«Неправда, что есть времена, когда нельзя быть честным». О чем говорил в свой последний приезд в Россию Евгений Евтушенко

Пять лет назад, 1 апреля 2017 года, на 85-м году жизни в США скончался знаменитый поэт Евгений Евтушенко. В Москве в последний раз он был за несколько месяцев до этого. Тогда Евтушенко немедленно устроил свой небольшой творческий вечер в «Центре искусств. Москва». На протяжении часа Евгений Александрович вспоминал, читал стихи и говорил о том, что считает самым главным. «Мослента» вспоминает главные высказывания поэта в тот вечер, многие из которых и сегодня актуальны. Об идеализме м памяти «Я хочу быть поэтом страны и мира. Это очень амбициозно, но, кажется, у меня получается», — произнес Евгений Александрович. И после начал рассуждать о прошлом (Братская ГЭС, Бабий Яр и т.д.) и о прошлых (Борис Пастернак, Булат Окуджава, Фазиль Искандер). И еще — о пошлом настоящем, в котором разве что и радости, что увидеть на фюзеляже стоящего в аэропорту Гаваны самолета надпись «Владимир Высоцкий»; и — уже когда почти никого из них не осталось в живых — еще раз осознать масштаб и величие шестидесятников. «И мы, наследники Победы, шестидесятники Руси», — признавался он громыхающими рифмами. «И мы явились в этом мире, чтоб гибель мира не проспать», — продолжал он тему уже в другом стихотворении, что вполне укладывалось в вышеобозначенную концепцию «быть поэтом страны и мира». По тем же, собственно, причинам и другие монологи Евгения Александровича были посвящены явлениям мирового порядка. Это были мудрые слова. Об идеализме: «Нам нужны идеалисты, но они должны быть практическими». О памяти: «Когда я впервые увидел, как шел "Бессмертный полк", то обревелся. Люди несли портреты тех, кто погиб... Но я решил, что список этих погибших за нашу Победу нужно значительно расширить. Неважно, воевали эти люди или нет, главное, что без них не было бы сегодня нашей страны». Для чего нам что-то другое, если достаточно просто перечитать Пушкина! О времени и национальной идее О национальной идее: «Сегодня пытаются создать самые разные бригады по поиску такой идеи. А зачем ее искать?! Она существует в русской классической живописи, музыке, литературе, поэзии. Для чего нам что-то другое, если достаточно просто перечитать Пушкина! Мы ведь все молимся ему, а не читаем, тогда как он лучше всех сформулировал цель человечества: Когда народы, распри позабыв, В великую семью соединятся...» О времени: «Неправда, что есть такие времена, когда нельзя быть честным человеком. Неправда! Не уговаривайте себя». Ведь любой человек раскрывается именно тогда, когда начинает говорить откровенно. О политике и любви И разумеется, о политике: «Мое мнение, конечно, любительское, но я считаю, что главам абсолютно всех стран и правительств надо собираться хотя бы раз в три года. И чтобы каждый из них доложил человечеству о своих ошибках, а не тыкал в других. Ведь любой человек раскрывается именно тогда, когда начинает говорить откровенно, исповедоваться, как, например, герои фильма «12» далекого мне как публицист, но близкого как режиссер Никиты Михалкова». И в этом было все — но в первую очередь те самые амбиции, конечно же, от которых и серьезность, и масштаб, и всеохватность. И еще оттуда же вот такая мелкая деталька: сознательное коверкание Евгением Александровичем слова «любовь» в ответ на просьбу одного из зрителей почитать наконец что-то романтическое. «Вы хотите про лубоввв? Так и скажите!» Так коверкают слова стесняющиеся подростки. Но тут, безусловно, дело было не в стеснительности. Просто любовь стала слишком мелким понятием для мировой величины... О земляках и американцах А что же, собственно, стихи? В них, увы, как раз и не хватало именно этого — былой легкости и романтики, наивности и хулиганства, ненужных связей, дружб ненужных, шепотом, потом — полушепотом, потом — уже молча: «Любимая, спи...» и прочего банально-человеческого. Где оно все нынче? Стало музейным экспонатом. Застывшей лавой. Монументом. Классикой. Все — серьезно. Все — на злобу. Все — пламенно, потому что о наболевшем: далеком наболевшем, вошедшем уже давно в школьные учебники истории. И лишь изредка сквозь все эти строки нет-нет, да и пробивалось что-то совсем иное, распускающееся и тут же гаснущее, словно бы несмелым цветочным ароматом — когда Евгений Александрович вдруг прочел стихотворение о своей нынешней жене Маше и вспомнил жену предыдущую — Галину, полуеврейку, первую читательницу «Бабьего Яра», со слезами умолявшую мужа не печатать эту поэму, потому что никакими словами не передашь ужас случившегося. Он не послушал, напечатал... Я продолжаю то, что было завещано поэтами-фронтовиками, — а завещан нам был „дух Эльбы“. О бунте и врагах Он вообще был бунтарем по жизни. Воевал вечно — едва ли не со всеми подряд, но, кажется, что прежде всего с самим собой, что-то постоянно себе доказывая, хотя, казалось бы, давно уже все доказал. «На меня нападают за то, что я преподаю в Америке, — но я продолжаю то, что было завещано поэтами-фронтовиками, — а завещан нам был „дух Эльбы“, — говорил знаменитый поэт много лет назад назад корреспонденту «Мосленты». — И я стараюсь сделать все, чтобы и молодое поколение американцев не забыло, как когда-то мы сражались против общего врага и победили вместе. Мы не имеем права забыть про это и сейчас!» Однако что уж мы точно не имеем права забывать, так это самого Евгения Александровича — вроде бы и правда великого, но какого-то… своего при этом. Ну, а как не свой, если каждый помнит его строки? Причем не те, что о великих, а про ту самую любовь, потому что Евтушенко, конечно, самый что ни на есть лирик, пусть даже это, по его мнению, мешало великости. «Со мною вот что происходит…» — это же он. И это он: «Ты большая в любви, ты смела». И «Любимая, спи». И «Окно выходит в белые деревья».