Прохожий

100 лет назад, 28 декабря 1925 года, в ленинградской гостинице «Англетер» свел счеты с жизнью Сергей Есенин. Ему было 30 лет.

В 1908 году дворянский сын Александр Блок опубликовал фундаментальную работу «Поэзия заговоров и заклинаний». Он писал: «…Вся область народной магии и обрядности, оказались тою рудой, где блещет золото неподдельной поэзии; тем золотом, которое обеспечивает и книжную «бумажную» поэзию – вплоть до наших дней».

Через двенадцать лет такой же фундаментальной работой «Ключи Марии» эхом откликается крестьянский сын Сергей Есенин:

«Все наши коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на князьке крыльца, цветы на постельном и тельном белье вместе с полотенцами носят не простой характер узорочья, это великая значная эпопея исходу мира и назначению человека. Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления, но только один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу, уподобляя свою хату под ним колеснице».

Казалось бы, полная гармония, единомыслие, единодушие. В понимании глубинных народных истоков творчества, искусства. Так оно и есть.

Но в повседневном тогдашнем бытовании одно дело, когда потомственный дворянин пишет о «народе» и «народности» как о культурно-этнографическом явлении, и другое – когда крестьянский сын, выросший среди изб с этими самыми коньками на крышах.

Говорят об одном, но существуют почти на разных планетах. Такой была и литературная жизнь России первых двадцати пяти лет XX века, вместившая в себя всю сознательную земную жизнь Есенина.

В 1920 году, в стихотворении «Исповедь хулиган», он обращался к родителям:

О, если б вы понимали,

Что сын ваш в России

Самый лучший поэт!

 

Через пять лет, в итоговом стихотворении с названием «Мой путь», опубликованном в апреле 1925 года, то есть за семь месяцев до смерти, Есенин не раз говорит о своей поэтической славе: «Я в столице стал первокласснейший поэт… Я понял, что такое слава…»

Казалось бы, что еще надо поэту? Любой творческой личности. Ведь слава – это… слава. Одним словом сказано все. Однако в итоговом стихотворении нет хотя бы частичной удовлетворенности. Наоборот – что-то постоянно его гложет:

На кой мне черт,

Что я поэт!..

И без меня в достатке дряни. <…>

Россия… Царщина…

Тоска…

И снисходительность дворянства.

 

Особо отметим эти два слова: «снисходительность дворянства». И далее – как реакция на них, ответ:

Ну что ж!

Так принимай, Москва,

Отчаянное хулиганство.

Посмотрим –

Кто кого возьмет!

И вот в стихах моих

Забила

В салонный вылощенный

Сброд

Мочой рязанская кобыла.

 

Снисходительность дворянства… Этим многое сказано. Оказывается, слава – одно, а признание среды, вхождение в ту среду – другое. Конечно, тот литературный мир был далеко не един: акмеисты, футуристы, так называемые крестьянские поэты, имажинисты. Но общий тон задавали акмеисты, и прежде всего Николай Гумилёв и Анна Ахматова.

Критик Корней Чуковский в 1921 году, казалось бы, в гуле послереволюционной жизни, в строительстве нового мира после гражданской войны, в статье «Ахматова и Маяковский» писал об опубликованном в 1912 году стихотворении: «Между тем, вся Россия запомнила ту перчатку, о которой говорит у Ахматовой отвергнутая женщина, уходя от того, кто оттолкнул ее:

Так беспомощно грудь холодела,

Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки».

 

Повторим: «Вся Россия запомнила…»

Шестью годами ранее, в 1915-м, «Биржевые новости» сообщали о вечере народной поэзии в Тенишевском училище: «Впервые выступит молодой поэт, крестьянин Рязанской губ. Сергей Есенин, так удачно дебютировавший нынешней весной во многих журналах».

Тогда же в журнале «Рудин» профессорская дочь Лариса Рейснер (между прочим, будущая знаменитая революционерка, борец за дело пролетариата, то есть за рабочих и крестьян, за народ) под псевдонимом Л. Храповицкий дала такой отклик:

«Вот оно, «просыпается, красовитое слово народное». <…> Видно, не даром добрый молодец, млад Есенин из Рязани, потряхивал кудрями русыми, приплясывал ножками резвыми!» (https://imwerden.de/pdf/rudin_1_1915_text.pdf).

