Т. Р. Ричмонд: По ее следам
- Иллюстрация: GettyImages
Перевод с английского: Надежда Гавва
Дорогой Ларри!
Парень с татуировками сегодня снова ко мне заходил. Я решил покопаться в финансовых отчетах, до которых у меня давно не доходили руки, заглянул в кабинет — а этот наглец уже там, внутри, ждет моего появления. «Опять вы», — процедил я.
— Здравствуй, Ледяной человек, — откликнулся он. — Я тут подумал, что ты не откажешься еще раз почитать свое письмишко. — Он вытащил листок из рюкзака. — Даже не знаю, почему его не выкинул. Может, почувствовал родственную душу. Не ожидал, что по Алисе сохнет еще кто-нибудь, кроме меня. От таких новостей я даже начал таскать ее вещи с удвоенными стараниями. Классная задачка для психолога, а? Он бы наверняка сказал, что я пытался поднять ставки и обойти конкурента!
Письмо выплыло на свет. Этого следовало ожидать, Ларри, но я почему-то решил, что оно не могло уцелеть столько лет спустя — потерялось, намокло, рассыпалось в прах. В конце концов, это всего лишь бумага.
«Обожаю Саутгемптон. Мне нравится здесь учиться, несмотря на то, что в первую неделю после приезда какой-то озабоченный урод просунул мне под дверь любовную записку», — сообщила Алиса. В тот день она заглянула в мой кабинет, чтобы пропустить стаканчик после нашей ежегодной гулянки на кафедре.
«Какой кошмар, — я изобразил удивление. — Мотыльки слетаются на твой яркий огонек?»
«Скорее, мухи на дерьмо», — рассмеялась она. Парень с татуировками сказал:
— Ты совсем больной, раз написал такое.
«В» с завитушкой. Высокая, заостренная заглавная «А». Мои слова, все, без исключения. — Она решила, что ее кто-то разыграл, но я-то сумел отличить обычного придурка от настоящего извращенца. Что скажешь, Ледяной человек? Розыгрыш или псих? Я ставлю на психа, а ты? Давай, решайся — на кого ставишь бабки?
Он играл со мной, как кот с мышью. — Мне нужно ваше имя, — сказал я. — Друзья зовут меня Мокси. — Он вертел в руках записку. Щенок не имел права раскапывать прошлое. Мне в глаза бросались отдельные слова, фразы, синтаксические конструкции. По языковым средствам опытный лингвист сможет составить индивидуальную характеристику человека — как профиль ДНК, такая же надежная и точная. Я осмотрелся по сторонам. Диплом с научной степенью, выцветшая фотография, где я стою рядом с каким-то министром, вырезка из журнала: «Кук на пороге открытия» — про исследование, которое не принесло никаких плодов.
— Вопросительный знак вместо подписи. Это каким же идиотом надо быть, а! Вопросительный знак и поцелуйчик, так подписываются только дети.
Я смотрел на символ «Х». Две перекрещенные линии. Двадцать третья буква алфавита, римская цифра десять, неизвестная величина, а в греческом с этой буквы начинается слово «Христос». Поцелуй.
— Держись от меня подальше и не смей измываться над памятью об Алисе.
— С чего бы? Тебе можно, а мне нельзя?
Мы одновременно посмотрели на записку. Привет из прошлого, часть меня, отравляющая, бесценная. «Милая моя Алиса! Пожалуйста, не бойся», — так начиналась первая строка.
— Пятьсот фунтов, — сказал он.
Я столько раз делился с тобой своими бедами и секретами, Ларри, что уже давно сбился со счета. Но мне больше некому довериться. Мы с тобой исписывали страницы, рассуждая о Декарте и Фоме Аквинском, но все философы разом бледнеют в сравнении с теми бесконечными трактатами, которые я посвящал Алисе в 2004-м, а еще раньше, в начале 1980-х, своей супружеской измене. Помнишь, я умолял тебя приехать? Звал на помощь, как большого мохнатого сенбернара, с фляжкой бренди и мудрым советом. Мы бы отправились в паб «Корона», забрались бы за самый дальний столик и изливали бы друг другу души за пинтой отвратительной пенной бурды, которую там величают пивом, а все завсегдатаи гадали бы, кто мы — просто двое случайных знакомых или закадычные друзья.
— Пятьсот фунтов, — повторил мальчишка с татуировками. — Или мистер и миссис Сэлмон получат копию записки.
Он снова помахал листком, губы дрогнули в едва заметной улыбке. Я выхватил взглядом отдельное слово и с тоской вспомнил то время, когда еще только учился писать: передо мной открывались безграничные горизонты, и я впервые осознал, что наше восприятие мира — а следовательно, и сам мир — зависело от слов, которыми мы его выражали.
