Лев Рубинштейн — о свойствах страсти

В середине 1970-х годов автор этих строк в своем тексте «Каталог комедийных новшеств» в числе прочего написал: «Можно заняться классификацией страстей с точки зрения размеров их последствий».

Можно, да. И даже, видимо, нужно. И именно с этой точки зрения.

В последние несколько лет одна из неуемных страстей шумно, наглядно и уверенно осуществляет свою поистине разрушительную деятельность, хотя эта деятельность не выходит, казалось бы, за пределы дискуссионного пространства.

В рассказе Чехова «Учитель словесности» была одна из героинь, которая «всякий разговор, даже о погоде, непременно сводила на спор. У нее была какая-то страсть — ловить всех на слове, уличать в противоречии, придираться к фразе. Вы начинаете говорить с ней о чем-нибудь, а она уже пристально смотрит вам в лицо и вдруг перебивает: “Позвольте, позвольте, Петров, третьего дня вы говорили совсем противоположное!”».

Есть, есть такая порода людей — спорщики, и я их, честно говоря, побаиваюсь. В особо товарном количестве они расплодились именно в последнее время в питательном бульоне социальных сетей.

Любой разговор, даже «о погоде», почти мгновенно переходит в спор, который, в свою очередь, стремительно мутирует в тот малопочтенный, но, увы, необычайно распространенный вид словесности, для которого однажды было придумано название «срач», и ничего более точного и выразительного до сих пор никто, кажется, не предложил.

Наша хорошо заметная и трудно искореняемая склонность к взаимному раздражению по абсолютно любому поводу перерастает в настоящую эпидемию, бороться с которой столь же невозможно, сколь и необходимо.

Причины этого явления более или менее понятны. Спонтанное и мгновенно выползающее наружу недовольство другими — это глубинное недовольство собой. Да, мы со всех сторон окружены чем-то таким, чего не получается не замечать, но с чем совсем непонятно, что делать, притом что все понятно: делать что-то совершенно необходимо. И это сновидческое ощущение паралича воли, совести и нравственного инстинкта не может не канализироваться самым подчас неожиданным образом.

Что же касается упомянутого выше социально-культурного явления с таким выразительным, хотя и не слишком академически корректным названием, то есть, мне кажется, один надежный и вполне проверенный опытом многих поколений художественно мотивированных людей способ нейтрализации его изнурительной агрессивности. Это восприятие его как особого жанра со своими законами, условностями, способами и пространством бытования. Ну, может быть, что-то наподобие приобретших большую популярность рэперских батлов.

Спорщик, к слову сказать, это не только тот, кто «всякий разговор сводит на спор». Это также еще и страстный любитель заключать всяческие пари. Из двух спорящих, как гласит народная мудрость, один дурак, другой подлец.

В детстве еще говорили: «Кто спорит, тот говна не стоит». Это все знают — и это никого не останавливает. Спорящий часто спорит вопреки своим интересам, вопреки здравому смыслу, вопреки всему.

Я знал таких спорщиков.

Один мой однокурсник по любому поводу говорил:

— Забьемся?

— Да не хочу я, — говорили ему, — отстань.

— Нет, забьемся? — настаивал он. Отвязаться было невозможно. С ним «забивались». Я не помню, чтобы он когда-нибудь выигрывал.

Однажды мы сидели с ним в каком-то привокзальном пивняке. Он был как-то вял. Но вдруг глаза его загорелись нехорошим огнем. «А спорим, — сказал он, — что я высыплю полсолонки в свою кружку и выпью». И он, не дождавшись ответа, высыпал в свою кружку полсолонки. «Нет, не хочу я спорить». — «Но ведь я же уже высыпал». — «А мне-то что? Не хочу я спорить и все!» — «Ладно. А вот я еще высыплю туда всю перечницу и выпью. Спорим?»

Он и правда высыпал в кружку всю перечницу. «Не буду я спорить, сказали же тебе! Дай спокойно пива попить». — «Что, боишься? А если я еще туда и горчицу?» (Вываливает в кружку всю горчицу.) «А теперь будешь спорить?» — «Я же сказал: не-бу-ду!» — «Ладно. Тогда я все это так выпью. Смотри!» — сказал он и сделал это.

