«Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой» — отрывок из книги Льва Данилкина
«Сноб» публикует фрагмент из биографии Ирины Антоновой, выходящей в октябре в издательстве «Альпина нон-фикшн».
Первое декабрьское утро 2020 года подтвердило наихудшие предположения относительно возможных сценариев развития пандемии: болезнь очень сильна, раз ей удалось убить такого человека.
Ковид перечеркнул не только намерение ИА отпраздновать свое столетие в Итальянском дворике, но и гест-лист для ее похорон: преклонить колено перед «Мадам» обязаны были съехаться «все» — как к Тито в 1980-м, от Путина до директора Лувра. Опасение новых волн заражений вынудило большинство скорбящих ограничиться выражением соболезнований; диапазон лично явившихся проводить в последний путь официальных лиц сузился до вице-премьеров и руководителей крупнейших музеев РФ, а спектр ритуальных услуг — до формата «очень достойно».
Четыре из шести колонн на фасаде задрапировали траурной тканью; в распоряжение усопшей предоставили Белый зал и живой камерный оркестр. Искусные ораторы воспользовались привилегией произнести лучшие дежурные фразы из своего госрепертуара; бессловесные сотрудники музея в намокших от слез медицинских масках топтались по углам, разглядывая невидимую дыру в потолке; там и сям из почтительной полутьмы раздавались глухие рыдания; гипсовые статуи поникли, будто набухшие влагой, и даже брезгливое равнодушие не слишком любимых покойной мумий в Египетском зале в то утро выглядело напускным.
Несмотря на зловещие пророчества о том, что уж теперь Антонова, до которой не дотянутся руки сменившего ее директора, «восстанет из гроба и наведет в Пушкинском порядок», церемония прощания прошла без отступлений от протокола; никаких подмигиваний и других несанкционированных движений зафиксировано не было.
Казалось бы, сами цифры в паспорте ИА (весьма внушительные; вообще-то она на год старше Зои Космодемьянской, на четыре — Елизаветы Второй и на двенадцать — Гагарина) должны были поместить свершившееся событие в разряд естественных и прогнозируемых, и все же смерть ИА выглядела преждевременной и иррациональной; как кателлановского папы римского, убитого метеоритом; она даже завещание не удосужилась составить; будто ее вдруг усыпили в самом расцвете, за какой-то проступок — как Вотан Брунгильду — и ей пришлось подчиниться, исчерпав предварительно все возможности протеста; и сейчас, заслоненная стеной огня — в ожидании своего Зигфрида (уж наверное, перед погружением в летаргию, она успела выторговать у Вотана хорошие условия), — лежит на скале, по-прежнему способная спасти мир; одиночество-на-вершине, как и было сказано.
Некрологи напечатали не только российские, но и множество иностранных газет.
Авторы, вынужденные лавировать между иррациональным ощущением ранней утраты и необходимостью упаковать феномен Антоновой в стандартного размера коробку, старались оперировать категоричными утверждениями: создала великий музей едва ли не с нуля — «из бывшего музея подарков Сталину»; заняла неправильную позицию в скандале с «трофеями»; изменила музейный мир окончательно и бесповоротно… Однако ж при всем обилии пожелавших оплакать умершую и поприветствовать бессмертную среди них не нашлось ни единого, кто дал бы объяснение — что такое была эта женщина?
Практика показала, что категоричные вердикты плохо годятся для того, чтобы подвести окончательную черту под этим вопросом.
Да, ее исключительно самоотверженная деятельность на ниве просветительства и превращения Пушкинского из находящегося на мировой музейной периферии склада ценных антикварных объектов — в сильную, динамичную, имеющую потенциал развития и привлекательную для всех участников общественной вертикали институцию мирового уровня может служить неиссякаемым источником вдохновения для будущих директоров ГМИИ. Однако нарратив «приняла музей с сохой, оставила с атомной бомбой» на поверку оказывается ложным. Н. Романов, С. Меркуров, А. Замошкин тоже были в высшей степени компетентными руководителями и просветителями, тоже радели о своем Музее, тоже делали все возможное, чтобы расшириться, и тоже выполняли свою работу со всем тщанием; соха, с которой ИА приняла музей, больше походила на мерседесовский двигатель: к концу 1950-х Пушкинский, стараниями А. Губера, был отлаженной, ухоженной и надежной машиной. И что, собственно, такое «атомная бомба» — еще несколько принятых на баланс объектов недвижимости по соседству? Появление картины Хальса? Так и не осуществившееся «воссоединение» на Волхонке Щукина и Морозова?
