Умение щупать глазами: великий романтик Александр Грин
В этот день 145 лет назад, 23 августа 1880 года, родился Саша Гриневский, сын польского шляхтича-инсургента, проживавшего в российской глубинке, в будущем — знаменитый Александр Грин.
Он жил мечтами, упивался грезами, выдумал для себя и для нас чудесную, залитую солнечным светом страну у моря и пребывал там до конца дней вместе с ее — Гринландии — обитателями. Многих поражала странная и в то же время необычайно страстная натура Грина — черты то ли юродивого, то ли инопланетянина, то ли большого ребенка.«Я читал бессистемно, безудержно, запоем... После убитого на Кавказе денщиками подполковника Гриневского — моего дяди по отцу — в числе прочих вещей отец мой привез три огромных ящика книг, главным образом на французском и польском языках; но было порядочно книг и на русском. Я рылся в них по целым дням. Мне никто не мешал. Поиски интересного чтения были для меня своего рода путешествием», — автора этих мемуаров называли в детстве «колдуном». Саша регулярно и увлеченно путешествовал — мысленно. В молодости тоже стремился познать мир во всем его многообразии: был моряком, рыбаком, землекопом, лесорубом, золотоискателем, рабочим в железнодорожных мастерских... Нигде особо не везло, ни к одному делу толком приноровиться не удавалось. Порой ощущал себя как птица в клетке, страдал, бился о прутья. И вот однажды сумел их раздвинуть, полетел.
Сначала устремился навстречу опасной революционной романтике с ее обязательными атрибутами — арестами и облавами, паролями и явками. Как это ни парадоксально, именно тогда он понял, что его истинное призвание — писательство. Товарищи по партии, эсеры, попросили сочинить прокламацию, и у молодого человека вышел образцовый текст — яркий, прочувственный, такой, какой позарез был нужен. Наум Быховский лаконично похвалил: «Знаешь, Гриневский, из тебя мог бы выйти писатель», — и таким образом стал его крестным отцом в литературе.
«Это было как откровение, как первая, шквалом налетевшая любовь, — рассказывал Грин впоследствии. — Я затрепетал, поняв, что писательство — то единственное, к чему, должно быть, с детства стремилось мое существо. И сразу же испугался: что я представляю, чтобы сметь думать об этом? Что я знаю? Недоучка! Босяк! Но зерно пало в мою душу и стало расти»...
Из революционной борьбы будущий писатель вышел несколько надломленным, душевно опустошенным. Ему требовалась основательная передышка-перезагрузка. Константин Паустовский в своей статье о нем много позже напишет: «Если бы социалистический строй расцвел, как в сказке, за одну ночь, то Грин пришел бы в восторг. Но ждать он не умел и не хотел».
В 1900-е Александр Степанович стал сочинять рассказы, подписываясь разными псевдонимами, в том числе — «А.С. Грин». Его печатали, но нечасто, в связи с чем литератор жаловался Виктору Миролюбову, редактору «Нового журнала для всех»: «Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики; чужд я им, странен и непривычен».
Книга напечатана. Десять ее тиражей расходятся за три месяца. Имя писателя не сходит со страниц газет и журналов, где многие вспоминают его прошлые удачи. Однако сам-то он понимает: настоящее признание пришло к нему только сейчас. Но это нисколько не радует, мучает боль осознания бесплодно прожитых лет, когда он каждый день убивал в себе желание творить...
В 1900-е Александр Степанович стал сочинять рассказы, подписываясь разными псевдонимами, в том числе — «А.С. Грин». Его печатали, но нечасто, в связи с чем литератор жаловался Виктору Миролюбову, редактору «Нового журнала для всех»: «Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики; чужд я им, странен и непривычен».
«Непривычными» оказались не только его сочинения, но и он сам: высокий, угрюмый, молчаливый, с сумрачным взглядом и редко набегающей на лицо улыбкой. Писатель чурался людей — не всех, но многих. Да и те обходили его стороной...
