Резник Генри Маркович. Адвокат.
Когда ранее отмечал отличия «узбекского дела» от мафиозных торговых, специально не указал на основное, припася его для данного повествования. Если махинациям в торговле советское государство, выражаясь криминологическим языком, способствовало, создавая для них благодатную дефицитную почву, то «хлопковое дело» – чисто государственное преступление в том смысле, что оно представляло собой преступление партийно-государственной власти перед узбекским народом.
В СССР Узбекистан традиционно был основным поставщиком хлопка. Нужда в нем постоянно нарастала, причем в первую очередь не для текстильной, а для военной промышленности – получаемый из хлопка линт первой категории шел на изготовление взрывчатых веществ и пороха. В условиях идеологического противостояния и «холодной войны» с Западом экономика Советского Союза все больше милитаризировалась, аппетиты военно-промышленного комплекса росли, и Кремль требовал увеличения поставок стратегического сырья. А с началом в 1979 г. афганской войны такие требования стали ультимативными, от их выполнения зависела судьба партийного руководства Узбекистана. И с трибуны XXV съезда КПСС бессменный руководитель Узбекской ССР Шараф Рашидов торжественно заверил, что республика обязуется каждый год собирать не менее 6 млн тонн хлопка.
Борьбе за прирост урожая хлопка была подчинена вся жизнь республики: расширялись посевные площади, распахивались сады и бахчи, зашкаливали водозаборы из рек Амударья и Сырдарья – обмелел Арал, экологии был нанесен невосполнимый ущерб.
Но никакими усилиями выполнить взятые обязательства было невозможно. По делу Минхлопкопрома проводилась планово-экономическая экспертиза. Она показала, что при самых идеальных условиях – солнышко светит, когда надо, дождик льет, когда надо, подчищен весь так называемый курак – нераспустившиеся коробочки хлопка – собрать урожай больше 5 млн 200 тыс. тонн нельзя. Идеального, как известно, в жизни никогда не бывает. Значит, реально – 5 млн. Между тем Узбекистан на протяжении семи лет отчитывался ежегодно о 6 млн. Выходит, 1 млн приписок в год. Прикрывалась эта грандиозная липа детально разработанной имитацией битвы за урожай.
С середины сентября жизнь в городах вымирала. В хлопкохозяйства вывозились учащиеся старших классов, студенты, госслужащие. Будучи студентом Среднеазиатского университета в 1957–1959 гг., могу засвидетельствовать: такая практика существовала и в то время. Но тогда горожане находились на полях около месяца. С 1977 г. они торчали там до декабря, создавая видимость того, что сбор урожая продолжается, хотя реально он заканчивался максимум к ноябрю. Но липовые отчеты о собираемом хлопке шли из районных штабов в областные, из областных – в республиканский, из Ташкента – в Москву.
Временным комиссиям, создаваемым с начала хлопкоуборочной страды для организации приписок и сокрытия очковтирательства, придавалось для важности название «штаб». Возглавлялись штабы секретарями райкомов и обкомов и включали в себя не только партийных, советских и хозяйственных работников, но и представителей милиции и прокуратуры – так что круговая порука была обеспечена. Для каждого районного штаба исходя из принятых обязательств разрабатывался ежедневный график, и независимо от того, сколько собиралось хлопка, в отчете фигурировали заданные цифры. Работники совхозов, колхозов и заготовительных пунктов – бригадиры, председатели, товароведы (классификаторы) членами штабов принуждались к припискам, а тех, кто отказывался (находились и такие), шантажировали и избивали.
Но «воздушный» хлопок оплачивался из государственной казны вполне реальными деньгами. По заключению экспертизы, за пять лет (1979–1983 гг.) они составили гигантскую сумму – 3 млрд руб., из которых 1,4 млрд в виде заработной платы поступили хлопкосеющим хозяйствам и хлопкозаводам. В каждой области сформировались своего рода «общаки», откуда передавались деньги наверх – партийному, советскому, правоохранительному и хозяйственному начальству.
По многим сотням уголовных дел, возбужденных и рассмотренных в самом Узбекистане, действия обвиняемых квалифицировались как приписки и хищения. Высокопоставленные сановники привлекались к уголовной ответственности за взяточничество. Именно в получении взяток обвинялось все руководство Министерства хлопкоочистительной промышленности Узбекистана – министр, пятеро его заместителей и одиннадцать начальников управлений, и только первый (министр) – еще в организации приписок.
