Накануне Дня Победы председатель городской общественной организации «Бывшие малолетние узники фашистских концлагерей» Лидия Румянцева рассказала, как ее семья жила в годы войны и после нее. Зарево за лесом — Я родилась в 1938 году. Когда началась война, мне не было и трех лет. Моя семья жила в Смоленской области, этим уже все сказано. Отца сразу же призвали на фронт. Он был механиком, трактористом, участником Финской компании 1939-го года. Семья у нас была многодетная. У меня была сестра Нина, старше меня на четыре года, и младший брат Толик. Мы повзрослели сразу же, детства у нас не было. Когда началась война, мы гостили у деда, в селе, которое располагалось недалеко от нашего. То время я плохо помню, слишком маленькая была. Но какие-то моменты в памяти сохранились. Например, как зимой нас выгнали из домов на улицу, даже одеться не дали. Меня держала на руках моя тетя Настя. Было очень страшно и холодно. Нам показали огромное зарево за рекой и лесом. Там была деревня Беляево, жители которой помогали партизанам. Ее сожгли полностью, вместе с людьми. А нас выгнали смотреть, что с нами будет, если мы станем делать так же. Партизанское движение в Смоленской области образовалось практически сразу. Моя мама стала его участницей. Дед был заместителем командира отряда — его, зятя и двоих внуков, моих двоюродных братьев, расстреляли уже после того, как нас угнали в Германию. Втроем, без родителей Нас отправили первой военной зимой — одних, без родителей. Всех троих, даже маленького Толика. Маму предупредили, что если она детей не отдаст, их тут же при ней расстреляют. Это она потом рассказывала. После войны мама не любила вспоминать о том времени, о своей деятельности в партизанском отряде. Задашь ей вопрос, она заплачет, махнет рукой и уходит. Поскольку меня, Нину и Толика отправили одних, без взрослых, нас даже не регистрировали. Детей собрали со всей деревни, очень много. Мне запомнилось, что какое-то время мы находились в огромном помещении, где было много раненых военнопленных. Они лежали вплотную друг к другу. Сестра ухаживала за ними. Она потом рассказывала, что это было в Белоруссии. Территория была обнесена колючей проволокой, иногда через нее передавали какую-то еду. Нина приносила ее раненым и немного давала нам. Мы были очень голодными. Особенно страдал маленький Толик. Я жевала солому, и клала ему в рот, чтобы там хоть что-то было. Как-то раз сестра прибежала радостная, говорит: «Мамку нашу гонят с женским обозом!» Не знаю, как удалось это сделать, но в Германию мы ехали уже вместе с мамой. В тесных вагонах для перевозки скота, которые были битком набиты людьми. Дорога заняла несколько месяцев. Бомбили нас постоянно. Несколько раз было так, что состав разбомбят, поместят нас куда-то на некоторое время, потом подадут другой. Русский под запретом С мамой мы были недолго, только до Берлина. Там эшелон в очередной раз разбомбили, после чего взрослых и детей разделили. Нас отправили в детский лагерь, маму — в женский. Лагерь состоял из двух частей: на горе — блоки для взрослых, в низине — для детей. Между ними огромный промежуток, повсюду колючая проволока. Вышки, эсэсовцы с овчарками. Это я уже хорошо помню. Мне к той поре исполнилось пять лет, и я уже вместе с ровесниками работала на территории лагеря. Мы убирали бараки, помогали на кухне и скотном дворе, нянчили немецких детей. Конечно, и эксперименты над нами проводили, и кровь у нас брали — все, как и в остальных концлагерях. У нас были нары, мы спали, тесно прижавшись друг к другу, головами в проход. Чтобы надзиратель, идя мимо, мог определить, кто жив, а кто уже нет. В лагере мы были до апреля 1945 года, нас освободили американские солдаты. Когда бараки открыли, к нам пришло много женщин из взрослого лагеря. Они разбирали детей — своих, чужих, без разницы, лишь бы взять и увезти на Родину. Мама знала, где мы находимся, и искала нас. Я ее уже не помнила, но она узнала Нину. Мой братик к той поре умер. А я была очень плохая, выжила чудом. За это очень благодарна своей сестре Нине. Если б не она, меня бы сейчас здесь не было. Ее как старшую отправляли на серьезные