Проглотив весь этот перечно-горчично-соленый ужас, он слегка передернулся и посмотрел на меня вполне победоносно.

Тогда я понял, что подлинная страсть, даже если она приобретает откровенно сюрреалистические черты, всё сметает на своем пути. Я понял, что он сильнее меня, что он выиграл.

И что с того, что я не стал «забиваться»? Что с того, что я не стал вступать с ним в спор? Он победил. Примерно таким же образом победителями оказываются азартные, неутомимые, страстные энтузиасты художественного срача.

Страсть «рулит» нашими высказываниями и поступками. Она искажает до неузнаваемости наши привычные, казалось бы, симпатии и антипатии, она переворачивает с ног на голову и обратно наши базовые представления о правильном и о дурном, о красивом и об уродливом.

Считается, впрочем, что во всем этом «виноват» опыт, «сын ошибок трудных». Да, более или менее так и есть. А что служит горючим для этого «сына ошибок»? Она самая — страсть!

Она выскакивает наружу в самых, казалось бы, случайных, а иногда и совсем неподходящих местах.

Ну вот хотя бы. В середине 90-х я оказался участником одного довольно многолюдного и шумного поэтического фестиваля, проходившего в Петербурге.

Много поэтов, когда они собраны вместе, являют собой зрелище довольно мучительное, уж поверьте. И этот фестиваль не стал счастливым исключением.

Среди прочих изобильных мизансцен из серии «так жили поэты» мне почему-то наиболее ярко запомнилась одна — хотя, повторяю, там и без нее было о чем вспомнить, да только не очень хотелось.

Выйдя покурить во дворик того помещения, где проходили чтения, я увидел двоих не сказать чтобы совсем трезвых стихотворцев, хватавших друг друга за грудки и явно примерявшихся к полномасштабному мордобою.

Каждый выкрикивал в адрес другого какие-то гневные инвективы, среди которых мой слух различил: «Ты, сука бездарная, у меня интонацию украл!»

«Положь ее на место», — мысленно продолжил я за него, но вслух произносить, конечно, не стал. Не предпринял я также и попыток вмешаться в эту бурную творческую дискуссию, памятуя о твердо усвоенном еще в годы школьного детства принципе «двое — в драку, третий — в сраку».

Каких только страстей не бывает. Вот взять хотя бы автора этих строк. Пришло время прилюдно признаться, что он (то есть я) подвержен некоторому количеству некрупных, но трудноискоренимых и не всегда безопасных страстей.

Чего стоит хотя бы страсть к подслушиванию чужих разговоров. Клянусь, она совершенно бескорыстна, поскольку преследует исключительно художественные цели. Но не только предосудительна с точки зрения общепринятой морали, а и не всегда безопасна.

Когда-то очень давно на эскалаторе впереди меня ехали двое и вполголоса о чем-то говорили. Я ничего не слышал, хотя по привычке пытался. В какой-то момент один из них обернулся, нехорошо посмотрел на меня и спросил: «Пацан, ты слышал, о чем мы тут говорили?» — «Не слышал», — ответил я абсолютно честно и стараясь придать своей интонации некую дополнительную убедительность. Видимо, у меня получилось: глядя как бы в сторону, он сказал: «Ну, твое счастье». Человек отвернулся и пошел, а я ощутил под одеждой прохладную влагу.

Но бывают же вещи, достойные риска. И риск время от времени бывает вознагражден подлинными шедеврами.

Имеет смысл рискнуть и уступить неодолимой страсти для того, чтобы выдернуть из невнятного речевого потока такой, например, чистый бриллиант: «Ты знаешь, я все сделала так, как ты советовала, но горечь осталась». — «А ты, наверное, лук забыла ошпарить кипятком».

Страсти надо иногда обуздывать — это и есть один из ведущих принципов социального поведения цивилизованного человека.

Но иногда надо давать страстям волю, покуда они более или менее безобидны, пока не преобразовались в опасные для окружающих — иногда для целых стран, а иногда и для всего мира — навязчивые мании самого разного свойства и направления: культурологического, историософского, геополитического — всякого.

Подобного рода мания — это та же страсть, только страсть человека, потерявшего всяческое управление ею и даже минимальную способность к рефлексии.