Процесс, казалось бы, не предвещал никаких сложностей: все подсудимые, как один, признавали свою вину в получении крупных сумм денег, исчисляемых десятками, а в отношении министра и его первого заместителя – сотнями тысяч рублей. Подтверждали ее показания многочисленных взяткодателей, а также изъятые значительные денежные средства и ценности. Но неожиданно в отношении большинства эпизодов возникла проблема правовой оценки – а взятка ли это? Ведь согласно традиционной формуле взятки в уголовном законе она вручается за совершение или несовершение в интересах дающего должностным лицом каких-либо действий, входящих в его служебные полномочия. Передача денег, как правило, под такое определение взятки не подпадала.
Взяткодатели – начальники региональных управлений, директора хлопкозаводов, заведующие заготовительными пунктов в подчиненности у работников министерства не находились; те, конечно, знали о массовых приписках – об этом, как выразился мой подзащитный по Джизакскому процессу директор хлопкозавода Х-в, было известно каждому ребенку в республике, но сама мысль о том, что, приезжая в инспекционные поездки на места, они должны были разоблачать эти преступления, уверен, не посещала их в самом страшном сне – приписки, как я выше упоминал, являлись государственной политикой, проводимой реальной властью – партийной верхушкой Узбекской ССР. Следствие и не пыталось описать в обвинительном заключении получение (дачу) денег в соответствии с законом. В обвинении ответ на вопрос «за что?» давался конструкцией, не предусмотренной нормой советского Уголовного кодекса, – «за общее покровительство по службе».
Она последовательно перекочевала сначала в обвинительный приговор по нашему делу, потом в постановление Пленума Верховного суда СССР от 30 марта 1990 г. «О судебной практике по делам о взяточничестве», а затем воспринята и введена в ныне действующий Уголовный кодекс РФ. Думаю, новым поколениям юристов небезынтересно будет узнать, «откуда ноги растут».
Но в подавляющем большинстве весьма обильные подношения не вмещались и в такое расширительное толкование взяточничества. Вот, например, как раздавал деньги начальник Джизакского хлопкопромышленного объединения Ш-в – ему приписывали родство с самим Рашидовым, во всяком случае факты говорили о том, что двери в кабинетах Минхлопкопрома он «открывал ногой». По приезде из Джизака в Ташкент Ш-в посещал почти всех руководителей министерства, заводил разговоры «за жизнь»: осведомлялся о здоровье самого, жены, детей, обсуждал последний матч футбольной команды «Пахтакор» и, прощаясь, ничего не говоря, оставлял на столе конверт с деньгами – пять-десять-пятнадцать тысяч рублей.
Вновь напоминаю: деньги тогда вообще имели весьма ограниченную цену – на них мало что можно было купить, сверх суммы порядка нескольких сотен рублей цена эта уменьшалась, для хлопковиков массовые приписки обесценили деньги вовсе. Стяжательство, страсть к накопительству поражают все-таки немногих людей. Большинство – нормальные потребители с отнюдь не чрезмерными материальными запросами. Не случайно немало подсудимых выдавали врученные им деньги в тех же конвертах, что и получали, – за несколько лет они так и не были потрачены.
Не стану скромничать, участие в процессе Минхлопкопрома считаю одним из самых удачных в своей обширной адвокатской практике. Изначально фигура моего подзащитного была наиболее выигрышной – он единственный из подсудимых обвинялся не в получении, а только в даче взяток. И в данном процессе директор Бухарского хлопкозавода Б-в оказался, поскольку изобличал в наиболее крупных взятках министра и нескольких его заместителей. Но главное, что выделяло его среди других фигурантов, – Б-в выдал «общак» своего завода в поражающей воображение сумме – 2,5 млн руб. Признание и деятельное раскаяние были налицо – подсудимый вправе с полным основанием рассчитывать на смягчение наказания.
Но насколько? Санкции за неоднократную дачу взяток от санкций за неоднократное, а также лицом, занимающим ответственное положение, их получение, если отвлечься от возможности в последних случаях смертной казни, отличались незначительно – всего лишь на год по нижнему пределу: дача – 7 лет, получение – 8, верхний предел был одинаков – 15 лет лишения свободы. Следовательно, смягчить можно и, скажем, на 5 лет, и до минимума – на все 8. Защите надо биться за то, чтобы скинули больше. И зависеть это будет, рассудил я, не только от оценки деяния собственно Б-ва, но и от избранной шкалы наказаний другим подсудимым.
