Норильск. Часть вторая.
(Продолжение. Начало здесь)
Борис
Наступил день вылета. Я не помню, как мы добрались до вертолетной площадки, не помню погрузку в вертолет. В этом полете я помню только Енисей. Широченная река! По берегам тундра зеленая. Большие баржи и корабли сверху казались маленькими лодочками на громадном водном пространстве. Уже вовсю был полярный день, поэтому я не поняла – прилетели мы на место днем или вечером. Вертолет приземлился. Я соскочила на мягкий мох и от смущения закурила. К вертолету шли люди. Начались рукопожатия с экипажем, объятия с Тамарой, Костя с Лешкой тоже как-то быстро влились в компанию. Только я стояла в стороне и курила.
- А что это за дикий зверь к нам залетел? – насмешливо сказал огромный мужик с длинными черными волосами и черной бородой.- Давай-ка, бросай курить и быстро помогай разгружаться. Вертолетчики ждать не любят.
Голос у него был громкий, но очень красивый. Я поняла, что это Тамарин муж Боря Зенгер, и тут же в него влюбилась.
Его отец был гидротехник, из немцев, потомок известных в Москве аптекарей, окончил знаменитую школу Карла Мая в Петрограде, а мать дворянка, дочь русского офицера, погибшего в Первую мировую войну, тоже, что называется - из бывших. Они оказались с двумя дочерьми и сестрой матери в Норильске, как вольнонаемные. Убегали в 37-ом от сталинского беспредела. Чем быть расстрелянными или сосланными по 58 статье, решили сами уехать в места ссылок и быть, по крайней мере, свободными.
Мать Бори исхитрилась не работать даже там, и, как говорил Боря, она вообще никогда не работала. А ее сестра преподавала то ли музыку, то ли литературу, то ли и то и другое. Как вольнонаемным им предоставили и дом и работника по дому, платили деньги и выделяли хорошие продовольственные пайки. Боря родился в 1942 году. Родился случайно. Мать хотела от него избавиться: ну какие дети в 42 году? Но знаменитый человек Николай Урванцев был ей другом, и уговорил оставить ребенка.
Геологи
Лагерь располагался на берегу реки. На высокой большой поляне были разных размеров палатки, где жили геологи, рабочие, была столовая, и продовольственный склад. Всего штук 12. И сруб прямо на берегу, где была баня. Я впервые увидела, что такое геологический лагерь.
Борис Николаевич повел меня в столовую. В ней были несколько грубо сколоченных столов и огромная железная плита с трубой, на которой готовилась еда для всех. Молчаливый очень длинный и очень худой мужик на вид лет 40 поставил передо мной железную кружку, налил чай и выложил на стол галеты и печенье.
- Ну рассказывай, как там Ленинград, - весело сказал Зенгер.
То ли от нервного напряжения, то ли от того, что я ничего не ела и только курила, у меня сильно заболела голова.
- А у Вас нет таблетки от головной боли? – вместо рассказа, спросила я.
- О, наш человек, - почему-то обрадовался Боря, а Тамара с тревогой на меня посмотрела.
На следующий день я заболела. Меня поместили в палатку Зенгеров, и Тамара ухаживала за мной как мама. Я не выходила дня три, и поэтому никого не видела, и что за народ в партии был, не представляла. Тамара приносила мне волшебный бульон, который специально для меня готовил неведомый мне человек. Вечером после маршрутов и ужина, чистый и свежий в палатку приходил Боря. Тамара наливала чай, и они рассказывали мне всякие истории. Конечно, в основном говорил Боря. Он рассказывал о себе, о своей тетке и маме, о том, как учился музыке, и ему прочили большое музыкальное будущее. Я слушала его и засыпала.
Корова
- Ты знаешь, что такое «корова»? – как-то спросил Боря.
- Зверь с рогами, который дает молоко, - отшутилась я.
- Эээ, девочка! Ничего-то ты не знаешь, не оценив моей, шутки сказал Боря, закурил сигарету и начал рассказывать.
- Я рано себя помню. Норильск еще не был городом. Мне казалось, что мы всегда хорошо жили, хоть и в деревянном бараке, но в отдельном и теплом. В нем была печь, плита. Вода на улице в колодце. Но меня к этому колодцу не подпускали, потому что я однажды туда свалился и едва не погиб. К тете приходили ученики, она давала частные уроки музыки. Меня она тоже учила. Я был способным и уже в 5 лет на слух мог сыграть мелодии. А мама была очень красивая, курила папиросы, вставляя в длинный мундштук, всегда с маникюром и с прической. Я ни разу не видел ее неприбранной. И никогда ничего не делала, только курила и читала. Отец много работал. Урванцев часто заходил в гости.
Как вольнонаемным, семье полагался работник по дому из зеков. Уж не знаю, как их распределяли, но дома было всегда тепло и вкусная еда.
Примерно в 48-ом году в Норильск привезли очень много больших людей, со светлыми волосами, которые не говорили и не понимали по-русски. Это были сосланные из Прибалтики. Никто из них не знал, почему их ночью вытащили из домов, погрузили в вагоны и вывезли, разлучив с семьями. В основном это были хуторяне.
