Николаев Владилен Петрович. Физик. Океанолог. 1
Источник https://proza.ru/avtor/nikolaevvp
В 1968 году в штате Института океанологии не было должностей ни врача – спецфизиолога, ни водолазного специалиста. Медицинское обеспечение работ осуществляли сотрудники научно - исследовательского института гигиены водного транспорта врачи Г.И.Куренков и Е.О.Герф, а обязанности водолазного специалиста исполнял преподаватель Школы водолазов при ЦМК ДОСААФ Б.В.Громадский.
Акванавтами первого рабочего - «образцово-показательного» - экипажа должны были стать опытный подводник доктор географических наук и будущий профессор МГУ Павел Каплин, один из ведущих участников создания «Черномора» (от ЦОКБ СО) Вячеслав Степанов, корреспондент газеты «Известия» Михаил Ростарчук, водолаз Южного отделения Александр Амашукели и я.
Но незадолго до старта в тренировочном погружении (в гидрокостюме ГКП–4) я ухитрился получить баротравму обоих ушей. Вердикт водолазного доктора для меня был суров: в ближайшие дни никаких погружений в воду. А чтобы впоследствии иметь возможность заниматься водолазным делом, уши в ближайшие недели следует содержать в сухости, тепле и чистоте.
Прошло немногим больше месяца после неудачного тренировочного погружения, и вместо дырок в моих барабанных перепонках остались только мало заметные шрамики. Мне опять были разрешены водолазные погружения. С 9 по 14 сентября я участвовал в работе пятого экипажа «Черномора». День рождения отмечал в подводном доме.
Командиром нашего экипажа был опытный подводник из Ленинграда Вениамин Мерлин, борт– инженером - Николай Гребцов, сотрудник СКБ ОТ при Институте океанологии, водолазом - Александр Шлюков, сотрудник ЦОКБ СО. Я и Толя Жильцов в составе этого экипажа занимались предложенной мной программой исследований флюктуаций яркости солнечного света в водной толще, вызванных волнением поверхности моря.
Главной своей задачей я считал выяснение возможностей обитаемой подводной лаборатории для выполнения гидрооптических измерений в море. Кое–что удалось придумать. И я получил первый собственный опыт работы в условиях обитаемой подводной лаборатории при длительном пребывании под повышенным давлением.
Правда, и срок (меньше пяти суток) и глубина (всего 14 метров) были относительно небольшими. Горячую пищу в герметичных контейнерах нам доставляли с поверхности водолазы группы обеспечения. Завтрак и ужин мы готовили себе сами.
Во время первого сезона работы «Черномора» медики не считали необходимым строгий контроль содержания кислорода, так как глубина не превышала 12-14 метров и мы дышали не искусственной дыхательной смесью, а обычным воздухом.
Периодически проводимый контроль содержания углекислого газа показывал, что система очистки воздуха работает исправно. Устройства очистки воздуха от угарного газа не было. Процент его содержания внутри «Черномора» в том сезоне понижался вентиляцией отсека воздухом.
По вечерам на свет, идущий из иллюминаторов «Черномора», собиралась ставрида и активно на наших глазах питалась мелкой креветкой, привлечённой тем же самым светом. И днём, и ночью на дне моря под постоянно открытым входным водолазным люком «Черномора» маленькие стайки барабули (султанки) добывали себе какое–то пропитание в илистом песке, взбаламученном ластами акванавтов.
Кое–где в засаде выжидали свою добычу безобразные колючие морские ерши (скорпены). Было похоже, что мы сидим в железном аквариуме, а вокруг нас резвятся вольные обитатели моря.
Опыт нескольких первых экипажей выявил некоторые недостатки конструкции подводной лаборатории. Так первым же штормом были сломаны опоры, державшие лабораторию приподнятой над дном. Впоследствии от них пришлось отказаться.
Очень конфузной оказалась одна из недоделок: не всегда был исправен гальюн. И во время работы некоторых экипажей акванавтам для осуществления естественной потребности приходилось выходить в воду, подниматься на верхнюю палубу «Черномора» и принимать там позу, совсем нетипичную для такого занятия.
Как бы то ни было, мы успешно отработали свою программу и благополучно прошли декомпрессию. В этот первый сезон в подводной лаборатории работали шесть экипажей, первый из которых занимался техническими испытаниями систем жизнеобеспечения, а пять остальных - океанологическими и медико-физиологическими исследованиями. В сумме шесть экипажей провели под водой почти целый месяц. За бортом подводной лаборатории в сумме акванавты шести экипажей работали 112 часов.
