Христовенькие люди

Памяти Николая Константиновича Трофимова (Николаюшки Тотемского) Тотьма исстари считалась сестрой и как бы соперницей Великого Устюга. Оба этих севернорусских городка, выросших на брегах одной и той же реки Сухоны, славились святыми подвижниками и купцами-мореходами, ходившими аж до Аляски. В обоих попеременно находились святительские кафедры. Нынче оба городка соперничают совсем в другом – в привлечении туристов. Когда решался вопрос о «родине Деда Мороза», то одно время выбор стоял между Тотьмой и Устюгом. На счастье православных тотьмичей, дело решилось не в «пользу» их города. Представьте, каково в самую строгую неделю Рождественского поста находиться в эпицентре всероссийского новогоднего карнавала. Ладно бы чтили святителя Николая, как это было в старину на Руси и как это бытует ещё на Западе, а тут сказочные персонажи, какие-то ряженые... Словно в укор и напоминание в середине прошлого века, когда богоборчество было в самом разгаре, Тотьме явился юродивый Николаюшка – целитель и утешитель бедных. По странному совпадению, день памяти его пришёлся на середину святочной недели и предварил Новый год по старому календарю.

«Старый долг» До недавних пор о Николаюшке Тотемском в Вологодской епархии мало кто знал. И мы тоже узнали случайно – от 90-летней старушки. Будучи в Тотьме, после воскресной службы попросили настоятеля познакомить с прихожанкой, которая бы старину помнила. Батюшка рекомендовал зайти к Александре Алексеевне Кузнецовой: «Она в советское время добивалась открытия храма в Тотьме, много чего помнит». От храма старушка живёт недалёко, можно пешком дойти. Стучусь в дверь. Хозяйка открыла сразу – стояла в прихожей в пальто. – Ой, я только из храма, не разделась ещё, – пояснила она, лучась каким-то внутренним светом. – А мы ведь вместе на службе стояли, – заулыбался ей в ответ. Усадив меня в комнате, старица стала хлопотать по хозяйству. «Вы же устали, присядьте», – прошу её, та только рукой машет: «Подожди, лампадочку зажгу». Потом стала греметь посудой на кухне – поставила картошку вариться. Александра Алексеевна: «Погодь, аль ты меня фотографируешь?» – Я с утра-то не кушала, – приговаривает она. – Меня отец с матерью так приучили: за стол садиться только после службы. С семи годков меня в храм водили каждое воскресенье, без пропуску. А ещё так: коровка отелится и не даёт молока неделю. И что? Папка с мамкой в решето сена накладут, кашки наварят, соченьки, и встаём мы на коленки... Лампада теплится, иконы будто живые, мы молимся. Как сейчас из детства вижу. Помолимся – и молоко появляется. Ох, вкусное... Погодь, аль ты фотографируешь? Ой, руки-то у меня от картошки грязные! – Да руки на фото не видны будут, – успокаиваю хозяйку и спрашиваю: – Вы родом тотемская? – Нет, родилась я в 1917 году в Мосеевском сельсовете, отсюда 30 километров, – начала рассказ Александра Алексеевна. – Из девятерых родившихся выжило четверо – мой брат, которого потом на войне убило, да нас четыре сестры. Дом у нас был красивый, двухэтажный, в голубую краску выкрашенный, с наличниками резными. Отец не пил, не курил. Мельница-ветренка у него была, своими трудами с братом построил. У отцова брата голова варила: постоит, подумает: «Всё по энергии надо делать», – и что-нибудь такое прикрутит. Отец много за помол не брал, в лаптях всю жизнь ходил. А работал так: люди ещё только на сенокос идут, а он уж полпожни скосил – ранёхонько вставал. Когда нас раскулачили, то дом отняли, и отец пошёл в мосеевскую Воскресенскую церковь сторожем, там в сторожке и жил. Он-то ой