По счастью, так считал не я один. Процесс свел меня с Евгением Бару, защитником одного из заместителей министра. У Жени, с которым мы подружились, великолепные профессиональные мозги, позже в тандеме успешно провели с ним защиту по двум сложным делам. Мы оба поняли, что предъявление министру помимо взяток еще приписок означает, что ему готовят смертную казнь. А отсчет наказаний другим подсудимым начнется с самого сурового первому фигуранту.
Поэтому, убеждали мы с Женей других коллег, все должны немножко защищать министра. Но сделать это можно было лишь одним путем: обличить действительных организаторов приписок – партийное руководство республики во главе со скончавшимся к моменту процесса Шарафом Рашидовым. «Слишком смело, грозит неприятностями, вплоть до вылета из адвокатуры», – услышали в ответ. И следовало согласиться, это не было проявлением малодушия. Хотя – отдам должное главе следственной группы, одному из лучших «важняков» Прокуратуры СССР, Владимиру Колесниченко – в преамбуле обвинительного заключения говорилось о сложившейся в Узбекской ССР государственной системе приписок, виновницей их партийная власть республики впрямую там не называлась.
Высокопоставленные партийные руководители были на тот момент еще неприкосновенными – отмашку на привлечение к уголовной ответственности секретарей ЦК КП Узбекистана Кремль дал позже. Замахиваться на «ум, честь и совесть нашей эпохи» означало идти на серьезный риск. Еще свежа была память о судьбе защитников диссидентов на процессах 1970-х гг. Софьи Каллистратовой, Дины Каминской и Бориса Золотухина, исключенных из адвокатуры.
Не было лишено оснований и другое соображение коллег: критика объективных условий снизит значение раскаяния.
Я задумался. К решению подтолкнул иной резон: некоторые адвокаты в целях уменьшения вины своих подзащитных стали раздувать коллизию – переводить стрелки на взяткодателей – работников низового звена отрасли, которых в нашем процессе представлял Б-в. Это они непосредственно совершали приписки и хищения, это они становились обладателями несметных богатств, и это от них шла инициатива взяток. Такие доводы требовали ответа.
Хорошо помню ключевую фразу своей защитительной речи – тщательно ее обдумывал: «Главное преступление было совершено не в Узбекистане. Оно было совершено здесь, в Москве, на XXV съезде КПСС, когда бывший руководитель республики брал нереальные обязательства». Глаза у судьи и двух народных заседателей округлились. Но я не был прерван. Повезло: председательствовал в процессе один из самых просвещенных судей страны – заместитель Председателя Верховного суда СССР Роберт Тихомирнов. А то не избежать бы пререканий.
Продолжал говорить о созданном по вине верховной партийной власти республики театре хозяйственного абсурда; призывал суд не дать загипнотизировать себя порожденными этим экономическим зазеркальем колоссальными суммами хищений и взяток; оппонировал прокурору, обличавшему подсудимых в корыстолюбии, стяжательстве и карьеризме, привлек внимание к тому, что на скамье подсудимых все руководители Минхлопкопрома – разные по возрасту, характеру, воспитанию, жизненному пути и культуре люди; указал на сотни уголовных дел, возбужденных в Узбекистане, и подытожил:
«Мы имеем дело с массовым явлением, а материалистическое учение гласит: причины массовых явлений находятся не внутри людей, а в объективных условиях их бытия». Подвел к конечному выводу: для работников хлопкозаводов создалась ситуация крайней необходимости, освобождающая от уголовной ответственности, когда отказ совершать приписки и принимать за них деньги был сопряжен с реальной опасностью расправы со стороны власти, понуждавшей к преступлениям. Такую линию защиты стали проводить адвокаты на последующих процессах хлопковиков.
Речь моя тогда прогремела в нешироких юридических и журналистских кругах – ловил восторженные взгляды присутствовавших на процессе газетчиков и общественников, жали руки адвокаты.
Приговор по делу был контрастным. Министра Усманова приговорили к смертной казни. В интернете столкнулся с рядом публикаций, где сообщается, что впоследствии смертная казнь была заменена на 15 лет лишения свободы. Неправда. Усманов был расстрелян. И быстро. Запомните дату – 20 января 1987 г. Это дата расстрела последнего осужденного за экономическое преступление.