Штаб эксперимента осуществлял оперативное руководство работами по обеспечению деятельности акванавтов, и, в первую очередь - по обеспечению безопасности этой деятельности. Эти работы выполнялись медицинской, технической и водолазной группами, в которые входили сотрудники лабораторий подводных экспериментов ЮО и техники подводных исследований Института, а также прикомандированные сотрудники нескольких других учреждений.
Началась самая насыщенная событиями пятилетка моей работы. В июне 1969 года существенно модернизированная подводная лаборатория, получившая наименование «Черномор–2», была вновь опущена плавкраном на воду.
К началу работ сезона 1969 года наряду с модернизацией систем самой подводной лаборатории в Голубой бухте была практически заново создана береговая база обеспечения работ с ОПЛ, в частности, была установлена стационарная декомпрессионная камера. К этому времени Институт океанологии приобрёл судно, которое можно было использовать в качестве плавбазы работ с подводной лабораторией.
Это было судно типа среднего рыболовного траулера с названием СРТ–4213 «Сестра». До появления в Институте океанологии оно много лет занималось промыслом сельди в суровых водах Северной Атлантики. Его слегка переоборудовали и установили на его палубе декомпрессионную камеру. По моему предложению судно было переименовано в нис «Академик Л.Орбели», в честь известного физиолога, занимавшегося вопросами водолазной медицины. Сезон 1969 года от предыдущего сезона отличался ещё и тем, что в Южном отделении института появился штатный водолазный врач спецфизиолог.
Им стал демобилизованный подполковник медицинской службы В.А.Гриневич, много лет прослуживший в должности главного водолазного врача спецфизиолога Черноморского флота. В 1955 году В.А.Гриневич был руководителем службы медицинского обеспечения водолазных работ по обследованию линкора «Новороссийск», бывшего «Джулио Чезаре», взорванного итальянскими подводными диверсантами и затонувшего в Севастопольской бухте.
В штате ЮО ИОАН появился и опытный водолазный специалист И.А.Раевский. В прошлом Илларий Андреевич, по слухам, тренировал подводных диверсантов. Его личный стаж работы под водой составлял более 15000 часов.
Летом 1969 года на глубине 12 и 23 метров работали два экипажа, проводившие технические испытания систем ОПЛ, и два экипажа, выполнявшие на таких же глубинах океанологические, медико-физиологические и психологические исследования. В сумме четыре экипажа работали под водой 29 суток, при этом за бортом подводной лаборатории - 131 час.
...Последний из экипажей этого сезона, жил и работал на глубине 24 метра 17 суток. Я был командиром этого экипажа и занимался гидрооптическими измерениями. Точнее говоря, занимался регистрацией флюктуаций солнечного света в воде, вызванных волнением на поверхности моря.
Измерители освещённости и яркости были закреплены на мачте, стоявшей на дне моря (на глубине 24 метра) и поднимавшейся над поверхностью моря. На этой же мачте закреплялся датчик волнения. Мачта шарнирно крепилась к якорному массиву и имела хорошую плавучесть в своей верхней подводной части, созданную поплавком из пенопласта. Сигналы от измерителей по кабелю передавались в подводную лабораторию, где регистрировались на шлейфовом осциллографе.
Мачта, оказавшаяся удобным устройством для размещения приборов на разных глубинах, была сконструирована А.С.Сусляевым, замечательным инженером, потомственным геленджичанином, хорошим и очень удачливым человеком. Главная его удача заключалась в том, что, пройдя от начала до конца всю войну, ему удалось живым вернуться домой.
Во время монтажа приборов на мачте мне посчастливилось сделать интересную находку. Я медленно погружался вдоль мачты, установленной на глубине 24 метра, осматривая размещённые на ней приборы и идущие от приборов кабели. И в какой–то момент опёрся рукой о дно.
На этой глубине дно в районе Голубой бухты песчаное, но я почувствовал под рукой что– то твёрдое с неровными краями. Немного раскопав песок, увидел фрагмент предмета, за который можно было взяться рукой. Потянул за него. И у меня в руках оказался крупный обломок верхней части большой амфоры.
Когда через некоторое время я вернулся на берег, там, как по заказу, меня ждал опытный эксперт по амфорам. Это была Н.А.Онайко, сотрудница Института археологии АН СССР, много лет занимавшаяся изучением древнегреческих поселений в районе Геленджика и Новороссийска, и случайно оказавшаяся в тот день на берегу Голубой бухты.
