Яна Соколова: Приемное родительство. Часть 7. Приют
Часть 6. Две девочки: любовь и прочие неприятности
Яна Соколова: Приемное родительство. Часть 7. Приют
Я растила приемную девочку, мы ссорились, мирились, постепенно привыкали друг к другу, а меж тем меня не отпускала мысль о маленьком мальчике. Изначально-то я планировала взять мальчика трех-четырех лет, в пару к своей двухлетней дочке. Приемная девочка вовсе не заняла его место в моем сердце — для нее в сердце прорубилась своя комнатка. А комнатка маленького мальчика оставалась незанятой. И в какой-то момент — старшие дети пошли в школу, жизнь немного устаканилась — я решила: ну все, пора. Документы были давно готовы: опека с самого начала дала мне заключение о возможности взять в семью двоих детишек.
Я привычно просмотрела базы, сотни роликов и анкет. Симпатичных мальчиков было превеликое множество: страна большая, в каждом городе по детдому, хорошо еще если не дюжина. Выбрать ребенка было решительно невозможно. Я позвонила узнать про некоторых — ну, узнала. Кемерово, Иркутск, Челябинск, Красноярск — везде чудесные дети, куда же лететь? Я зависла.
Тогда же в привычном мне усыновительском коммьюнити появился благожелательный отзыв о мальчике из детдома нашего города, и я подумала: о, не надо никуда лететь, его и возьму. Но с этим мальчиком как-то не сложилось. Вроде как сначала он был в санатории, и поэтому с ним было нельзя познакомиться. Потом мне отказывались дать на него направление: районная опека отправляла за направлением в городской банк данных, куда надо было записываться за месяц. Я посоветовалась с юристами, все дружно сказали, что это незаконно. Но, пока я суетилась, время шло, и в следующий раз опека сообщила, что мальчика уже навещают другие потенциальные опекуны. А потом на него вроде как подписали согласие. Характерно, что и через полгода тот мальчик оставался в базе — не знаю, в чем там было дело.
Потом я поняла: если не слишком настаивать, не сложится ни с одним ребенком. Окажется, что все дети куда-то подевались: один лечится без права посещений, второго прямо завтра забирают родственники, а третий сам никуда не хочет, потому что слишком любит свой детдом. Но тогда я решила, что действую как-то неправильно. Надо перестать суетиться, и наш мальчик сам нас найдет.
Буквально через пару дней знакомая рассказала о четырехлетнем ребенке, которому ищут родителей. Ни в каких базах его не было, он находился в приюте, и опека (мир не без добрых людей!) хотела устроить его в семью, минуя детдом. Я сразу же позвонила в эту опеку и договорилась подъехать. Начальница опеки характеризовала мальчика как хорошего, но запущенного; по ее словам, в приюте с ним занимались самые разные специалисты. Я не видела даже фотографии ребенка и ничего о нем не знала. Город был другой, но не слишком далекий — я собиралась выехать туда утром и вернуться домой вечером, посмотреть на мальчика и сразу же решить, возьму ли я его. Но в целом я была настроена взять. Нравится, не нравится, мой, не мой... бывают, наверное, случаи тотальной несовместимости, но про себя я поняла, что привязываюсь к тем, кто рядом, просто потому, что они рядом. А как только ты забираешь ребенка, то он уже и твой, и нет никаких вопросов.
Опека дала мне телефон психолога приюта, чтобы мы обсудили наиболее подходящее для посещения ребенка время. Дама-психолог оказалась мутной. Она как-то истерично, с драматичными паузами, поведала мне, что ребенок — практически Маугли, он жил с собакой, питался корешками, мало что умеет, почти не говорит, эмоционально глух, ментально туп и его ужасную отсталость едва ли удастся когда-либо компенсировать. Я слушала ее с некоторым недоумением, она будто сочиняла на ходу какой-то киносценарий. В одну из затянувшихся пауз я вставила, что тоже люблю собак и сама развивалась с явным отставанием, даже и теперь не вполне догнала норму. Даме-психологу не понравился мой настой. Она выразила сомнения в том, что я понимаю, насколько серьезны проблемы ребенка, и спросила, зачем он мне вообще нужен. Если я ищу обычного здорового мальчика, то это совсем не тот случай. По сути дама-психолог немедленно начала меня отговаривать его брать. Хотя звонила я только для того, чтобы договориться о встрече. Дама-психолог пугала, я настаивала, говорила, что меня не пугают трудности.
— Ну ладно, — недовольно сказала дама-психолог. — Но тогда приезжайте в приют с самого утра, прямо с поезда. А уже потом пойдете в опеку. У меня другие планы, около одиннадцати мне надо будет уйти.
— Но без опеки у меня не будет направления, — сказала я.
— Ничего, я вас и без направления приму. Но это, конечно, между нами, опеке об этом не говорите.
Получалось, что я вступаю в тайный сговор с дамой, которая абсолютно не вызывала у меня доверия. Но из прошлого своего опыта я усвоила, что приятные люди и открытые расклады в таких местах вообще не водятся, и уже смирилась.