работящий был, сапожничал. Пришла к нему ушить сапоги жёнка одного из бедняков, кто нас раскулачивал. Когда работа была сделана, она спрашивает: «Ну, Алексей Семёнович, сколько это стоит?» Папаня: «Ничего, матушка, не надо. Это за старый долг». Она молчит, думает: какой такой долг? Ведь он сам всегда беднякам в долг давал и часто отдачи не спрашивал – что с бедноты спрашивать? Помолчали, отец и говорит: «Спасибо, что раскулачили нас, освободили от всего. Косить-пахать теперь не надо, а что у нас было – теперь ещё больше навалом. Вот за сапожную работу полное ведро яиц наносили, и масло есть, сытёхоньки, благодарим Господа. Если хочешь, вам помогу, вы ж бедно живёте, горсть волосьев, и всё. Так что не возьму от вас платы». Так она и ушла пристыженная. Из-за этого раскулачивания я три класса в школе только училась, потому что десятилетнюю отдали меня в няньки. Шесть годов детишек укачивала, а в 36-м уехала в Ярославль, работала на фабрике «Красный Перекоп». Через год письмо получила: церковь нашу закрыли, а священника, моего отца и тех, что на клиросе пел, незнамо куда увезли. Только недавно мы стали хлопотать по архивам, сын-то у меня грамотный. И сообщили нам, что священника Александра Попова и отца моего Алексея Семёновича Зыкова судили «тройкой» на расстрел. В Вологде они лежат, около рва, где всех расстреливали. Место хоть знаем теперь. – А потом как вы жили? – Из Ярославля приехала в отпуск, и тут, в Тотьме, вышла замуж за однофамильца, Зыкова. В 39-м его в армию забрали, осенью 41-го должен был демобилизоваться. Погиб в первые же дни войны, он ведь в Белоруссии служил. Два года работала я на окопах: сначала послали на Валдайскую возвышенность, потом под Ленинград. Против танков рвы копали. Молодые были – на сырой травке спали и ничем не болели. Да ещё кровь для фронтовых госпиталей сдавали, всю войну были донорами. Что хорошо на окопах – хорошо там кормили, 800 граммов хлеба в день и супа полную миску. Но работали по 4-й категории, с мужиками наровень. А потом, ой лихоньки, как закончили рвы копать, тут не знали, куда нас девать. Повезли к Старой Руссе, а там фронт, немцы уже пришли. Мы – обратно. Которые поехали на машинах – тех самолёты разбомбили. А мы шли лесом, сторонкой, до Бологого, потом в Рыбинск, и дальше посадили на поезд в Вологду. – Богу там молились? После войны. Александра Зыкова - зав. трикотажным цехом строчевышивальной артели – Ой, да что ты, как же! Господи, сохрани и помилуй. И ничего не боялись: погибнем, так тому и быть, слава Богу за всё. В 43-м после окопов три месяца училась я в Вологде на портниху, швейные станки там в поруганной церкви стояли, прости Господи. Вернувшись в Тотьму, обучила четырёх девчонок, и открыли мы строчевышивальную артель. Чулок, кофт – ничего этого в войну в продаже не имелось, и все нас так благодарили за простые вещи. Потом в детдоме работала, в 46-м снова замуж вышла. В 1972 году дали мне пенсию, но ещё двенадцать годков кашеварила в больнице и в садике. Чего я буду шататься... Старушка замолчала – вот, мол, всю жизнь свою выложила. Рассматриваю стены её келейки. Среди икон замечаю знакомый календарь с большим образом святителя Стефана Пермского. Помнится, мы рассылали его в качестве приложения к газете «Вера». В каком же году это было? В 96-м, кажется... Спрашиваю Александру Алексеевну про календарь. Отвечает, что прислали ей: – Мне и сейчас книги да календари из Оптиной пустыни присылает батюшка Герман. До монашества он был отцом Василием, служил неподалёку, в Усть-Печенге. А когда уезжал в монастырь, сделал стеклянный