работы, иногда в семьи. Она, бывало, приносила кусок сырой картофелины или морковки или еще что-то. Нина учила нас разговаривать — русский язык находился под запретом, говорить нужно было на немецком. Благодаря ей мы хотя бы знали свои имена и фамилию, я ведь ничего не помнила. В концлагерях содержались дети из 30 стран мира, и в нашем блоке было много иностранцев. Мы никогда не ссорились. Не зная языков, всегда понимали друг друга. Старшие ходили на сельхозработы, трудились в домах и иногда приносили какую-то еду. Помню, кто-то достал яблоко, и мы делили его на всех, по малюсенькому кусочку. Ребята ухаживали за нами, малышами, когда нас, полуживых, приносили после опытов и забора крови. Крайняя хата После освобождения мы какое-то время пролежали в госпитале — там же, в Германии. Домой, в Смоленскую область, вернулись уже осенью. Деревню нашу освободили в 1943 году, но она почти полностью была сожжена. Остался один дом, в котором жили полицаи. За эти два года успели построить еще пару изб. Все, кто возвращался в родные места, селились там — по нескольку семей под одной крышей. Первое время мы жили в землянке, переделанной из бывшего окопа. Топили печку-буржуйку, делали керосиновые лампы из гильз снарядов. А перед Новым годом на окраине построили еще один дом, и хозяйка, тетя Тамара, взяла нас к себе. В 1947 году неожиданно вернулся с фронта отец. Он несколько километров не дошел до Берлина, подорвался на минном поле. Его подобрала похоронная команда. Почти два года отец пролежал в госпитале в Баку с полной амнезией. Не мог вспомнить ни кто он, ни откуда. Когда память к нему вернулась, отправился домой. Приехал ночью, постучался в крайнюю в деревне хату. Это был как раз тот дом, в котором жили мы. Встреча с ним стала полной неожиданностью для всех. Папе еще в 1943 году сказали, что нас расстреляли вместе с дедом и остальными родственниками. А нам вручили повестку о том, что отец пропал без вести. Переезд в Куйбышев С папой жить стало легче. Он устроился на работу, ему выделили жилье — железнодорожную будку. Мы смогли купить козленка. Через какое-то время нам дали ссуду, делянку леса и землю под строительство дома. Братик у меня родился уже в новой хате. После восьмого класса я поехала Москву поступать в техникум. Училась на технолога по холодной обработке металлов резаньем. Ближе к окончанию техникума вышла замуж, мой супруг окончил Минский индустриально-педагогический техникум. Нас обоих по распределению направили в Куйбышев. Я 20 лет проработала на заводе «Экран», потом, окончив общественный институт патентоведения, перешла во Всесоюзное общество изобретателей и рационализаторов. Рассказы о героях В 1993 году я возглавила общественную организацию «Бывшие малолетние узники фашистских концлагерей» Промышленного района. Тогда в нее входило около 500 человек. Позже стала руководителем городской организации. Сейчас она объединяет 87 участников, а когда-то нас было более двух тысяч. В самом начале нашей деятельности мы делали очень много запросов. Подтвердить статус бывшего узника концлагеря непросто. Нужно предъявить справку из КГБ, с места пребывания или из архива. Долгое время люди, наоборот, старались избавиться от таких документов. У моей мамы, например, была справка — неопределенного цвета, с тяжелым немецким орлом. Папа говорил, что ее нужно беречь: придет время, пригодится. Но мама в какой-то момент выхватила ее у него из рук и кинула в печку. Сейчас, конечно, она была бы очень нужна. У меня была бы информация. Но тогда люди всего боялись. Наша организация проводит много мероприятий в учебных заведениях. Говорим с ребятами о Дмитрии Карбышеве, Михаиле Девятаеве. Рассказываем о концлагерях, узниках, партизанах, детях-героях, послевоенной жизни. Школьникам сложно понять, как это так — не было игрушек, не хватало еды. Очень удивляются, когда я говорю, что белый хлеб впервые увидела в Москве, когда мне уже было 14 лет. А кукла у меня первая появилась, когда родилась дочка — я ей купила, а играли вместе. Ребята всегда слушают с большим интересом и задают много вопросов. Фото автора и предоставлены героем публикации