Впоследствии он придумал города Гель-Гью и Лисс, острова Триголотид, где обитали странные люди с не менее причудливыми именами: Ассоль, Астарот, Валу, Гнор, Гинч… Краски нарисованных его воображением полотен то радостно переливались на солнце, то грустно мерцали при луне, менялись цвета, оттенки, настроения, писатель мог запечатлеть то, чего не замечали другие.
Виктор Шкловский вспоминал, как они вместе смотрели на весенний ледоход:
«Пощупайте глазами, — сказал мне Грин, — вы видите, лед желтый... небо сейчас синее. Надо видеть, какое когда небо и какого цвета на самом деле лед... Он, как льдины, прошел через великие реки и плыл по морю, оторвавшись от берега пустого и обыденного, но им не забытого. Ледяные горы, и дальний путь льдин, и небо, которое над ними меняется, — реальность. Писатель, который понимает, как может жить человек в разных обстоятельствах, знает путь человека в будущее, — большой писатель. Грин видел белые города на берегах Черного моря так, как их никто не видел. Он видел желтоватые берега крымских обрывов так, как их не видели другие».
«Пощупайте глазами, — сказал мне Грин, — вы видите, лед желтый... небо сейчас синее. Надо видеть, какое когда небо и какого цвета на самом деле лед... Он, как льдины, прошел через великие реки и плыл по морю, оторвавшись от берега пустого и обыденного, но им не забытого. Ледяные горы, и дальний путь льдин, и небо, которое над ними меняется, — реальность. Писатель, который понимает, как может жить человек в разных обстоятельствах, знает путь человека в будущее, — большой писатель. Грин видел белые города на берегах Черного моря так, как их никто не видел. Он видел желтоватые берега крымских обрывов так, как их не видели другие».
Его произведения — оптимистические, исполненные веры в счастье сказки. Удача, как правило, не сваливается на головы персонажей нечаянно, она плод того, что человек выстроил руками, умом, сердцем.
Михаил Слонимский рассказывал, как ему первому читал «Алые паруса» их автор: «Он явился ко мне тщательно выбритый, выпил стакан крепкого чая, положил на колени рукопись (все те же огромные листы, вырванные из бухгалтерских книг), и тут я увидел робость на его лице. Он оробел, и странно было слышать мне от этого человека, который был старше меня на двадцать лет, неожиданное, сказанное сорвавшимся голосом слово: «Боюсь». Ему страшно было услышать написанное им, проверить на слух то, над чем он работал так долго, и вдруг убедиться, что вещь плоха. А произведение это — «Алые паруса» — было поворотным для него, для его творчества».
Михаил Слонимский рассказывал, как ему первому читал «Алые паруса» их автор: «Он явился ко мне тщательно выбритый, выпил стакан крепкого чая, положил на колени рукопись (все те же огромные листы, вырванные из бухгалтерских книг), и тут я увидел робость на его лице. Он оробел, и странно было слышать мне от этого человека, который был старше меня на двадцать лет, неожиданное, сказанное сорвавшимся голосом слово: «Боюсь». Ему страшно было услышать написанное им, проверить на слух то, над чем он работал так долго, и вдруг убедиться, что вещь плоха. А произведение это — «Алые паруса» — было поворотным для него, для его творчества».
Грин не только писал о чудесах, но и таил в себе самом нечто сверхъестественное, колдовское, к примеру, совершенно не боялся собак, и, как видно, для этого имелись веские основания. «Там, где он жил, была дача, — свидетельствовал Юрий Олеша. — Зимой дачу сторожила собака. Собака была страшная, ее боялись сами хозяева. А Грин однажды открыл калитку, вошел — и собака спокойно улеглась у его ног. Я сам это видел!»
Порой он пугался собственных способностей и фантазий, хотя об этих переживаниях никому не говорил, прятался в пещерах своей души. В одном из рассказов справедливо заметил, что «внутренний мир наш интересен немногим». И в то же время «сам пристально интересовался всякой другой душой, почему мало высказывался, а более слушал».
Порой он пугался собственных способностей и фантазий, хотя об этих переживаниях никому не говорил, прятался в пещерах своей души. В одном из рассказов справедливо заметил, что «внутренний мир наш интересен немногим». И в то же время «сам пристально интересовался всякой другой душой, почему мало высказывался, а более слушал».