Что ей на самом деле удалось создать, так это локальное — в лучшем смысле этого слова — явление; местную, сугубо московскую, с «волхонским колоритом», достопримечательность: «Пушкинский с магией». В этом смысле «пара» и «компания» к ИА — не какой-либо другой ее коллега, но скорее уж феррарский герцог д’Эсте, Лоренцо Медичи, герцог Урбинский или кардинал Франческо дель Монте; она превратила часть Москвы в своего рода «феррару», «перуджу» или «урбино»; магнит и пространство-кокон со своей художественной атмосферой, «биосредой», как выражались в 1970-е. И если про эти самые 1970-е — плюс-минус десять лет — в Третьяковке, Русском, Историческом вспомнить, в общем, нечего: там висели хорошие картины, но висели, как будто в «темные века», между Античностью и Средневековьем, то в антоновском Пушкинском словно бы застыл на календаре вечный «1500-й год» — кульминация самой творческой эпохи в истории человечества; неудивительно, что он запечатлелся в памяти нескольких поколений.
«ИА изменила музейный мир» — пожалуй; один из бывших директоров ИКОМ Ганс-Мартин Хинц, напомнив, что это именно с ее подачи в 1977-м был учрежден Международный день музеев 18 мая, даже назвал ее «царицей музеологии»; однако ж «изменила» — не так и не в такой степени, как, допустим, создатель и директор МоМА Альфред Барр, «в одиночку изменивший вкусы целой эпохи»: не радикально; скорее, она первая (точно в СССР, а возможно и во всем мире; в конце концов — какой еще музей сумел за несколько десятилетий возвыситься так же, как Пушкинский) превратила свое учреждение в комбинацию «храма» и «форума» (со своей в высшей степени лояльной бренду и легко мобилизуемой аудиторией-паствой, объединенной общей идентичностью: «те, кто ходят в Пушкинский») и придумала «культ выставок» (больше-чем-всего-лишь-блокбастеров: «исторических» и «поворотных»); теперь этот «антоновский стандарт» разыгрывают едва ли не повсеместно, в качестве обязательной программы.
В ее биографии случались «просчеты», «провалы» и «колоссальные репутационные потери»? Возможно; но уж точно не катастрофические; колонны портика Пушкинского не подломились из-за того, что золото Шлимана, Гойя и Домье остались в залах Музея; не говоря уже о том, что в эпоху второго железного занавеса многие из тех, кто обнаружил себя на его восточной стороне, склоняются к мысли — семь бед один ответ, лучше уж так, чем никак и ни с чем.
«Подзадержалась» и «провалила финальный этап своего директорства»? Но «подзадержался» говорят про любого намозолившего глаза чиновника, пробывшего на своем посту существенно дольше среднего: про Маргарет Тэтчер, про Гельмута Коля, про Ангелу Меркель. Для самой ИА этот глагол, надо полагать, не имел никакого смысла — если она умеет управлять этим музеем лучше всех на свете, если ей это по силам и если ей нравится, что значит «подзадержалась»? Власть напитывала ее энергией — и препятствовала дряхлению; а каждый лишний год, проведенный на троне, прибавлял свечения ее нимбу — и на круг увеличивал социальный капитал музея: в конце концов, 99-летний, сверхъестественным образом, директор в статусе «национального достояния» сам, хочешь не хочешь, привлекал бы к себе внимание как достопримечательность; Пушкинский был бы не только музей «с призраком», но еще и место, где «винт свинтился», а время утратило свою силу.