фонарь под лампадку на могиле нашего Николаюшки. – А кто это, Николаюшка? – Погодь, расскажу... Пряник от Николаюшки – С Николаюшкой я в 49-м познакомилась, – стала вспоминать Александра Алексеевна, – я тогда ещё в пошивочной работала. Узнала, что он многим помогает, а у меня тогда на нервной почве веки тряслись. Пришла. Он с себя полотенце снял, потёр-потёр: «Заживёт завтра всё». И правда. Он к какому месту прикоснётся – как поцелует, сразу всё проходит. Понимаешь? Это был особенный врач – Господень. – Он родом тотемский? – Нет, родился Николаюшка на Сондуге, отсюда километров 50. Такое глухое место. А отец его, священник Константин Трофимов, – здешний, родители его жили рядом с Сумориным монастырём. Сначала отец Константин служил в Сергиевой церкви на Дедов-острове, это в семи километрах от Тотьмы посреди реки Сухоны. Сейчас-то на острове голо, ничего нет. Потом он переехал в Сондугу. Когда в 37-м его арестовали и куда-то выслали, он был уже старичком и жил в сторожке при храме. Вскорости и матушка его умерла – остался Николаюшка один-одинёшенек. Был он болезненный, еле жив. Правый бок парализован, ручки худенькие, сам – как покойничек – беленький весь. Но прозорливость его и дар исцелять уже тогда открылись, народ к нему ходил. Власть про то прознала, и Николаюшку с Сондуги вслед за отцом увезли. Поначалу в Вологду сопроводили на проверку. Но один тотемский старичок, который родом тоже сондужский, съездил в Вологду и сказал: «Отдайте мне на поруки, ничего плохого в нём нет, пусть у меня живёт, буду его за сына держать». Вот они в домике и жили у однех, по улице Кирова недалёко от больницы. – Николаюшка до чего христовенький был! – продолжает хозяйка. – Пришла к нему одна женщина, он ей: «Поди-ка сходи по воду». У него колодчик рядом с баней имелся. Она возвращается с половиной ведра, говорит: «Там, в колодце, половина лягушей». Николаюшка ей: «Это не лягуши, а твои души». Она в плач, – и вправду, аборт недавно сделала, да не первый уже. Погоди-ка, чего ещё расскажу. Шесть лет воспитывала я племянников. Муж-то у моей сестры умер, а у самой её не было времени. И вот в 53-м вроде, племянник Саша окончил школу и на учителя экзамен сдавал. А перед экзаменами пошёл искупаться на Сухону. Там его как в колодчик завертело, в воронку-то, и он стал утопать. Вытащили, на песок бросили и побежали «скорую» вызывать. Пока та приехала, мальчонку с испугу парализовало, рот набоку. Прибегают ко мне: «Шура, твоего племянника в больницу увезли». Я, конечно, к Николюшке: «Ой, отец, моего Сашу парализовало!» Он подал мне иконку, пряник и яичко. А иконка особенная – такая раковинка, какую носят архиереи. «Иди благослови иконкой, а это скорми ему». Пришла я в больницу, говорю племяннику: «Саша, ты видишь что? Перекрестись...» Так-то он верующий был, как и мать его. Пытается он перекреститься и не может, руки-ноги не действуют. Но как-то наложил крестное знамение. Я не постеснялась, говорю при мужиках в палате: «Вот поцелуй иконку». Помогла ему головушку повернуть, он поцеловал. Съел яичко и пряник. Вышла я, врач говорит: завтра отправят его в Вологду, тяжёлый случай. Прихожу на следующее утро, врачи удивляются: «Не знаем, что случилось, он уже ходить начал!» Представляешь? Вскорости он из больнички вышел, сразу засел за книжки – экзамен сдавать. Я ему: «Погоди с уроками, Господь и так поможет. Пошли-ка к Николаюшке». Пришли, говорю: «Это вот он утопал, сестрин сын. Экзамены ему сдавать на учителя, помолись...» Николаюшка похлопал мальчонку по голове: «Ум, знание, сознание, рассудок... Да всё