Дворянский сын Маяковский слыл и был ниспровергателем всего и вся прежнего. Однако в стихотворении «Юбилейное» (1924 год), построенном в форме разговора с Пушкиным, характеризуя некоторых поэтов-современников, как бы между делом роняет: «Ну Есенин, мужиковствующих свора…»

Что значит это «ну»? Не сквозит ли здесь та самая снисходительность? А далее еще определенней:

Смех!

Коровою в перчатках лаечных.

Раз послушаешь… но это ведь из хора!

Балалаечник!

В стихотворении на смерть Есенина пишет: «Ни тебе аванса, ни пивной. Трезвость». И даже:

Может,

Окажись

чернила в «Англетере»,

вены

резать

не было б причины?

Подражатели обрадовались:

бис!

Над собою

чуть не взвод

расправу учинил.

Почему же увеличивать

число самоубийств?

Лучше

увеличить изготовление чернил!

 

И это – в стихотворении на смерть человека. Эмоции эмоциями, но был здесь и осознанный замысел, поставленная цель. (Об этом – ниже. Здесь же Маяковский приводит детали трагедии. Есенин написал предсмертное прощальное стихотворение кровью из взрезанных вен, объяснил, что в его гостиничном номере закончились чернила. Посвятил стихотворение и вручил его Вольфу Эрлиху, а потом, после ухода друзей, повесился.)

Павел Лукницкий в книге «Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой» передавал разговор с ней после смерти Есенина. Там открытая неприязнь, цитирую с купюрами: «Он страшно жил и страшно умер. Страшно, когда умирает поэт <…> Он был хорошенький мальчик раньше, а теперь <…> Зависть. Он всем завидует <…> Он ни одного имени не может спокойно произнести…»

Возможно, Ахматова ошибалась, и это была не зависть, а реакция на «снисходительность дворянства». И еще Ахматова говорила: «Как хрупки эти крестьяне, когда их неудачно коснется цивилизация» (royallib.com/read/luknitskiy_pavel/Acumiana_vstrechi_s_annoy_ahmatovoy_tom_1_1924_25_godi.html#61440).

Социально точно сказано. Но интонация, но подбор слов… «Эти крестьяне». Сквозит все то же высокомерие.

Это отношение Есенин постоянно чувствовал, знал. Конечно, сказывалось на его поведении и постоянное пьянство, и общие неврозы – в 1923-1924 годах два раза лежал в психиатрической больнице.

Особое состояние – мысли и чувства о смерти. Оно всем свойственно, но, наверное, поэты ощущают жизнь и неминуемую смерть с обостренной чувствительностью и постоянством. Написано в 1914 году, в 19 лет:

Все встречаю, все приемлю,

Рад и счастлив душу вынуть.

Я пришел на эту землю,

Чтоб скорей ее покинуть.

 

В сентябре 1925 года, в стихотворении, посвященном сестре Шуре:

В этом мире я только прохожий,

Ты махни мне веселой рукой.

У осеннего месяца тоже

Свет ласкающий, тихий такой.

 

Поэт – прохожий в этом мире. Как и все мы. Но поэт, наверно, наименее приспособленное существо. И уж тем более в мире на переломе эпох, историй, смыслов, значений, судеб. В октябре 1925 года:

Береза, как в метель с зеленым рукавом,

Хотя печалится, но не по мне живом.

Скажи же, милая, когда она печалится?

Кругом весна, и жизнь моя кончается.

 

И, наконец, написанное 27 декабря 1925 года, опубликованное 29 декабря, на следующий день после смерти:

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,

Не грусти и не печаль бровей, –

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

 

Маяковский (и не только Маяковский) счел эти строчки опасными. В книге «Как делать стихи» он подробно рассказывал:

«Конец Есенина огорчил, огорчил обыкновенно, по-человечески. <…> Огорчение, должно быть, так бы и осталось огорчением, должно быть, и подрассеялось бы к утру, но утром газеты принесли предсмертные строки:

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

После этих строк смерть Есенина стала литературным фактом.

