«Донецкий русский»: на каком языке говорят в Донбассе (часть 1)
Интервью с профессором, доктором филологических наук, заведующим кафедрой русского языка Донецкого национального университета Вячеславом Теркуловым.
В 2016 году фонд «Русский мир» выделил грант проекту «Донецкий региолект», реализовывать который взялись филологи из столицы Донбасса. В изучении особенностей донецкой речи украинские СМИ увидели попытку создать искусственный язык, а его авторов обвиняли в антинаучности. Но собаки лают, а караван идет. Сегодня филологи республики готовятся показать миру результат своей работы — монографию «Донецкий региолект». О проделанной работе и об особенностях речи дончан аналитическому порталу RuBaltic.Ru рассказал профессор, доктор филологических наук, заведующий кафедрой русского языка Донецкого национального университета Вячеслав ТЕРКУЛОВ.
— Г-н Теркулов, давайте начнем с предыстории. Как появилась идея начать изучение донецкого региолекта?
— Она давно витала в воздухе. И уже много лет специалисты констатируют, что донецкая речь чем-то отличается как от общенационального литературного стандарта, так и от речи других регионов. Но изучением этого вопроса никто не занимался.
Донецкая речь никогда не рассматривалась как отдельный феномен в границах русского языка. Просто констатировалось, что она есть. Кстати, одним из первых это заметил писатель Александр Фадеев.
В «Молодой гвардии» он писал, что донбассовцы говорят на том смешанном наречии, «которое образовалось от скрещения языка центральных русских губерний с украинским народным говором, донским казачьим диалектом и разговорной манерой азовских портовых городов».
Но в чем особенности донецкой речи с точки зрения лингвистики? Никто не знает. По большому счету, в этом виноваты мы, филологи.
Городскую речь, конечно, нужно изучать. Еще в 1930-е годы советский лингвист Тимофей Ломтев писал, что мы опоздали с описанием речи города. С тех пор, как ни странно, принципиально ничего не изменилось. Фундаментальных трудов по этой теме не было.
— Ни одного?
— Нет, периодически появляются работы, посвященные городскому просторечью. Но в них заложена странная, на мой взгляд, установка, что городское просторечье везде вроде бы одинаковое.
На самом деле речь москвича, петербуржца, вологодчанина и дончанина в чем-то различаются. Конечно, эти различия не принципиальны. Вот диалекты разнятся гораздо сильнее.
Сейчас мы находимся на той стадии развития языка, когда он переходит из деревни в город. И возникают так называемые городские койнэ. Я их называю городскими говорами, потому что термин «койнэ» многозначный, иногда его неправильно интерпретируют.
Но в городе, конечно, ощущается сильное влияние литературного языка. Почему? Потому что мы учимся в школе, где нас учат правильно говорить (именно на литературном, то есть нормированном языке, на едином национальном стандарте). Мы черпаем информацию из СМИ и сверяем свою речь с той, которая в них представлена.
Кроме того, на состояние городской речи сегодня сильно влияет Интернет: люди начали активно писать. В Сети обычно идут споры, когда кому-то не хватает аргументов, он начинает обвинять оппонента в неграмотности, указывать на грамматические ошибки.
Словом, все стремятся как-то стандартизировать свою речь. Происходит унификация.
Если раньше говоры различались, причем различались разительно, то сейчас они сближаются. В результате этого как раз и появляются региолекты.
— И что собой представляет региолект?
— Региолект — это новая форма языкового состояния, которая уже утратила дифференциальные черты диалектов. Она становится все более и более унифицированной. Это, в принципе, городское просторечие, имеющее региональные языковые черты.
Мне представляется, что осталось сделать последний шаг к тому, чтобы речь везде стала одинаковой. Не знаю, хорошо это или плохо. Для меня как для исследователя — плохо. Я считаю, что многообразие речи выражает гибкость, многообразие нашей ментальности.
Человек ведь не случайно использует какие-то региональные формы. В языке проявляются его сознание, его мировосприятие.
В диалекте огромное количество уникальных внутренних черт, в региолекте их значительно меньше. Да и что подразумевать под уникальными чертами?
Слово «тормозок» (еда, которую шахтер берет на работу) используется не только в Донецке, но и в Кемерово, в Караганде и т. д. Правда, есть основания полагать, что в Караганду «тормозок» все же привезли донецкие шахтеры.
Региолектное слово не может использоваться исключительно в каком-то одном городе. Миграция! Мы перевозим этот лексикон из одного места в другое. Даже в диалектах редкое слово существовало только в одном говоре.
Но региолектными мы все же называем слова и языковые черты, которые не распространены повсеместно, не относятся к общенациональному фонду. Они могут употребляться в пяти, десяти регионах, но не везде. И именно поэтому они являются регионализмами: они существуют только в некоторых региолектах.
Кстати, молодое поколение их зачастую уже не использует. В нашем региолекте остаются только самые «живучие» слова.
— Можете привести примеры?
— Тремпель (плечики для одежды), халабуда (лачуга, шалаш), ставок (искусственный водоем), посадка (маленький лес) и т. д.
Но куда делось слово «глекавый»? Глекавый значит «плохо пропеченный»; глекавый пирог, например. Сейчас вокруг сплошные заведения быстрого питания — там ничего глекавого нет, там все по-другому.
«Буцматых» детей (то есть крепышей) тоже не осталось, как и «якшастых» людей — тех, которые любят якшаться и общаться.