хорошо будет». Назавтра племянник пошёл и всё на отлично сдал, даже что и не учил. Ему и стипендию дали. Потом мальчик крестик носил, не боялся. Вот как Николаюшка помог. Оба мои племянники учителями по истории стали, не пьют, не курят, и дети у них такие же, все институты закончили. А вот про крестик ещё вспомнила... В Успенском храме, что на берегу Сухоны, священником служил отец Николай Патрушев. В 37-м храм закрыли, а батюшку увезли и расстреляли. Его сына, Александра Николаевича, я хорошо знала, потому что вместе в детдоме работали, он бухгалтером был. Наверное, он был верующим, но никак этого не показывал, боялся из-за отца. Когда он умер по болезни и мы его хоронили, гляжу: на покойном-то крестика нет. Говорю Николаюшке: «У меня два крестика, вот, надень ему». А Николаюшка отвечает: «Раз он сам не одел, ты не смей надевать». Так и схоронили его без креста. Что ещё вспоминается... Слушай. Решила я пойти на Николу Зимнего в церковь, было это в 50-х годах. Отработала первую смену в больнице, где поваром работала, и бегу к прозорливцу нашему: «Благослови меня, Николаюшка, к Покрову я пойду на Николу». Храм-то действующий, Покровский, был далёко, в Усть-Печеньге. Он отвечает: «Ой, помолись там за нас, помолись, мы ведь все погибаем, все погибаем...» Говорю: «Вы ближе к Богу, а моя молитва недостойна, как я могу?» Он: «Нет, помолись, все погибаем, и крыши растащат... Иди с Богом». И вот я пошла – 25 километров до Усть-Печеньги по замёрзшей Сухоне. Первые пять километров пробежала почти бегом, остановилась отдохнуть, вижу: сзади лошадь идёт. И вдруг раз – уже никого на льду нет. Думаю, может, лошадь упала? Да всё равно бы увидела, кругом-то белым бело. И провалиться под лёд не могла, я ж там шла, нет полыньи. Зашагала дальше, молюсь вслух: «Господи, помоги!» И тут же снова лошадь появилась, запряжённая в фурочку, а в ней люди. «Ой, далёко поехали? Подвезите до Покровской церкви, завтра Николин день!» Взяли они меня, мужик и баба, Анатолий и Елена. Спрашиваю, крещёные ли они. Отвечают, что крещёные. Говорю: «Я вас запишу первыми во здравие». Так, понимаешь, в половине пятого я была уже в храме, за час до службы. Рада-то рада, только думаю: «Как же это они пропали на реке, а потом снова откуда-то возникли?» И что Николаюшка про «крыши» говорил? Так и было потом: вскорости на Церковь снова гонения начались, «крыши растащили», вера кругом совсем пропала, а потом снова явилась. А что Хрущёв Сталина сменит, Николаюшка предвидел ещё зимой 53-го. Как-то вышел он из домика и давай в снегу яму копать. Его спрашивают: «Ты чего копаешь?» Он отвечает: «Яму. Хозяин-то в Москве заболел и боле не поправится». А ведь тогда никто не знал, даже большие начальники, что Сталин в феврале заболел. «Спасайся, где стоишь» – Отец Георгий сказал нам, что вы боролись за открытие прихода в Тотьме, – перевожу я разговор на другую тему. – Когда это было? – В 89-м году мы хлопотали, я первая заявление подала, – вспоминает Александра Алексеевна. – Просили, чтобы нам Свято-Троицкую церковь передали. В ней тогда пароходная контора находилась, а до этого туда тракторы заезжали, ремонтировались. – Не боялись такое дело начинать? – Да уж перебоялись, хоть завтра к стенке ставьте, стреляйте, никаких гвоздей, – резко отвечает старушка. – Пять раз в облисполком мы ездили. Спаси Господи, помог нам батюшка Василий Васильевич Чугунов. Сам-то он тотемский, отец его в часовой мастерской работал. И вот помог договориться с Ворониным, который главный в облисполкоме был. Батюшка нас обнадёживал: «Раньше в Тотьме 16 церквей