Между прочим, именно Надежда Анисимовна Онайко установила место, где располагался древнегреческий городок Торикос. Она сказала, что возраст моей находки составляет примерно 2500 лет. А что касается того места, где я нашёл обломок амфоры, то оно в надежде на новые находки в ближайшие дни вдоль и поперёк было перерыто нашими энтузиастами - аквалангистами. Но амфоры больше не обнаруживались...
«Мой» экипаж работал на глубине 24 метра с 27 сентября по 13 октября 1969 года. В состав экипажа входили научный сотрудник Слава (Станислав Всеволодович) Курилов, бортинженер Юра Калинин, старший водолаз Виктор Усольцев и второй водолаз Саша Ломов. Любопытно, что мы, пять членов экипажа, оказались представителями пяти разных городов. Тесный мир подводной лаборатории за относительно короткий срок хорошо проявляет характер, жизненный опыт, знания, умения и увлечения каждого члена экипажа.
Самой неординарной личностью в этом экипаже, конечно, был Слава Курилов. Вскоре после окончания Ленинградского гидрометеорологического института он стал работать в Ленинградском отделении Института океанологии. Причём, не по специальности, а просто водолазом. Был у него и диплом судоводителя. Но казалось, что его не устраивает ни один из этих трёх возможных видов деятельности. Он поступил в аспирантуру Ленинградского университета - по кафедре философии.
Слава был большим юмористом. Так водолазов, признающих только вентилируемое водолазное снаряжение, он называл «эти медноголовые», имея в виду не только медный шлем снаряжения. А о декомпрессионном заболевании («кессонке») говорил так: «мы раньше не "кессонили", потому что такого слова не знали». Слава, как выяснилось, очень основательно занимался йогой, и достиг вполне серьёзных результатов. Например, он мог внушить себе, что ему совсем не холодно в холодной воде.
Для исследования микротурбулентности в толще морской воды он должен был снимать на киноплёнку распространение введённого в воду красителя на фоне масштабной сетки. Краситель находился в пузырьке из очень тонкой резины, закреплённом в центре масштабной сетки.
Слава должен был аккуратно, не создавая в воде искусственной турбулентности, приблизиться к резиновому пузырьку, иглой проколоть его, также аккуратно отойти к кинокамере, установленной на специальной опоре, и вести киносъёмку распространения красителя.
В гидрокостюме сухого типа очень трудно выполнить в воде такую тонкую работу, а костюмов мокрого типа у нас тогда не было. И поэтому на глубине 24 метра в воде с температурой 8 градусов по Цельсию Слава работал в плавках и майке! Работал, шевеля только кончиками пальцев.
Мы, остальные члены экипажа, начинали дрожать сами, наблюдая из тёплой лаборатории через иллюминатор за этой работой. Опустошив акваланг, Слава входил в водолазную шахту и, стоя примерно по плечи в холодной воде, в то время как его шея и голова находились в очень тёплой атмосфере подводной лаборатории, снимал с себя пустой акваланг, передавал его нам и просил подать ему полный.
Мы пытались уговорить его войти в лабораторию и отогреться, но он говорил, что ему совсем не холодно. И возвращался, только опустошив и второй акваланг.
При грудной клетке совсем не впечатляющего размера Слава имел самую длительную в экипаже задержку дыхания. Был он очень начитанным человеком. Нельзя сказать, что Слава был активным антисоветчиком. Но он с желчной иронией относился ко многому в советской системе.
Можно предположить, что он ещё смолоду решил, что эта система - не для него. Наверное, и поэтому он многие годы оставался холост. Некоторые считали, что он - слегка сумасшедший. Что ж, ещё Горький славил безумство храбрых.
Во всяком случае, я не удивился, услыхав по «Голосу», что некий Станислав Курилов прыгнул за борт советского круизного судна и почти через трое суток доплыл до берега ближайшего из группы Филиппинских островов. (Судно совершало круиз - из Владивостока во Владивосток с привлекательным названием «Из зимы в лето». Но без захода в иностранные порты!)
В результате своего совершенно безумного поступка Слава добился того, чего добивался - свободы. Впоследствии он работал в нескольких странах, стал легендарной личностью в Израиле, уже в пожилом возрасте женился (по моему, впервые) и немного лет тому назад трагически погиб во время работы под водой в Тивериадском озере.
Через несколько лет после того, как были написаны приведенные выше строки, мне довелось ознакомиться с книгой Славы Курилова "Один в океане", опубликованной его вдовой. И почти одновременно я посмотрел документальный фильм - с таким же названием.