А вот языковые черты других уровней остаются стабильными. Не секрет, к примеру, что дончане гэкают.
Это гэканье нам досталось в наследство и от украинского языка, и от южнорусских говоров. Украинский «г» очень глубокий (фарингальный), а южнорусский — заднеязычный. Наше «г» все-таки тяготеет к южнорусскому.
Хорошо сохраняются морфологические черты (морфология изучает грамматические значения слов и способы их выражения — прим. RuBaltic.Ru). Зачастую они просто не бросаются в глаза. Мы не замечаем, что рассказываем «за кого-то», а не «о ком-то», или едем «до кума», а не к куму.
Это не воспринимается носителями языка как проявление нарушений речи, поэтому они их и не пытаются устранять.
— Когда Вы начали изучать местный региолект, украинские СМИ, заручившись мнением «свидомых» филологов, обвинили Вас в попытке создать «донецкий язык». Якобы это необходимо для формирования отдельной донецкой идентичности. И даже в информационном поле ДНР начали ретранслировать эти упреки.
— Глупости все это! Люди даже не пытаются посмотреть в книжках, что такое региолект.
Я их выпады неоднократно комментировал, не хочу повторяться. Отмечу главное: из региолекта язык получиться не может. Региолект — это результат так называемой языковой конвергенции, стирания различий. А языки возникают в результате обратного процесса — дивергенции, расхождения.
Расходиться могут только диалекты, которых в Донбассе, в принципе, и нет. И никогда у нас не было базовых русских диалектов, кстати. Это земля позднего заселения. Сюда приезжали люди из разных стран, городов, сел. Они привозили свою речь.
Но в этом языковом котле «побеждали» только общенациональные языковые черты, общие для большей части мигрантов, или те слова, которые, вероятно, обозначали что-то ярче, точнее общенародных (особые местные реалии, например).
Возможно, они характеризовали речь наиболее авторитетных носителей языка.
— Вот на местных реалиях хотелось бы остановиться. Известно, к примеру, что у некоторых северных народностей есть чуть ли не десятки различных слов для обозначения снега…
— Это обман. Легенда, придуманная американским лингвистом Бенджамином Уорфом, за которую его многие критиковали. Названий снега у нас тоже много: пороша, снегопад, наст и тому подобное.
Но это не значит, что вы мыслите в неправильном направлении.
Я являюсь приверженцем лингвистической теории Гумбольдта, которая гласит, что наша реальность мотивирована языком. То есть мы видим вокруг только то, что отражено в нашем языке.
Простой пример: время идет. Оно ведь никуда идти не может, это какой-то другой процесс, но именно так мы воспринимаем происходящее.
В польском языке дождь падает, а у нас, опять же, идет. Мы отождествляем его с человеком.
Язык — это ментальная рамка, которая накладывается на наше мировосприятие. Зная это, мы можем понять, зачем нужно изучать региолекты. Я выделяю три причины.
Во-первых, чтобы помочь школьному учителю. Он должен знать, с какими местными особенностями столкнется при обучении ребенка.
Во-вторых, чтобы правильно понимать тексты донецкой литературы. У русского поэта Алексея Парщикова есть стихотворение под названием «Жужалка». Жужалка — это печной шлак. Кто еще об этом знает, кроме нас и жителей нескольких других регионов?
Ну а третья причина, по-моему, самая главная. Я повторюсь: мы видим мир таким, каким его заставляет видеть язык. И те языковые особенности, которые остаются в донецкой речи, все же формируют какой-то аспект нашей ментальности.
Для иллюстрации того, как язык обусловливает наше сознание, приведу простой пример. В языке австралийских аборигенов дьярбал все животные относятся к классу одушевленных, а птицы — к классу неодушевленных. Почему? Нам это трудно понять, но носители этого языка считают, что в птиц перевоплощаются умершие женщины, которые тоже для них не сильно одушевленные.
И в русском языке возможны такие ситуации, поверьте! Как определяется категория одушевленности — неодушевленности? Если форма винительного падежа совпадает с формой именительного, то объект неодушевленный, а если с формой родительного — одушевленный. Дом — я увидел дом, человек — я увидел человека. А как быть с трупом, мертвецом и покойником? Я увидел труп, но я увидел мертвеца и покойника. Получается, что двое последних — одушевленные.
Здесь проявляется одно из положений когнитивной лингвистики: мифологическое сознание превалирует над сознанием обыденным.
Согласно нашим верованиям, покойник (то есть новопреставленный), вернее, его душа, живет 40 дней после смерти. А мертвец - это неуспокоенная душа, зловещая сущность. Потому покойник и мертвец оказываются одушевленными.
Региолектная лексика тоже определяет какую-то небольшую часть нашего сознания. Она не являются базовой. База — это слова общенародного фонда, а региолектная лексика касается только каких-то нюансов нашего мировосприятия.
Как вы считаете, абрикос — это главное дерево для дончан? Нет, конечно. Но у нас появляются разные наименования абрикоса: жирделы, дичка, колеровка. Почему так много названий?
В лексиконе детей есть слово «халабуда», потому что они эти халабуды строят. Подчеркиваю, строят именно халабуды, а не шалаши или лачуги какие-нибудь! Опять-таки, почему? Мне, например, хочется в этом разобраться. Для этого и нужно изучать региолект.
Продолжение следует…