Убежден, приговор Усманову выносился не в Верховном суде – в Кремле. В июле 1986 г. сверху уже было произнесено слово «перестройка», но куда и как перестраиваться, четкого представления не было: началось ведь с антиалкогольной кампании, борьбы с нетрудовыми доходами и госприемки, о гласности заявлено было только на январском 1987 г. Пленуме ЦК КПСС. Перемена курса происходила при сопротивлении консервативных сил в руководстве страны. Многие хотели сохранить систему в неприкосновенности, увести партийное руководство от ответственности за экономический развал страны и коррупцию. Сопоставьте две даты: 20 января – расстрел Усманова, 27 января – Пленум ЦК. Не могу избавиться от ощущения, что торопились спрятать концы – избавиться от того, кого решили сделать крайним в системном разгуле приписок.
Б-в получил минимум – 7 лет. Позже Тихомирнов сказал мне, что моя речь произвела на него большое впечатление своей свободой – я говорил, вообще не заглядывая в какие-либо записи, смело и аргументированно. Посему, наверно, в том, что 7, а не, к примеру, 9 или 10, есть и моя заслуга.
Вообще Роберт Германович индивидуализировал ответственность подсудимых, не считая несчастного Усманова, по справедливости: было там и 15 лет, и 8, а одному – я описал этого подсудимого в разделе «Находки» («Надо верить в силу слова») – даже условная мера. Уверенно и уважительно ко всем участникам процесса вел судебное заседание. Но однажды «прокололся». Выслушав показания Ш-ва о передаче конвертов руководителям Минхлопкопрома, он обратился к нему с вопросом, который задавать явно не следовало:
– Что же вы с такой легкостью раздавали деньги? Ш-в пожал плечами: – Когда у меня не было денег, я их не давал. А когда внезапно появились, почему не поделиться: ведь мы все давно знакомы, вместе учились в институте, дружили семьями. Вы считаете, лучше бы деньги в тайниках лежали?
Какое действие (бездействие) в пользу взяткодателя?! Какое покровительство по службе?! Абсурд – он и есть абсурд. Нормальные мерки к нему неприменимы.
...Принимать поручение на защиту по делу Джизакского хлопкопромышленного объединения я не хотел. От дела Минхлопкопрома оно, по моим представлениям, отличалось только должностным уровнем подсудимых: там – министерские аппаратчики, здесь – работники регионального звена (областного управления, хлопкозаводов, заготовительных пунктов). Вменяемые преступления – те же взятки и приписки. Принципиальную позицию защиты хлопковиков я сформулировал и отстаивал в недавно завершившемся процессе, заниматься ее клонированием было неинтересно.
Мысль о том, что возможна защита человека, заявляющего о своей невиновности, меня не посещала – процесс Минхлопкопрома, где все подсудимые сознавались во всем им предъявленном, ее всецело исключил. Вот почему, уступая настоятельным просьбам знакомых ташкентцев, сначала согласился заключить соглашение о моем участии на стадии предварительного следствия, то есть встретиться с обвиняемым в тюрьме и ознакомиться вместе с ним с материалами законченного производством уголовного дела (на само расследование адвокатов тогда не допускали).
Каково же было мое изумление, когда я узнал, что мой подзащитный, директор Джизакского хлопкозавода Х-в, находясь почти три года в следственной тюрьме, ни на одном из многочисленных допросов, ни на одной очной ставке не признавал себя виновным ни в получении, ни в даче взяток, ни в приписках. Именно так: никогда и ни в чем!
А доказательства в деле были, и, по изначальной оценке, неслабые. Упоминаемый мной начальник Джизакского объединения Ш-в сознавался в получении от Х-ва без малого 500 тыс. руб., подчиненные изобличили его в получении взяток примерно на миллион и даче указаний совершать приписки хлопка. Правда, денег и ценностей у директора обнаружено и изъято не было. Х-в клялся мне, что является жертвой оговора, что он, как мог, сопротивлялся совершению приписок, отказывался включать в отчетность завода ложные сведения; однажды по этой причине побил и спустил с лестницы начальника районного штаба по сбору хлопка – второго секретаря райкома партии.