ЮРА КАЛИНИН, москвич, был сотрудником лаборатории техники подводных исследований ИОАН, одним из участников разработки систем жизнеобеспечения ОПЛ. Это был физически очень сильный человек, из тех, что руками разгибают кованые подковы. Уравновешенный, неконфликтный, любивший классическую музыку, он был в полной мере удовлетворён тем, что ему довелось поработать в подводной лаборатории.
Завершив свою очередную 4-часовую вахту на дежурном посту, Юра, потягиваясь и посмеиваясь над собой, обычно говорил: «Ох, что–то я устал сегодня. Пожалуй, прилягу, отдохну немного.» И спал до тех пор, пока его не будили для какого–то дела, в котором было необходимо его участие.
Водолаз первого класса ВИКТОР УСОЛЬЦЕВ приехал для участия в работах с подводной лабораторией из Владивостока, взяв отпуск за свой счёт на судоремонтном заводе, где он работал. Он очень добросовестно выполнял всё, что ему было поручено. А если поручений не было, всегда сам находил себе работу.
АЛЕКСАНДР ЛОМОВ, водолаз первого класса из Волгограда, был очень неоднозначной личностью. Саша родился в Сталинграде в ноябре 1942 года в небольшом доме, где в то время располагался штаб генерала В.И.Чуйкова, будущего маршала. Окончив среднюю школу в Волгограде и пройдя срочную военную службу в Венгрии, Саша получил водолазную квалификацию в водолазной школе при ЦМК ДОСААФ в Москве.
В.И.Чуйков и через годы не забыл неординарного для штаба воюющей армии события, считал Сашу своим крестником, и впоследствии, бывая в Волгограде, навещал его. Саша любил рассказывать о том, как он, простой водолаз, вдвоём с маршалом Чуйковым ловил рыбу на Волге, а два генерала наживляли червяков на крючки их удочек. Саша был очень горд своей профессией и любил повторять: «не путайте: мы - не водопроводчики, мы - водолазы!»
В споре со Славой Куриловым Саша не признавал аквалангистов полноценными водолазами. Он считал, что настоящим водолазом можно считать человека только после того, как тот в процессе, например, «выравнивания постели» для укладки бетонных блоков под водой сотрёт на коленях не менее двух - трёх рубах вентилируемого снаряжения.
И всё–таки оба водолаза, и Виктор, и Саша, используя акваланги, успешно и с удовольствием работали как на полигонах для исследования динамики микрорельефа дна и современного осадкообразования (по программе Н.А. Айбулатова), так и на мачте, где они по команде, полученной из ОПЛ по телефону, ориентировали яркомеры в требуемом направлении. Ни того, ни другого они не смогли бы сделать, работая в снаряжении вентилируемого типа. С окончанием работы нашего экипажа программа работ эксперимента «Черномор–69» была завершена.
..Обеспечивая работу с подводной лабораторией, медики сделали неприятное открытие. Оказалось, что воздух курортного города Геленджика порой содержит повышенное количество окиси углерода (угарного газа). Эти ситуации возникают при северо-восточном ветре. Объясняется такое явление очень просто.
В этих случаях на побережье с Кубани приходят воздушные массы с повышенным содержанием окиси углерода, образованной над кубанскими нефтепромыслами при сжигании попутного газа. Поэтому и в 1969–ом и в следующем, 1970–ом годах воздух в воздухохранители плавбазы мы набирали, выйдя далеко в море, и только при ветре со стороны Анатолийского побережья Турции, где практически нет промышленных предприятий, загрязняющих воздух.
...В программу подготовки кандидатов в группу акванавтов подводной лаборатории "Черномор" в 1970 - 1971 годах были включены различные тренировки, например, погружения в барокамере на «глубину» 100 метров, погружения в море ночью - на глубину 15 - 20 метров и на затонувшее судно. В последнем случае речь идёт о среднем черноморском сейнере (СЧС «Адлерец»), лежащем на глубине около 40 метров на траверсе мыса Идокопас.
Это судно с экипажем в составе 12 человек в ноябре 1970 года ночью при штормовой погоде шло с промысла в районе Поти в Новороссийск. В трюме и на палубе везли рыбу. Непонятно почему, но судно шло с незадраенным люком трюма. Судя по последствиям и показаниям моряка, оставшегося в живых, в какой – то момент судно оказалось в положении лагом к волне, которая перевалилась через фальшборт и залила трюм.
Второй волной трюм наполнился доверху, и судно пошло на дно. За борт успели прыгнуть два моряка, но только один из них доплыл до берега и остался жив. Труп второго нашли на берегу. Остальные десять моряков ушли на дно вместе с судном.