Статус ее Музея — для которого она столько сделала — настолько значителен, что, даже сильно проигрывая — с центральным-то «отделом Запада» — от исключенности из международных обменов, он и после 2022-го все же остается «культовым» и «важным»; да, для некрупного, живущего торговлей и ближней экспансией — как Флоренция и Венеция в XV веке или Голландия в XVII — Музея войны не лучшая новость; и все же нет сомнения, что как только связи восстановятся, ассунты и маэсты из Италии и Франции снова включат Волхонку в маршруты своей миграции.
Чересчур много времени посвящала «светской жизни»? Посвящала; и все же, в отличие от Эрмитажа, Пушкинским никогда не был — и при ИА так и не стал — «придворным» музеем, несмотря на близость к Кремлю. «Городской салон» — да, центр общенациональной культуры — да; но никак не филиал Дворца Съездов. «Вечная коллаборационистка»? Да, она соглашалась отдавать кесарю положенные динарии довольно щедро даже тогда, когда кесарь очевидно нарушал правила приличия; работая на государство и сознательно стремясь представлять его, она была частью той политической формы, которая утвердилась в России в последние сто лет, и ее практики стали воплощением культурной политики ее государства; и, пожалуй, она иногда в своих публичных выступлениях акцентировала внимание на том, что у России, в связи с перенесенными в ходе исторического развития страданиями, есть некое особое право на «красоту» и «духовность». Но, сама попадавшая в 1941-м под немецкие бомбежки, она опиралась на личный опыт и апеллировала именно к объективной истории, а не к мистическому праву крови и «загадочной душе»; и даже когда, уверенная в своей моральной правоте, позволяла себе проявления «ресентимента», она не провоцировала агрессию против предполагаемых «обидчиков» и не оправдывала новое насилие ссылками на Sonderweg. Далее, есть множество свидетельств того, что она уклонялась от исполнения обязанностей «понтийпилатовского» характера. Она, скажем так, умела ходить под парусом в нужную ей сторону, пользуясь при случае и встречным ветром; ей удалось создать локальный источник энергии и авторитета, наполнив его явно не государственного происхождения магией. Трудно вообразить, чтобы, даже при самой радикальной смене власти в России, ИА — которая не была коррумпирована ни одним из многочисленных чечевичных супов, которые столь часто предлагались ей в меню, — подверглась люстрации; пожалуй, под конец жизни — и особенно после смерти — ИА стала восприниматься сама как национальное достояние; какая уж тут люстрация.
Так же пробуксовывают категоричные суждения, когда речь заходит о характере ИА и ее методах в качестве руководителя. Да, «грозна», «беспощадна» и могла подчиненного «в гроб вогнать» — но редко когда буквально: как бы драматично ни звучали рассказы о ее приступах гнева и о том, как она «наорала» на Х, после чего Х больше никто никогда не видел — но когда мы обнаруживаем, что Х через несколько лет после происшествия мирно разговаривает с ИА под камерой, волосы, стоявшие у свидетеля в момент рассказа дыбом, укладываются в гораздо более консервативную прическу. ИА, со своей стороны, не тешила себя иллюзиями — «конечно, это не значит, что я добренькая», — но и знала, что за 52 года работы на нее не поступило ни одного доноса или жалобы от коллег.
И раз на любое категорическое утверждение и адвокаты «защиты», и «обвинение» в состоянии найти контраргумент — как же ухватить суть «феномена Антоновой»: кто она была — и что посторонним людям до того, как она распорядилась своей жизнью?
История Антоновой похожа на многие истории легендарных личностей — из тех, что не просто воплощали собой в коллективном сознании социальный успех, но еще и много сделали для общества; упрямых, амбициозных, продолжавших швыряться камнями даже поселившись в стеклянном доме — и сражавшихся до самого конца, пусть даже несчастливого: обратной стороной золотой медали часто оказывалось одиночество. Такого рода «замечательных людей» с «неоднозначным» характером — а еще больше безумцев, одержимых своей идеей и готовых сжечь весь мир, лишь бы осуществить ее, — любят опера и кинематограф; оттуда мы знаем, что нередко те заканчивают свою жизнь трагически и на смертном одре в отчаянии бормочут про заветный «розовый бутон», над расшифровкой которого потом бьются биографы.