Я четко помню, как пробрался в корпус Бейтс: холодный лестничный пролет, гулкие коридоры, потертые ковры. Спертый запах съестного, чили с мясом; мой внутренний Марсель Пруст был в восторге. «Ты ведь не какой-нибудь безвестный, неприметный академик», — думал я, разыскивая ее комнату. На двери висела табличка с именем, как в детской спальне. Что бы я сделал, если бы она открыла дверь? Поздоровался? Спросил, как идут дела на новом месте? Протиснулся внутрь? Я брел по коридору, в голове крутилась только одна мысль: «Не открывай, не открывай, не открывай, не открывай». Она была удивительно хороша собой, и мне казалось, об этом должен был знать каждый. Разумеется, очарование Алисы стократно усиливалось тем, что она совершенно не подозревала о собственной привлекательности. Алиса была точной копией своей матери.
Боги мои, я преклоняюсь перед женской красотой. Боготворю изящный изгиб шеи, розовеющие губы, нежный запах волос. «Будь моя воля, перетрахал бы всех и каждую», — писал я тебе. Ты ведь знаешь, меня влекло не только к женщинам — я часто рассказывал о случайных связях с однокурсниками в Уорике. Всякий раз, когда я вспоминаю эти быстрые, неловкие встречи, меня
душит стыд, и я не могу понять причину. Сотни животных демонстрируют гомосексуальное поведение, но только один вид — мы — страдает гомофобией. Наверное, любой из тех мужчин мог подтолкнуть меня в другом, неизведанном направлении. И все же я предпочел спрятать эту склонность подальше: влечение приводило меня в темные уголки парков и в незнакомые комнаты, увешанные фотографиями из частных школ (как правило, на порядок престижнее той, где учился я сам). Теперь все неважно. Выбор сделан.
Я старался, чтобы мои слова не напугали Алису. Удивительно: всего девять предложений, в них уместилось так много и так мало. «Кажется, я схожу с ума», — написал я и глубоко задумался. Мне всегда было интересно, каково это; полагаю, тут не бывает никаких театральных эффектов, просто цепочка крошечных, неразличимых шагов к пропасти. Мне было плевать. Меня заметят, меня услышат, обо мне узнают. Обо мне, Старом Крекере. Даже если бы Алиса не стала молчать о письме, никто бы ничего не заподозрил. Да и кроме того, моя карьера давно оказалась в тупике: должность заведующего кафедрой отдали какому-то щенку из Имперского колледжа. «Мы высоко ценим ваши академические достижения, — сообщили мне снисходительным тоном. — Но для подобной роли требуются несколько иные навыки».
Флисс сразу почувствовала неладное. «На тебе лица нет», — сказала она в тот вечер, когда я сочинил свое послание. По телевизору шел какой-то документальный фильм Аттенборо, и мы ненадолго погрузились в происходящее на экране; затем поднялись в спальню, где Флисс уткнулась в книгу по флоре и фауне Саут-Даунс, а я принялся рассеянно листать тяжелый том, посвященный ирокезским языкам. Спустя пару минут она захрапела. Я потихоньку спустился в кабинет и отыскал авторучку.
Флисс считала, что моя интрижка — извини, что перепрыгиваю с одного на другое, старик, так уж устроена человеческая память — только укрепила наш брак, хотя мы многое потеряли. Загвоздка в том, Ларри, что людям свойственно заботиться в первую очередь о себе. Каждый из нас должен пребывать в уверенности: вселенная вращается вокруг него одного. Циничный взгляд на мир? Может, такой болезнью страдают бездетные люди, ты в том числе? Говорят, с рождением ребенка человек учится ставить кого-то другого превыше себя. Но я и без того многим пожертвовал в своей жизни. Испил чашу сполна: у меня на глазах медленно умирала мать (с отцом я прекратил общаться задолго до того, как старый выродок сыграл в ящик), — но как бы я ответил на вопрос «Ее жизнь или твоя?» Как бы ответил любой другой на моем месте?
Я выпил совсем чуть-чуть, чтоб согреться. Односолодовый «Балвени» — мы с Флисс храним его для особого случая, который никогда не наступает. Всю жизнь только этим и занимаюсь, Ларри. Жду чего-то.
Может быть, тот день, когда я пробрался в корпус Бейтс, и был особым случаем? Я чувствовал себя живым, настоящим — человеком, мужчиной. Такого не бывало уже много лет. Иногда наука пасует перед человеческой природой. Моя антропология и твоя генетика оказываются бессильны. Мы попираем законы логики. Именно тогда в нас просыпается все самое лучшее, самое прекрасное. И разрушительное.
— Как вы думаете, я хороший человек? — спросил я двух мальчишек в своем офисе: один сидел напротив, весь покрытый татуировками, другой встревоженно смотрел со старой фотографии.
— Тот, кто написал это письмо, редкая сволочь, — ответил один из них. — Где мои пятьсот фунтов?
Десять минут спустя мы подошли к банкомату.
Искренне твой,
Джереми