Первым на утонувшем судне побывал (по просьбе следственных органов) сотрудник моей лаборатории водолаз Александр Амашукели. Я не знаю подробностей этого погружения, так как в это время находился в командировке. Но знаю, что Амашукели дал следователям ответ на самый первый их вопрос: «Да, действительно, в районе мыса Идокопас на дне на глубине около 40 метров лежит судно «Адлерец». Рассказал Амашукели и о том, что видел незакрытый люк трюма. По его словам, заходил он и в рулевую рубку.
После него более подробно обследовали «Адлерец» водолазы Новороссийской группы АСПТР. Они подтвердили всё, что рассказал Амашукели, но, кроме того, у подволока (потолка) рулевой рубки обнаружили труп моряка. Позже мы спрашивали Алика, как получилось, что он не увидел труп в тесной рубке. Ответ был такой: «Войдя в рубку, я догадывался, что здесь кто-то ещё есть, и поэтому боялся посмотреть вверх».
И вот через один - два месяца после погружения водолазов АСПТР, т.е. в феврале - марте 1971 года, мы на нис «Академик Л. Орбели» подошли к бую, буйреп которого был закреплен на «Адлерце». «Орбели» встал на якорь поблизости. Первым под воду пошёл Юрий Калинин. Он закрепил на «Адлерце» ходовой конец, прошёл вдоль затонувшего судна и вернулся на поверхность.
Сразу же после подъёма Калинина под воду пошёл я. Погрузившись на три - четыре метра, я заметил, что вместе с воздухом через загубник поступает вода. Немного, но поступает. И вот тут я сделал непозволительную ошибку. Вместо того, чтобы вернуться на судно, разобраться, в чём причина поступления воды, или просто заменить акваланг, я стал искать такое положение тела, при котором вода не поступает. И, как мне показалось, найдя такое положение, пошёл по спусковому концу вниз. Вдохи делал редко и осторожно, чтобы не глотнуть крупной порции воды.
Вода была прозрачная, и я скоро увидел мачты судна, стоявшего на дне почти «на ровном киле». При этом судно погрузилось в илистый песок примерно до обычной ватерлинии. На реях мачт и на вантах висели обрывки сетей. Дошёл по спусковому концу до левого борта судна. Пройдя над открытым трюмом к носовой части судна, увидел, что вся эта часть завалена илистым песком до капа носового кубрика.
Было такое впечатление, что судно подошло ко дну под небольшим углом, сохраняя движение вперёд. После чего, черпанув ил своей носовой частью, встало «на ровный киль». От капа носового кубрика я пошёл обратно по правому борту, к рулевой рубке. Вошёл в неё. Осмотрел рубку. Не помню, что ещё я хотел осмотреть на судне. Но, выйдя из рубки, почувствовал, что мне худо и что у меня темнеет в глазах.
Обошёл рубку, дошёл до спускового конца, закреплённого на левом борту. Посмотрел вверх, убедился, что мой сигнальный конец не переплетён со спусковым концом. Чувствуя, что уже теряю сознание, три раза дёрнул сигнальный конец: «Подъём !» И через несколько секунд повторил этот сигнал. Уже теряя сознание, давал сигнал «Подъём!», а не «Тревога!» - осознанно.
В тот момент я боялся, что по сигналу «Тревога» будут тащить слишком быстро, и я получу баротравму лёгких. Сразу же после повторного сигнала «подъём» я увидел, что слегка провисший мой сигнальный конец стал набиваться. Меня тянут вверх ! Последние ощущения - загубник вываливается изо рта, я продолжаю делать непроизвольные дыхательные движения, начинаю глотать воду. Дальше - темнота.
Искусственное дыхание на палубе судна мне делал Саша Ломов. Не знаю, как долго. Первые слова, которые я произнёс, приходя в сознание, были: «Как обидно!» В тот момент мне казалось, что я не «прихожу», а «ухожу». По настоящему приходить в себя я начал, когда стали снимать с меня довольно грубый мокрый гидрокостюм Пирелли, надетый на голое тело.
Увидев женщину, которая с любопытством наблюдала за этой процедурой, я не совсем вежливо крикнул: «Уберите бабу!» И, наконец, когда стали стаскивать брюки гидрокостюма, защемив попутно кое – что у меня между ног, я даже обрёл чувство юмора, и заорал: «Аккуратней! Они мне ещё пригодятся!» От Идокопаса до Голубой бухты я оставался в лежачем положении, но от причала до дома дошёл своими ногами.