Все это настолько не вписывалось в общую картину организованной партийной властью республики «хлопковой» преступности, что верить Х-ву я был просто не в состоянии. А закрутка с секретарем райкома мне вообще представлялась фантастической. Был в деле и один эпизод, неминуемо, отвлекаясь от всего остального, обрекавший Х-ва на осуждение. По делу Минхлопкопрома заместитель министра по кадрам Н-в был признан виновным в получении взяток, в том числе от Х-ва. Тот доставлялся в процесс и допрашивался в качестве свидетеля, передачу денег Н-ву не подтверждал, но последний был осужден на основе своего собственного признания. Осуждение Н-ва создавало для Х-ва преюдицию: не признавать его виновным в даче взятки означало противоречить обвинительному приговору Верховного суда СССР, что абсолютно исключалось. Я Х-ва как свидетеля на процессе Минхлопкопрома не запомнил, поскольку этот эпизод никак не был связан с обвинением моего подзащитного Б-ва.
Словом, порядком заинтригованный, пошел защищать Х-ва в суд.
Суд этот был – Верховный РСФСР. На скамье подсудимых 16 человек: во главе колоритнейший Ш-в, его заместитель, четыре директора хлопкозаводов, заведующие заготпунктами, так называемые классификаторы (то есть товароведы). Как водилось в то время, процесс начался с допроса подсудимых. И пошли сюрпризы – почти все, кто изобличал Х-ва на предварительном следствии, начинают от своих показаний отказываться. Продолжая при этом сознаваться в прочем криминале. В частности, Ш-в подтверждает получение взяток на 2,5 млн, но категорически заявляет, что от Х-ва полмиллиона не получал. То же и сошка помельче, изобличавшая Х-ва на следствии как взяткополучателя. Показания в суде одного завпунктом о передаче Х-ву взятки 200 тыс. руб. – в деле фигурировали цифры только такого порядка – мне удалось полностью разбить.
Но настоящая бомба взорвалась, когда в судебное заседание был доставлен этапированный из колонии заместитель министра Н-в, напомню, уже осужденный за получение взяток, в том числе от Х-ва. Зал услышал такие – уже свидетельские – показания:– Деньги получал от одного, второго… пятого. Оговорил Х-ва.
Обвинение во взяточничестве рассыпалось. А с приписками было еще интересней. Подсудимые – завпунктами и классификаторы – обличали Х-ва в том, что он не оформлял недостачу на завод, а заставлял выезжать на «ватные» фабрики договариваться за взятки принимать отходы вместо волокна. Х-в такие показания не опровергал, но утверждал, что предлагал самим работникам заготпунктов искать фабрики, согласные, разумеется не безвозмездно, прикрыть приписки, и не ведал, кому и какие взятки передавались.
Меня же поразила неподдельная обида, звучавшая в голосе фигурантов. И я заинтересовался казавшимся немыслимым сюжетом о нанесении побоев секретарю райкома, навел справки и, представьте себе, получил подтверждение подлинности произошедшего. Вызванный по моему ходатайству в качестве свидетеля партийный деятель, непонятно как избежавший уголовной ответственности за участие в приписках, с возмущением поведал о непотребных словах в свой адрес и рукоприкладстве со стороны Х-ва.
Я лишний раз убедился в том, как тоталитарная власть может безжалостно уродовать психологию людей, менять – пусть на время – их представления о добре и зле: оказывается, не зазорно заниматься обманом и преступным обогащением и при этом искренне порицать тех, кто пытается противостоять беззаконию.
Сформированная в ходе судебного следствия доказательственная база позволила мне уверенно чувствовать себя в прениях. Вопреки тому, что я находился в коллизии с коллегами, все они занимали позицию, разработанную мной в процессе Минхлопкопрома: идти на преступления заставила сложившаяся ситуация. Хорошо помню фразу, с которой начал свою речь в прениях:– Мои товарищи по защите говорили о том, что по вине власти создались условия, при которых хлопковикам нельзя было не приписывать и не брать, а затем распределять незаработанные деньги. Это правда, горькая правда.
Затем сделал паузу и продолжил:– Но это не вся правда! Всегда, даже в самых тяжелейших, подчас невыносимых условиях находятся люди, имеющие мужество противостоять насилию и злу.
Х-в получил ожидаемый обвинительный приговор. Суд признал его виновным в даче взяток Н-ву – фактически по преюдиции – и в организации дачи взяток директорам «ватных» фабрик и отмерил восемь с половиной лет лишения свободы. Прокурор просил 14, так что смягчение было налицо. Ш-в же получил 15 – это не воспринималось как «по полной», поскольку опасались смертной казни. Но сроки уже не имели большого значения.