Сразу стало ясно, сколько колеблющихся этот сильный стих, именно — стих, подведет под петлю и револьвер.

И никакими, никакими газетными анализами и статьями этот стих не аннулируешь.

С этим стихом можно и надо бороться стихом, и только стихом.

Так поэтам СССР был дан социальный заказ написать стихи об Есенине. Заказ исключительный, важный и срочный, так как есенинские строки начали действовать быстро и без промаха. Заказ приняли многие. Но что написать? Как написать?

Осматривая со всех сторон эту смерть и перетряхивая чужой материал, я сформулировал и поставил себе задачу.

Целевая установка: обдуманно парализовать действие последних есенинских стихов, сделать есенинский конец неинтересным, выставить вместо легкой красивости смерти другую красоту, так как все силы нужны рабочему человечеству для начатой революции, и оно, несмотря на тяжесть пути, на тяжелые контрасты нэпа, требует, чтобы мы славили радость жизни, веселье труднейшего марша в коммунизм».

Многим памятны последние строки того стихотворения Маяковского:

Для веселия

планета наша

мало оборудована.

Надо

Вырвать радость

у грядущих дней.

В этой жизни

помереть

не трудно.

Сделать жизнь

значительно трудней.

 

Маяковский, называвший себя «агитатором, горланом, главарем», казалось бы, «делал жизнь». Как никто другой. Размашисто и оглушительно. Как громогласный певец революции, новой эпохи, певец партии и Ленина, пролетариата:

Я

всю свою

звонкую силу поэта

тебе отдаю,

атакующий класс.

 

Однако – тоже ощущал себя в этом мире одиноким прохожим:

Я хочу быть понят родной страной,

а не буду понят –

что ж?!

По родной стране

пройду стороной,

как проходит

косой дождь.

 

В поэме «Флейта-позвоночник» – поэме о любви (!) к Лиле Брик:

Мне,

чудотворцу всего, что празднично,

самому на праздник выйти не с кем.

Возьму сейчас и грохнусь навзничь

и голову вымозжу каменным Невским!

<…>

Все чаще думаю –

не поставить ли лучше

точку пули в своем конце.

Сегодня я

на всякий случай

даю прощальный концерт.

 

И поставил точку – застрелился 14 апреля 1930 года. Ему было неполных 37 лет.

В 1955 году, через 25 лет после ухода Маяковского, наш современник, молодой поэт Евгений Евтушенко писал:

Что Маяковского жизни лишило?

Что револьвер ему в руки вложило?

Ему бы –

при всем его голосе,

внешности –

дать бы при жизни

хоть чуточку нежности.

Люди живые –

они утруждают.

Нежностью

только за смерть награждают.

 

В конце 60-х – начале 70-х годов в самиздате ходили прозаические миниатюры Александра Солженицына. Среди них и рассказ «На родине Есенина». Тогда я впервые прочитал:

«Пыль. Садов нет. Нет близко и леса. Хилые палисаднички. Кой-где грубо-яркие цветные наличники. <…>

В избе Есениных – убогие перегородки не до потолка, чуланчики, клетушки, даже комнатой не назовешь ни одну. В огороде – слепой сарайчик, да банька стояла прежде, сюда в темень забирался Сергей и складывал первые стихи.

Я выхожу на окский косогор, смотрю вдаль и дивлюсь: неужели об этой далекой темной полоске хворостовского леса можно было так загадочно сказать:

На бору со звонами плачут глухари…?

И об этих луговых петлях спокойной Оки:

Скирды солнца в водах лонных…?

Какой же слиток таланта метнул Творец сюда, в эту избу, в это сердце деревенского драчливого парня, чтобы тот, потрясенный, нашел столькое для красоты – у печи, в хлеву, на гумне, за околицей, – красоты, которую тысячу лет топчут и не замечают?..»

Поэзия и поэтика Есенина глубоко укоренены в русской национальной почве. В то же время, по данным ЮНЕСКО, Сергей Есенин – самый переводимый русский поэт в мире.

Сергей Баймухаметов.

Фото со страницы сообщества «Музей С. А. Есенина (Москва)»