Летом 1971 года в отремонтированной после аварии 1970 и существенно модернизированной лаборатории работали на глубине 15 метров три экипажа акванавтов. Два из них проводили технические испытания систем подводной лаборатории и одновременно тренировку новых членов группы акванавтов. Третий экипаж занимался ставшим уже традиционным комплексом океанологических и медико – физиологических исследований.
..Доктор Гриневич диагностировал воспаление легких и принял решение провести декомпрессию Олега в береговой рекомпрессионной камере ПДК – 2. Лаборатория всплыла, Олег через шлюзовой отсек 30 августа вышел из лаборатории. На шлюпке его быстро доставили на берег и поместили в ПДК – 2. Там Олег был рекомпрессирован, затем прошёл декомпрессию и начал курс лечения. 15 сентября пустующее в экипаже место гидрооптика занял я. Предполагалось, что экипаж будет работать под водой не менее 60 дней.
Но в ночь с 19 на 20 сентября началось волнение с западного направления. Оно быстро усиливалось и в начале суток 20 сентября достигло штормовой силы. Под напором очередной волны лаборатория сильно накренялась на один борт, некоторое время оставалась в таком положении, затем медленно возвращалась в нормальное положение. Постоянно слышались различные звуки - то характерный скрежет металла по песку, то непонятный металлический грохот.
Скрежет свидетельствовал о том, что лаборатория ползёт по песчаному дну. Грохотали, как позже выяснилось, чугунные плитки балласта, высыпаясь из бункера. Уровень воды в водолазной шахте колебался так, что временами вода заплёскивалась внутрь лаборатории. Пришлось закрыть люк водолазной шахты. К счастью, всю ночь и некоторое время после рассвета сохранялась телефонная связь с берегом.
Нам сообщили, что нас тащит примерно к центральной части восточного берега бухты. Сообщили, что в нужный момент возможно ближе к берегу подойдёт автомобиль, чтобы как можно быстрее отвезти нас к барокамере береговой базы. Угол крена лаборатории при прохождении волны постепенно увеличивался. И, наконец, накренившись в очередной раз, лаборатория не вернулась в нормальное положение, а опрокинулась на борт.
То, что было бортом с дежурным постом, шкафом для регенеративных патронов и сан.узлом, стало потолком, а противоположный борт стал полом. Водолазная шахта оказалась расположенной горизонтально.
Пол и потолок стали теперь бортами странного пространства, в которое превратилось наше жилище. Телефонная связь с берегом к этому моменту уже давно была оборвана. Поэтому мы не знали, на какой глубине и как далеко от берега находимся, но были уверены, что за нами наблюдают и, конечно, скоро свяжутся с нами.
Стали готовить акваланги, которые будут нам необходимы, как только начнём сбрасывать давление внутри «Черномора», выравнивая его с забортным давлением. Дело в том, что в дыхательной смеси внутри «Черномора» содержалось не более 10 % кислорода.
Этого более чем достаточно на глубине 15 метров, но может не хватить во время выхода из «Черномора». (Кстати, даже наш многоопытный «спецфизиологический» подполковник Гриневич с большим опозданием вспомнил о том, что нам необходимо включиться в акваланги сразу же с началом сброса давления в «Черноморе».)
И вот мы услышали один отчётливый удар металлом о металл. (На «языке» водолазов: «как себя чувствуете?») Кто – то из нас, схватив первый попавшийся под руку металлический предмет, один раз ударил им по люку водолазной шахты: «чувствуем себя нормально». Через некоторое время была организована связь по телефону.
Нам сообщили, что «Черномор» лежит недалеко от берега, где глубина менее двух метров, и что автомобиль на берегу ждёт нас. Мы начали стравливать давление и включились в акваланги. К этому времени с берега к водолазной шахте уже был проложен ходовой конец. Когда давление внутри лаборатории сравнялось с забортным, мы открыли люк и один за другим, без аквалангов, через водолазную шахту стали нырять в море.
Вынырнув, хватались за ходовой конец и вдоль него, подгоняемые всё ещё сильным волнением и поддерживаемые друзьями - участниками спасательной операции, стоявшими вдоль ходового конца, по очень неровному каменистому дну выбрались на берег. Через 17 минут после выхода из «Черномора» мы оказались в рекомпрессионной камере.
Как позже выяснилось, эти 17 минут от выхода из водолазной шахты «Черномора» до момента, когда мы оказались в барокамере, были почти предельным сроком, в течение которого можно было находиться при обычном атмосферном давлении без риска получить декомпрессионное заболевание.