В 1991 г., сразу же после распада СССР, все осужденные по «хлопковому делу» были амнистированы новой узбекской властью, а рядовые хлопковики еще раньше – по сути было признано, что они находились в ситуации крайней необходимости, исключающей уголовную ответственность.
Вдогонку попытаюсь объяснить, как мог человек в восточной республике противостоять кампании, проводимой партийно-государственным левиафаном. Для себя я решил, что Х-в посчитал происходящее вызовом чувству собственного достоинства и угрозой своему детищу – Джизакскому хлопкозаводу. Все как один отмечали гордый и независимый нрав моего подзащитного. Он также считался лучшим директором отрасли. Все новые технологии по переработке хлопка прежде, чем начать внедряться, апробировались на Джизакском хлопкозаводе; там отмечалось и самое высокое качество волокна. У меня нет сомнений в том, что приписки в хлопкоочистительной промышленности существовали всегда. Но они совершались дозированно, при необходимости незначительно скорректировать план (спущенный сверху) и точечно по инициативе самих директоров.
В начале приписочного разгула Х-в какое-то время находил резервы для маневра, и лишь когда масштаб приписок стал зашкаливать и уничтожать достижения родного завода, возмутился и попытался отвести от него удар, в частности, перевести стрелки на российские «ватные» фабрики. И, безусловно, ощущал поддержку сверху – он слыл любимцем Председателя Совета министров Узбекской ССР Н. Худайбердыева, которого я защищал спустя два года в Верховном суде СССР, о чем расскажу в отдельной главке. Освободившись, Х-в вернулся на прежнюю должность и, по последней информации, продолжает трудиться в качестве директора Джизакского хлопкозавода. Наверно, увеличилось и его семейство – на момент ареста у него было восемь детей.
...Не успел закончиться Джизакский процесс, как из солнечной Бухары раздался крик о помощи. Оказывается, моего Б-ва, осужденного по делу Минхлопкопрома за дачу взяток к минимально возможным семи годам, этапировали в Узбекистан и намереваются судить повторно, вменяя выданные им 2,5 млн в качестве приписок и хищений. Я посчитал себя обязанным продолжить его защиту и принял поручение.
У меня не было сомнений – директора Бухарского хлопкозавода узбекские власти готовят к высшей мере, чтобы сделать уроком для тех взяткодателей, которые размышляют, не явиться ли добровольно с припрятанными деньгами и показаниями на партийных бонз.
Тогда и состоялось мое знакомство с Гдляном. Я пришел на прием к начальнику следственной части Прокуратуры СССР Герману Каракозову, с которым общался в период работы в прокурорском НИИ, и расшумелся: о прокуратуру узбекское руководство вытирает ноги, человек пошел на сотрудничество, помог изобличить крупных взяточников, кто теперь вам поверит, будет сознаваться…
Во время моего монолога в кабинет вошел невысокий лысоватый человек, представился, и сложившуюся ситуацию обсуждали втроем. Забегая вперед, скажу, что мой визит оказался успешным: Москва вмешалась, и, хотя предотвратить повторный процесс не удалось, моему директору добавили «лишь» 3 года отсидки. На процессе я убедился в правильности своего предположения: государственный обвинитель сказал в своем выступлении, что подсудимый заслуживает расстрела, но из гуманных соображений будет просить 15 лет. Суд дал 10. Размер наказания уже значения не имел – через два года все хлопковики были амнистированы.
Итак, процесс в Бухарском областном суде. На скамью подсудимых вместе с Б-вым усадили еще двоих: завзаготпунктом и классификатора – «сторожей» выданных моим подзащитным миллионов. Всем вменялись приписки и хищения. Тут уже у стороны защиты появляются чисто юридические основания для противостояния обвинению. Посему не могу обойтись без нескольких скучных слов о сути занятой нами позиции. Квалификация преступлений подчиняется строгим правилам, регламентированным Уголовным кодексом.
Приписки хлопка выражались в составлении на заготовительных пунктах хлопкоочистительных заводов первичных документов (товарных накладных), в которых завышались цифры собранного колхозами и совхозами хлопка. Затем составлялись сводные ведомости – сначала на заводах, затем в региональных управлениях и наконец в масштабах всей республики. Приписывать, напоминаю, хлопковиков заставляли члены штабов, возглавляемых работниками партийных и советских органов.
