В него была влюблена её гимназическая подруга, только о нём говорила и всюду писала его инициалы. Я думаю, с папиной привлекательностью и его поклонницами мама хлебнула лиха. Но мои родители очень любили друг друга. А когда родители любят друг друга, то для детей это основа того, что называется «золотое детство». Вот у меня было золотое детство, я бы даже назвала его «солнечное».
Папа был весёлый, не только читал стихи, но и пел, хотя я думаю, что это у него плохо получалось. Он очень любил оперу. Придя с оперного спектакля «Евгений Онегин», клал стул набок, садился на него и пел «Куда, куда вы удалились». Ещё он пел неаполитанские песни:
«Видишь, как прекрасно море,
Серебрясь, бежит волна.
Но судьба сулит мне горе,
Стережёт меня она».
И «Стелла, разве плакать умеет прибой,
Стелла, это мы расстаёмся с тобой.
Стелла, если нет нам иного пути,
Нам нужно расстаться с тобой и уйти».
Ну, и «Санта-Лючию», конечно. Когда папы не стало, я, оставаясь одна дома, пела эти песни и плакала. А о том, что папа был блестящим лектором, и что на его лекции съезжался весь город, я уже рассказывала. В последний год жизни папа очень изменился. Ходил мрачный, его невозможно было узнать. Начало происходить что-то совершенно неожиданное, чего невозможно было объяснить, и поэтому было непонятно, как с этим можно бороться. Папа предвидел арест. Сказал маме, что её, вероятно, отчислят из аспирантуры, и не на что будет жить, придётся продавать книги, больше продавать нечего. И он просил, это мама мне рассказала, чтобы детские книги она не продавала. Меня удивляет, что папа придавал такое значение детским книгам. Выходит, он не понимал, что я уже взрослая. У нас появился читатель, сталинист, обычно я сталинистов не забаниваю и комментарии их сохраняю, чтобы на страницах нашего ЖЖ отражались все точки зрения. Но этого сталиниста я как раз собираюсь забанить, уж больно он тупой. Однако на его вопрос я хочу ответить. Он спросил, какое обвинение было предъявлено моему отцу, не верит, что моего отца посадили ни за что. Моего отца обвинили в потере бдительности. В том, что он не писал доносы на товарищей и не верил доносам, которые писали другие.
Продолжение следует.