открытыми стояли, неужто одну не разрешат? Обязательно выхлопочем!» Когда пароходство выехало, мы деньги собрали, алтарик сделали и потихоньку всё ремонтировали. Первым служить к нам приехал сам Чугунов. Инвалид он, хромал, и глаза плохие, но зимой ходил купаться в Сухону. Не болел – крепкий. Потом стал наезжать отец Георгий Иванов, ой христовенький – он сейчас в Вологде в храме Андрея Первозванного служит. Хороший батюшка. Когда я к нему в Вологду ездила (он тогда у Ильи Пророка служил), то, бывало, скажет при всём народе: «Тотемская Александра будет читать часы». И вот выхожу, читаю.... – Умели по-церковнославянски? – Всю службу знала от края до края. Я же с семи лет в храме... Батюшки Василий и Георгий, когда приезжали к нам, жили в сторожке. Там их я кормила, печку топила. Потом из Москвы приехал отец Николай, он сейчас в Череповце. А затем у нас стал наш батюшка Георгий Титов. Его отец Георгий Иванов прислал и нам сказал: «Вот, привечайте. Этот священник хороший мастер по железу, он вам кресты на куполах поправит». Ой, уж долго он у нас, слава Тебе, Господи! Матушка его на клиросе очень хорошо поёт, и три дочери его церковные, и сын. – А как так получилось, что вы взялись хлопотать за церковь? – А поездика-ка в Усть-Печеньгу за 60 километров, на Покрова-то. Молодёжь штурмом автобус берёт – не влезть. Пешком-то ближе, если зимой по Сухоне идти, но уж не те силы... Там хорошая церковь, первая в области по устройству, внутри всё мраморное. Её в 37-м тоже закрывали, но не разорили, верующие приходили и ризы сушили, чтобы всё сохранить. Печенга-то христовая, спаси Господи. Заново Покрова в 49-м году, кажется, открыли. Сын мой Колька был маленький, возьму его – и туда... Церковь Покрова да старец наш Николаюшка – этим тотемские православные и спасались. – Фотографии его не сохранилось? – вспомнил я о журналистских своих обязанностях. Разговор с 90-летней старушкой оказался таким душевным, что я и думать забыл, зачем пришёл. 1989 год, приезд владыки Михаила в Тотьму на освящение новооткрытого храма. «А вот я стою, вторая слева...» – Ох, говорила я ему, – вздыхает Александра Алексеевна, – спрашивала: «Вот вы, Николаюшка, умрёте, и памяти не останется, может фотографию-то сделать?» Он: «А ты приходи на могилку, свечу затепли – и будет тебе память». Так и не сфотографировался... Но у меня другие карточки есть. Хозяйка достала большую коробку, стала выкладывать пожелтевшие снимки: – Это 89-й год, когда открылся храм. Отец Василий Чугунов приезжал с архиереем Михаилом, и мы все вместе на снимок попали. Вот это – четвёртая справа – староста наша Клавдия Егоровна, покойная. Это певчая, тоже умерла, и эта... Вот Оля, ещё жива... А эта недавно умерла, и вот эта, Царствие им Небесное... А вот я стою, вторая слева. Я тогда на клиросе уже пела. А это дьякон Анатолий, за ним Ваня псаломщик – высокий, с усами... Вот другой снимок тоже 89-го года, усть-печеньгского священника Георгия Селина, у которого мы прежде все спасались. Этот снимок он прислал уже из Ростова-на-Дону, куда уехал по болезни. Долго с ним переписывались, он мне семечек да орехов пришлёт, а я ему – грибов-ягод. Скучал он без Севера-то... Опростав одну коробку со снимками, старушка пошла искать по квартире другую. Входим в комнату, где на столе стоят... компьютер и принтер. – Со мной сейчас внучка Ирка живёт, учительница, – поясняет хозяйка. – По вечерам она печатает, а правнук Никитка книжки читает. Шесть лет ему, а всю Библию прочитал и мне рассказывает. Как Спасителя распяли да как блудный сын к отцу вернулся – всё, всё... Вишь, на полочке – это евонная иконка, преподобного Никиты. Понимаешь? Бросив искать коробку, старушка встала посреди квартиры, что-то вспомнив: – Слушай. Ещё расскажу. Один раз снится мне сон, будто хожу я, хожу и думаю: «Господи, у всех свои домики есть, с баньками да огородиками. А я вот всю жизнь по квартирам, 30 лет подчинялась хозяйке. Как же так?» Мне ж квартиру дали только перед пенсией, как ветерану. Да и то – казённая квартира, без огорода, а я ведь жадная на землю-то, поработать на ней. И вот я так во сне думаю, и голос раздаётся: «Саша, не завидуй частным домам. Я тебе дом сострою, который никогда не сгниёт». Вот так... Ох, Господи, прости нас, грешных. Ещё один сон вспомнила. Когда Николаюшка умер, хотели меня старостой взять в Усть-Печеньгу. У меня образование хоть и маленькое, но читала и писала хорошо. Пошла я тогда к Николаюшке на могилку советоваться. Рано встала, чтобы никто не видел, и вот перед крестом со слезами молюсь: «Господи, помилуй мя! Николай Константинович, христовый, скажи мне, идти или не идти в Печеньгу?» На следующую ночь Николаюшка во сне пришёл и рукой машет: куда ты пойдёшь? Там собаки, тут волки – куда ни пойди, везде, мол, будут тебе искушенья. Спасайся там, где стоишь. Вот такое он напутствие дал. – Могила его далёко отсюда? – спрашиваю. – А туточки, за мостом, на той стороне Сухоны. Молода была – бегом туда бегала. Свечек наберу, поговорим мы с ним, поплачу. Сейчас-то не найти человека, с кем душевно поговорить можно, а с ним ой хорошо... Мы за могилкой всегда ухаживали, поставили фонарик, чтобы лампадку не задувало. А в ту пору председателем Тотемского сельсовета был фронтовик без руки, коммунист, он-то всё на могилке истоптал и выбросил. А мы снова обустроили... А ты никак туда хочешь поехать? На машине? Слушай, договоримся, я тоже съезжу... Старушка стала, было, собираться, но передумала: «Эх, внучка придёт, забеспокоится. Лучше объясню тебе, как найти...» * * * На другой стороне Сухоны, за деревней Ярославиха, чуткая тишина... Погост здесь огромный, впору заблудиться. Идём по дорожке, ориентируясь по приметам, данным Александрой Алексеевной. Воскресный день, а никого в оградках нет, безлюдно. Только одну девушку встретили, почему-то явившуюся сюда в одиночку. «Как к Николаюшке пройти? – переспросила она. – Там, в глубине, увидите холм, поросший кустарником, как раз под ним». На лице её заметны следы от слёз. Видать, сама-то идёт от Николаюшки, носила к нему свою беду. Вот и оградка, металлический крест, увитый цветами. Ставим свечку в цинковый фонарик... Холм, о котором говорила девушка, – это большая груда щебня, оставшаяся от церкви Владимирской Божией Матери. С вершины его хорошо просматривается Тотьма с плывущими по небу синими куполками храмов. А Сухона отсюда кажется узенькой, мелкой речушкой – и не верится, что там, на дне, смогла уместиться целая церковь. Как рассказала 90-летняя Кузнецова, Владимирскую церковь коммунисты разобрали на кирпичи и погрузили на баржу, чтобы увезти в Устюг. Но только отчалили, как дно баржи прорвалось и все кирпичи тут же утонули. Вот так же и с памятью народной – не смогли её украсть, утащить в небытие. Но рассыпалась она на отдельные кирпичики, поди теперь собери... Впрочем, уезжая из Тотьмы, мы узнали, что местный краевед Галина Александровна Оленева вместе со школьниками десять лет по крупицам собирала сведения о Николае Тотемском. Кроме местной газеты, нигде их ещё не печатала. Обещала прислать нам... Так что, возможно, мы ещё встретимся с этим чудным старцем ХХ века. Михаил СИЗОВ