Директора заводов, как правило, в штабы не входили, поскольку обеспечивали технологический процесс обработки сырья. О приписках они, разумеется, знали, но точный их объем им известен не был. Следовательно, для привлечения директора к уголовной ответственности за приписки надо было доказать, что он контролировал прием хлопка и непосредственно присутствовал при составлении фиктивных накладных. Такими доказательствами обвинение не располагало.
По поводу хищений у защиты была еще более крепкая позиция. Деньги за приписанный хлопок поступали не на заводы, а колхозам и совхозам. Уже затем шла их дележка. Всякое преступление имеет начало и конец. Начало хищения – это поступление незаработанных денег сельскохозяйственным объединениям. Его окончание – получение этих денег из кассы, поскольку согласно теории уголовного права и разъяснениям Пленума Верховного суда СССР такие действия образуют «момент, когда преступник может распорядиться похищенным по своему усмотрению». Последующее образование при заводе «общака» из части «распиленных», как сказали бы сейчас, денег может быть расценено как укрывательство хищения, но не само хищение.
Вооруженный этими правилами квалификации преступлений, я, естественно, недоумевал, почему двое других подсудимых признают себя виновными и в приписках, и в хищениях и всецело при этом поддерживаются своими защитниками – местными адвокатами. В ходе процесса я обзавелся помощником – тоже бухарским адвокатом, он был нужен главным образом как переводчик, поскольку один из подсудимых и целый ряд свидетелей не владели русским языком, допрашивались на узбекском. Совсем юный, сообразительный, смешливый.
Возмущаюсь в отношении коллег:– Они что, постановление Пленума не читали? Он, качая головой (влет, как-то даже радостно):– Нет, не читали. – Пойди скажи, как надо.
В итоге получились такие выступления в прениях:– Вот тут, уважаемый суд, адвокат Резник говорил, что у Б-ва нет хищения. Если адвокат Резник прав, то у наших подзащитных тоже нет хищения.
Низкий уровень большинства адвокатов в республиках Средней Азии и Закавказья объяснялся тотальной коррумпированностью местной юстиции. Профессионализм не был востребован – ценилась способность «занести». Поэтому незачем умножать свои познания, изучать судебную практику, корпеть над делом – сойдет как есть.
Так коррупция через невежество и халтуру товарищей по защите сделала меня источником права. Но если посмотреть с другой стороны, даже приятно: не думаю, чтобы на кого-то еще в судебном процессе ссылались взамен закона и высшей судебной инстанции.
...Председателя Совета Министров Узбекской ССР Н. Худайбердыева я защищал в Верховном суде СССР в сентябре 1989 г. на излете «узбекского дела». Ситуация в нем к этому моменту повернулась на 180 градусов: Гдляна и Иванова обвинили в нарушении законности и отстранили от расследования; уже было прекращено несколько уголовных дел. Худайбердыева также передопросили новые следователи: он отказался от прежних признаний, и в связи с отсутствием иных подтверждающих получение им взяток доказательств уголовное преследование по большинству эпизодов прекратили.
Осталось три мелких: получение в одном случае сувенирного халата, в другом – меховой шапки, в третьем – резного ларца. Только по ним дело в суд, безусловно, не направили бы, расценив подношения как подарки к разным знаменательным датам. Но глава узбекского правительства был обречен на осуждение, ибо центральным эпизодом обвинения было не получение, а дача взятки. Крупной, даже очень – 50 тыс. руб. И не кому-нибудь, а первому заместителю министра внутренних дел СССР, зятю Генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева Юрию Чурбанову. В отношении Худайбердыева (как и директора Джизакского хлопкозавода Х-ва) создалась преюдиция: Чурбанов был уже осужден тем же Верховным судом СССР за получение от него взятки. И в том, чурбановском, процессе, на который арестованный Худайбердыев из следственной тюрьмы был доставлен в качестве свидетеля, оба взятку признавали. Сейчас мой подзащитный это отрицал.
Приступил к изучению дела. Выяснил: признания в даче взятки Чурбанову следствие добивалось от Худайбердыева почти полгода. Долгое время он данный факт отрицал, а когда признал, четыре раза менял показания об обстоятельствах преступления: сначала – в своем кабинете при посещении Чурбановым Совета Министров Узбекистана, затем – непосредственно после банкета в загородной резиденции ЦК, после – в автомобиле, когда вместе возвращались из МВД Узбекистана, и наконец, что составило окончательную редакцию обвинения, – в парковой зоне пансионата, где проживал Чурбанов, на совместной прогулке, а пачка денег купюрами в 100 руб. была помещена в картонную коробку с чайным сервизом.