Грин не состоял в литературных сообществах, никого не ругал и не поддерживал, не признавал группового соперничества, не терпел зависть и склоки. Однажды он рассказал Слонимскому, как два известных литератора едва не подрались, споря о том, кто из них лучше пишет. Резюме Александра Степановича было таково: «А по-моему, мир широк. Всякому место найдется». «Было похоже, что для себя он давно отказался от всякого писательского тщеславия, писательского честолюбия. Было похоже, что это для него навсегда решенный вопрос».
К мнениям со стороны, как и все писатели — и большие, и не шибко значительные, — был отнюдь не равнодушен, признавался: «Похвала — слов нет — приятна, но всегда, или почти всегда чувствую себя при этом так, словно я — голый и все меня рассматривают». Очень тонко чувствовал оттенки этой самой похвалы — умная, деликатная, исходящая от тех, кто знал толк в литературе, доставляла ему истинное удовольствие. Комплименты свысока раздражали, вызывали насмешку или ядовитый отпор. Однажды Борис Пильняк, еще молодой и в силу возраста самонадеянно-бестактный, бросил ему снисходительно: «Что, Александр Степанович, пописываете свои сказочки?» Побледнев от гнева, «сказочник» ответил: «Да, пописываю, а дураки находятся — почитывают». Больше в тот вечер он не сказал Пильняку ни слова.
Александр Грин оставил после себя лишь одно реалистическое произведение — «Автобиографическую повесть», где лаконично, стилистически скуповато, местами иронично поведал о собственной судьбе. Мы привыкли считать его чистым прозаиком, хотя стихотворцем он был не из последних, а если бы чаще трудился над рифмой, то, верно, прославился бы и в поэзии.
Стихотворные сочинения отца-основателя Гринландии появлялись на страницах знаменитого «Нового Сатирикона», где печатались Аркадий Аверченко и Тэффи, Саша Черный и Сергей Городецкий, даже Владимир Маяковский оставил свой след.
«Большой человек! — как-то отозвался о Грине коллега Алексей Новиков-Прибой. — Заколдованный. Уступил бы мне хоть несколько слов, как бы я радовался! Я-то пишу, честное слово, как полотер. А у него вдохнешь одну строчку и задохнешься. Так хорошо».
В 1932 году у Александра Степановича, уже тяжелобольного, родился замысел нового произведения, по сути своей автобиографического...
Молодой писатель выпустил один роман, второй, третий. Они быстро раскупаются, и вот уже их автор богат и знаменит, однако гложет его червь лютого недовольства собой. Наконец принимается за сочинение, которое, как он полагает, должно показать его истинный талант. Работе отдается со всей страстью, бросив на алтарь грядущего успеха весь неизрасходованный запас творческих сил. Книга опубликована, и… о, ужас, читатели неприятно поражены, а критики, прежде славившие писателя, яростно плюются ядом.
Это — крах всех надежд. Он скупает весь тираж, сваливает в собственном кабинете и тут же принимает решение никогда больше не заниматься литературным трудом.
Проходит много лет, за которые писатель ни разу не раскрыл дверь того кабинета. Но однажды он не выдерживает, переступает запретный порог, берет из запыленной связки книгу и начинает читать — не как свою, как чью-то чужую... Повествование захватывает, он взволнован, потрясен, перечитывает полузабытые страницы вновь и вновь. Хладнокровный, многоопытный старик превращается в пылкого, увлеченного познанием тайн жизни юношу...
Он читает роман друзьям, не сообщая, кто автор, и те впечатлены не менее сильно. Писатель отправляет вновь подготовленную рукопись молодому издателю, истинному ценителю хорошей литературы, и получает в ответ восторженный отзыв.
Книга напечатана. Десять ее тиражей расходятся за три месяца. Имя писателя не сходит со страниц газет и журналов, где многие вспоминают его прошлые удачи. Однако сам-то он понимает: настоящее признание пришло к нему только сейчас. Но это нисколько не радует, мучает боль осознания бесплодно прожитых лет, когда он каждый день убивал в себе желание творить...
Все-таки Александр Грин был чересчур самокритичен.