К нам в дом молоденький охранник привел на работу высоченного эстонца, очень худого с прозрачными жидкими волосами и очень голубыми глазами. Острый длинный нос, необычно длинный и тоже острый подбородок придавали его внешности какую-то зловещесть. Он ни слова не понимал и вообще был как не от мира сего: застывал от малейшего окрика, впадая в ступор и вертя своими водянистыми глазами. От него всегда плохо пахло. Но зато в доме было чисто, много теплой воды и вкусная еда. Он приходил рано утром, а уходил за полночь, никогда не присаживался, и я думал, что он вообще не умел сидеть. Но все равно ему в нашем доме было лучше, чем в его зековском бараке, где жило по сорок заключенных.
Однажды эстонец исчез. Было это в апреле, холода еще не закончились, но уже начали потихоньку отпускать. Мама с тетей жалели, не знаю кого больше: себя или его. За год мы все привыкли и к нему, и к уюту, который он незаметно создал. Но горевали мы недолго. Нам привели нового работника.
Прошло, наверное, полгода. Работники в доме постоянно менялись. Мама была всеми недовольна, и по какой-то, до сих пор неведомой мне причине, она могла требовать у лагерного начальства все новых и новых людей.
Мы уже начали совсем забывать нашего эстонца, как вдруг он появился на пороге. Он стоял в проеме двери и вращал своими глазами. Длинные руки, как плети висели вдоль еще более исхудавшего тела. Лицо было темным от синяков, а нос и подбородок еще больше заострились, зубов не было. Он больше походил на тень
Тетя радостно вскрикнула. И даже мама поднялась со своего кресла и вышла в коридор встретить гостя. Она внимательно его оглядела и вышла во двор, где стоял охранник, который привел эстонца, прикрыла дверь и о чем-то несколько минут с ним говорила. Мы втроем молча ждали в коридоре.
Когда мама одна зашла в дом, я взял эстонца за руку и потащил на кухню. Первый раз я увидел, как он сел. Вернее не сел, а сложил свои длинные тощие ноги, положил огромные руки на колени и как бы завис над табуретом.
- Ну что ты за корова? Куда ж ты подевался? – запричитала тетя. А мама поставила перед ним кружку и налила горячий чай.
- Корова, корова, - весело закивал эстонец. – Я – корова.
- Эх, дурак ты, - печально сказала мама и ушла в комнату. А мы с тетей остались его расспрашивать.
Но рассказать он ничего не мог, потому что так и не понимал по-русски, кроме нескольких слов: «иди сюда, встать, чай, корова….». Он двумя руками обхватил горячую кружку и молча сидел, уставившись в одну точку. Потом поднялся, улыбнулся беззубым ртом, заложил длинные руки за спину и вышел. Больше я его никогда не видел.
Позднее я понял, что тогда произошло. История для наших мест обычная. Несколько зеков из уголовников решили бежать. Вообще сбежать из норильских зон, было делом нехитрым. Но вот выжить в тундре за полярным кругом было практически невозможно – зимой от холода, а коротким летом от гнуса и мошкары. Потому и бараки, куда приводили зеков ночевать, не особенно охранялись. Но все-таки бывали отчаянные люди, бросавшиеся на поиски вольной жизни, в основном из свирепых уголовников. Нашего эстонца они взяли, потому что он был вынослив, мог таскать любые тяжести, был привычен к жизни в безлюдных местах, умел добыть и приготовить еду. Весной и летом в тундре появлялись ягоды и грибы. Реки отмерзали, в них водилось много рыбы. Но бывалые сидельцы знали, что из тундры можно долго выбираться, короткое лето сменится лютой зимой, все замерзнет и застынет, и есть станет нечего. Вот на такой случай и брали в компанию кого-нибудь побольше, чтобы хватило, в случае голода, надолго…Такие «компаньоны» и назывались «корова». Беглецов иногда ловили и возвращали в лагеря, и это было хуже смерти. Их не расстреливали за побег, и даже «не шили» новые дела. Их просто долго и мучительно уничтожали побоями и самой тяжелой работой. И не только охранники, но и сами заключенные избивали возвращенных беглецов, отыгрываясь за ужесточенный режим после их побега.
Но чаще сбежавших даже не пытались искать. И сколько их – сгинувших в тундре, никто никогда не подсчитывал.
Как мать не просила определить эстонца к нам в дом, лагерное начальство наотрез отказалось его прислать. Я услышал, как отец говорил маме, когда она очередной раз у него потребовала пойти и добиться, чтобы эстонцу разрешили у нас работать.
- Зачем он тебе? – спросил отец. Его в дальний барак перевели. Я видел его на медном руднике, вагонетки таскал. Он – не жилец. Их двоих еще три месяца назад нашли и вернули. А трое где-то утонули или мошка съела, а этих вернули. Одного уже нет, а этому недолго осталось, свои скоро добьют.
Тетя гладила меня по голове, а у меня лились слезы. Вокруг было много смерти: я вырос среди друзей моих родителей, где самым главным был Урванцев. Он многих сберег, но не всех. И они часто с мамой и отцом поминали ушедших, среди которых были ученые, инженеры, актеры и поэты. Но эстонца мне было больше всех жалко. Как он смог уговорить привести его к нам после побега – я не знаю. Но так он попрощался со мной, мамой и теткой, а может и со своей оставленной в эстонской глуши семьей.
(продолжение следует)
.