Декомпрессия прошла относительно благополучно. Помимо большого объёма океанологических и медико - физиологических данных, полученных в результате работы этого экипажа, был попутно установлен неофициальный рекорд продолжительности жизни и работы под водой - 50 суток! Программа «Черномор – 71» была успешно завершена.
..В кабинете И. Д. Папанина В летнем сезоне 1972 года планировалось выполнение программы работ с подводной лабораторией на глубине 30 метров, не состоявшихся из – за аварии в 1970 году. Для обеспечения этих работ была необходима надёжная плавбаза. Мы надеялись, что ремонт «Орбели» на судоремонтном заводе МРХ в гор. Жданове завершится к концу 1971 года. Но в этот срок работы не были выполнены.
Телефонные переговоры по этому поводу с руководством завода ход ремонтных работ на «Орбели» не ускоряли. Завод был загружен работами по ремонту рыболовных судов своего министерства. Директор завода посоветовал подготовить письмо в его адрес за подписью высокого академического начальства. Он надеялся, что такое письмо будет для него в какой – то степени оправданием перед собственным министерством за отвлечение на внеплановые работы.
Я поехал в Москву, в Отдел Морских Экспедиционных Работ Академии наук. Иван Дмитриевич Папанин, многолетний начальник ОМЭР, для меня, как и для многих людей моего поколения, был живой легендой. В мои дошкольные годы я слушал сообщения по радио о многомесячной героической работе четвёрки полярников под руководством И.Д. Папанина на льдине в полярных водах. В школьные годы читал рассказы об этом настоящем для того времени подвиге.
Начав работать в Институте океанологии, с удивлением узнал, что ещё в самом начале пятидесятых годов, когда директором института был П.П. Ширшов, Папанин был его заместителем по общим вопросам. Был он и одним из главных организаторов строительства посёлка «Океанология» в Голубой бухте. Разумеется, я прочёл его автобиографическую книгу «Лёд и пламень». Слышал много рассказов о его, мягко говоря, нестандартных высказываниях и поступках.
Видел пару раз собственными глазами, как поддерживаемый под руки двумя помощниками толстенький добрейшего облика старичок шариком катился по коридору Института океанологии, весело приветствуя каждого встречного: «Здорово, браток!» Присутствовал в актовом зале Института в Люблино во время его доклада о достижениях отечественной океанологии.
Доклад он читал по напечатанному тексту. И вот, когда речь пошла об открытии нашими океанологами новых районов океана, перспективных с точки зрения промыслового рыболовства и о видах рыб, которых наши рыбаки теперь там добывают, он споткнулся на одном слове.
«С разгона» произнёс: «натопения». Поправился: «Нет, натосения». (Наверное, текст был для стариковских глаз недостаточно чётким.) Попытался ещё раз по слогам произнести непонятное слово, но опять не получилось. «В сердцах» он отчётливо произнёс в микрофон: «Ну и хер с ним ! Напишут тут. . .» Половина зала, еле сдерживая хохот, полезла под стулья.
Но, конечно, совсем не прост был Иван Дмитриевич. Недаром, прожив уже к началу пятидесятых годов жизнь, полную крупных событий и опасных приключений, административных взлётов и падений, занимая порой очень ответственные и очень опасные должности, он смог после всего этого в должности начальника ОМЭР несколько десятилетий руководить созданием и эксплуатацией флота Академии наук.
Более того, одновременно он много лет был директором филиала академического Института биологии внутренних водоёмов в Борке (на Рыбинском водохранилище). Этим филиалом он руководил в основном по телефону, но при этом детально вникал во все кадровые, финансовые, снабженческие и хозяйственные вопросы. Сам подбирал перспективных молодых научных сотрудников, заинтересованно относился к их творческим достижениям и гордился их успехами.
И вот я оказался в кабинете этого человека. Рассказал ему о необходимости плавбазы для наших работ, попросил подписать подготовленное мной письмо на имя директора завода. Папанин с интересом выслушал меня. Когда же я положил проект письма на стол перед ним, он сказал: «Нет, ты прочитай его мне сам!» Но только я зачитал обращение к директору завода: «Уважаемый тов. Манусов!», как Папанин остановил меня.
«Нет! Так не годится. Что это такое - «товарищ Манусов»? У него что - имени, отчества нет ?» «Иван Дмитриевич, я не знаю его имени и отчества.» «Понятно. Там, у моих ребят, - сказал Папанин, показывая на соседнюю комнату, - возьми телефонный справочник, найди телефон отдела кадров МРХ и узнай имя - отчество директора ихнего Ждановского завода. Обязательно исправь «уважаемый» на «дорогой». С отчеством. Потом дай машинистке переписать письмо и принеси его мне.»