Листаю материалы дела: вот фотография пачки новых сторублевых купюр общей суммой в 50 тыс. с указанием, что ее толщина составляет 8 сантиметров; вот следующая фотография коробки с чайным сервизом и его содержимого: чайничка и шести пиал. Далее должен последовать протокол следственного эксперимента, демонстрирующего, что пачка денег влезает в сервизную коробку. Что такое – нет протокола?!
Повторно пересматриваю весь том следственного производства: протокол отсутствует. Зато обращаю внимание на одну деталь в последнем допросе обвиняемого: его содержание идентично предыдущему. За единственным исключением: Худайбердыев сообщает, что, вкладывая пачку денег в коробку, разделил ее на две части. Пронзает мысль: следственный эксперимент в действительности де-факто проводился, но показал, что даже разделенная пачка в коробку не помещается. Поэтому его протокол и не отражен в материалах дела.
Связался с родственниками подзащитного, попросил доставить мне коробку со злополучным сервизом. Нашли, привезли. Вскрыл: коробка забита содержимым, что называется, под завязку.
Нарезал стопку бумаги величиной со сторублевую купюру и толщиной 8 сантиметров. Поэкспериментировал: не влезает ни целая, ни разделенная – картонная упаковка не закрывается, встает домиком и в качестве подарка, тем более высокому гостю, явно непригодна.
Выходим в процесс. Подсудимый вину свою отрицает; прежние признания объясняет давлением следствия, говорит, что несколько раз менял показания об обстоятельствах дачи взятки специально, чтобы стала ясной абсурдность обвинения.
Привезенный из колонии Чурбанов также изменил свои прежние показания и категорически отрицал не только получение взятки, но и саму описанную в обвинительном акте встречу с Худайбердыевым.
Процесс подошел к концу, и я окончательно утвердился во мнении, что просить провести в судебном заседании следственный эксперимент непродуктивно – отказ неизбежен. Не станет судебная коллегия при наличии обвинительного приговора в отношении Чурбанова возвращать дело на доследование. Потому выплеснулся «по полной» в защитительной речи: указал на то, что определенно шла подготовка к следственному эксперименту, а в деле нет его протокола, поскольку «примерка» не подтверждала «сервизную» взятку. И вот здесь я учинил перформанс: вынул из-под стола коробку с сервизом, поставил на стол и сообщил, что провел эксперимент взамен следствия и убедился – деньги не влезают. Получил замечание.
Ожидаемо Худайбердыев по преюдиции был осужден за дачу взятки Чурбанову к семи годам лишения свободы. Аргументы защиты были услышаны в 1992 г., после распада Советского Союза, Верховным судом Республики Узбекистан, куда я обратился с надзорной жалобой. Худайбердыев был полностью реабилитирован в даче взятки Чурбанову. А тот еще полтора года отбывал наказание за получение взятки от Худайбердыева. Чудны дела твои, отечественное правосудие! Так что адвокатам надо помнить: судебным доказательством является не только наличие каких-либо фактических обстоятельств, но и их отсутствие, когда они исходя из конструкции обвинения обязательно должны в деле быть.
Четырехлетнее погружение в «узбекское дело» вынуждает меня дать оценку его метаморфозам – эффектному началу, бравурному развертыванию и бесславному концу с обличениями вчерашних героев-следователей в нарушениях социалистической законности.
Среди политологов идут споры: с чего начался развал Советского Союза? Часто называется афганская война. Клянут Горбачева за допущение демократии и гласности. Мое мнение: развал начался с «узбекского дела». Подвигнуть на борьбу с коррупцией в Средней Азии или на Кавказе мог только идеологический догматизм. Подношения начальству – многовековая традиция восточной культуры. Она никуда не исчезла с образованием Советского Союза. В сознании преобладающих в национальных республиках сельчан партийные и советские руководители – те же ханы и баи. И отношения там – слегка припудренные феодально-байские. Поход на них в хлопкосеющих республиках – а массовые посадки затронули также Таджикистан, Туркменскую и Азербайджанскую ССР – порушил их договор с Москвой. В результате, когда Беловежское соглашение распустило Советский Союз, ни одна республика не бросилась его спасать, все разбежались. Полагаю, оно и к лучшему...
Из книги Защитник 80-го уровня http://flibusta.is/a/260673