Один из его примерно пятидесятилетних «ребят» дал мне телефонный справочник Министерства рыбного хозяйства. Через некоторое время я вновь принёс Папанину это письмо. По поводу обращения «Дорогой Иван Петрович!» он хмыкнул: «Ну вот теперь ты видишь, что это намного лучше, чем «уважаемый Манусов»?» Содержание письма он не стал слушать, сказав «ты лучше меня знаешь, что тебе от них нужно».
Спросил, поставил ли я перед его фамилией слова «Доктор географических наук». «Поставил, Иван Дмитриевич» - ответил я. А «Дважды Герой Советского Союза» ? «Конечно, поставил, Иван Дмитриевич!» - подтвердил я. «Ну и хорошо.» - совсем по домашнему заключил он. «А теперь покажи, где тут подписывать. Я ведь ни хера не вижу».
... Директор завода был польщён, получив письмо с таким автографом. Сказал, что повесит его в рамке на стене директорского кабинета. Не знаю, то ли письмо помогло, то ли так уж сложились обстоятельства, но к лету 1972 года нис «Ак. Л.Орбели» было отремонтировано...Чтобы подготовить это письмо, мне пришлось почти целый рабочий день провести в ОМЭР, вблизи кабинета Папанина и в самом кабинете.
Далеко не во всех ситуациях, которые я смог наблюдать, Иван Дмитриевич выглядел таким добродушным, как в описанном мной эпизоде с письмом. В тот день я стал свидетелем неудачного визита в ОМЭР одного судомеханика, с которым ранее неоднократно встречался. Этот человек, отличался огромным апломбом, совершенно не соответствовавшим его знаниям и отношению к работе. Например, он любил начать разговор словами «я с моим образованием . . .» таким тоном, как будто он окончил какой - то безусловно лучший в мире технический ВУЗ. А фактически за плечами у него было всего лишь среднее мореходное училище в провинции.
Изгнанный с очередного места работы за склоки и зазнайство, он рассчитывал по протекции Папанина получить работу на одном из больших судов Академии наук. Эта надежда основывалась на том, что когда – то его отец работал непосредственно под началом Папанина. В ОМЭР он пришёл в парадной, белой, форме.
Когда утром помощник назвал шефу всех пришедших на приём, тот, о ком идёт речь, услышав свою фамилию, сделал шаг вперёд и повторил её, добавив: «младший». Папанин, притворяясь глуховатым, театральным шёпотом переспросил помощника: «А это что ещё за хер такой, весь в белом?» Ясно, что этот визит не мог быть успешным. Видимо, Ивану Дмитриевичу успели доложить, что представляет собой сын его старого знакомого.
Оказался я и свидетелем телефонного разговора Папанина с кем - то из руководителей филиала института в Борке. Там заселяли недавно построенный дом. Выслушав собеседника, Папанин с экспрессией кричал в трубку : «Всё хорошо. Только этому молодому раздолбаю, научному сотруднику (называлась фамилия), вы квартиру пока не давайте. Пусть ещё поработает и заработает. Эту квартиру отдайте уборщице (называлось имя), у неё трое детей, и она давно работает».
Кроме описанных случаев, Ивана Дмитриевича Папанина я больше не встречал. Но однажды радиограммой попросил его о содействии, и он почти немедленно откликнулся. Дело было в начале 1985–го года. На нис «Дмитрий Менделеев» мы работали в центральной части Тихого океана.
Ближайшие островные государства, откровенные сателлиты США, не разрешали нам вход в свои порты, поддерживая протест США против ввода войск СССР в Афганистан. Капитан «Менделеева» А.П.Свитайло, неоднократно и подолгу работавший в этих водах, предложил попробовать зайти на остров - королевство Тонга, где у него были довольно влиятельные знакомые. Вдвоём с капитаном за двумя подписями (я был начальником экспедиции) мы отправили Папанину радиограмму с просьбой разрешить заход в порт Раратонга на острове Тонга. Понимая наше положение, Папанин быстро откликнулся: «Разрешаю заход в любой ближайший порт». То есть заходите, куда сможете.
Это была индульгенция, удивительная для того времени. Но не помогло нам ни это разрешение, ни влиятельные знакомые капитана Свитайло на острове. Престарелый король Тонга по имени Тупоу Четвёртый «не решился выйти из фарватера политики США». Кстати, тогда я сочинил очень горькие стишки по этому поводу:
"Мы полны озлобленья тупого. Незавидна совсем наша роль: Не пустил нас на Тонга Тупоу,Престарелый тонганский король."