Я спросила у дамы, нельзя ли привезти всем детям в группе по игрушке.
— Везите что хотите, — устала сказала она. — У нас детей сейчас четверо, но завтра, кажется, еще одного доставят... Рассчитывайте на пятерых.
Мы с дочками пошли в детский магазин, долго рассматривали игрушки. И в итоге купили связку ярких гелиевых шаров. Ведь дети обожают шары.
Это было очень легкомысленно. Ну и намучилась я потом с этими шарами в поезде! Шары всюду лезли, всем мешали, улетали под потолок. Выяснилось, что они занимают катастрофически много места. Никогда я столько не извинялась.
А тащила я их совершенно зря: дама-психолог засунула всю связку в какую-то кладовку, и приютские дети их так и не увидели.
При встрече психолог произвела на меня еще менее приятное впечатление, чем по телефону. Она оказалась пожилой дамой, одетой во все черное и имевшей безнадежно депрессивный вид. Черты ее лица застыли в выражении уныния и скорби. Мне захотелось спросить, что у нее случилось, и выразить какие-нибудь соболезнования. Но при этом она была еще и сердитой.
В общем, дама-психолог показалась мне довольно безумной. Не сомневаюсь, что я — радостная, взволнованная, растрепанная, с этими дурацкими разноцветными шарами — и подавно показалась ей довольно безумной.
В приюте, расположенном в старом доме в самом центре города, стоял тяжелый запах — может, это мне так не повезло и обычно там все чудесно, а именно в тот день прорвало канализацию. Но я будто попала в какой-то ужастик. Хмурое утро, приют, вонь, сердитая дама в черном.
Говорила она так:
— Ну кто у нас живет? Это отбросы общества, вы же понимаете. Дети алкоголиков, наркоманов, проституток. Городская нищета. Какие тут могут быть гены, задатки? Чего ждать от этих детей? А ваш мальчик — ну мне даже страшно предсказывать его будущее. Психоневрологический интернат? Он вообще не включается, никак. Не ребенок, а овощ — не в физическом смысле, а в ментальном. Каким-то словам мы его тут научили, каким-то фразам, но понимает ли он, что говорит, — да ничего он, похоже, не понимает, повторяет как попугай. Какие там четыре года — ему еще не три и не два... Даже грудной ребенок различает интонации, чувствует настроение, а этот... Ну я вам не советую, понимаете. По-человечески не советую. Вон вы какая цветущая, и у вас ведь есть свои дети, благополучные нормальные дети — ну и растите их, мамочка! Этот ребенок вашу семью разрушит. Вы просто не представляете, с чем столкнетесь.
— У меня уже есть приемный ребенок, — вставила я.
— Так и подавно. Зачем вам еще? Одного уже взяли, намучились, и хватит, хватит...
— А можно на него посмотреть? — спросила я.
— Посмотреть... Но мы же должны подумать и о ребенке. Вам посмотреть — а ему травма. Он вообразит, что вы за ним пришли, а как мы его будем успокаивать, чем мы его утешим? Вы думаете о ребенке? Или вы думаете только о своих удовольствиях? Хочется потетешкать, на руках подержать вот такого звереныша, да? Вам интересно, а у ребенка будет травма.
— Ну погодите, — сказала я, — я же пришла именно на ребенка посмотреть. Я не хочу никого травмировать, но я ведь приехала только за этим.
— А где ваше направление?
— Но вы же сказали, что вам удобнее принять меня с самого утра, а направление я и потом могу поднести?
— Да покажем мы вам ребенка, не волнуйтесь. Не об этом вообще речь. Речь о том, где ребенку лучше. Особенно такому запущенность и сложному. Вот у нас в приюте на пять детей одиннадцать специалистов. А что у вас дома? Вы одна — и пять детей? Вы и суп варите, и пол метете, и детей развлекаете? Сами посудите, где ребенку лучше? Как именно вы собираетесь с ним заниматься? По какой системе? Вы дефектолог, у вас есть психологическое образование?
(Как ни удивительно, у меня есть психологическое образование, и это одно из самых никчемных приобретений в моей жизни.)
— Я считаю, что ребенку в любом случае лучше в семье, — по возможности твердо сказала я. — А можно все же на него посмотреть?
— Чтобы я вам его привела и посадила на колени? Нет, увольте, — не менее твердо сказала дама. — Подписывайте на ребенка согласие, забирайте — и тогда уж рассматривайте. Нам тут лишние слезы не нужны.
— Ну подождите, — сказала я, — если я подпишу согласие на ребенка не глядя, вы же сами скажете, что у нас не налажен контакт и отдать мне его никак нельзя.
— Безусловно, — сказала дама-психолог.
Наш разговор зашел в тупик.
К тому моменту я уже несколько раз прокляла себя за то, что схватилась за предложение прийти пораньше, вместо того чтобы действовать легально, через опеку.
— Но мы можем посетить музыкальное занятие детей, — вдруг сказала дама. — Посмотреть на них вместе. К нам часто заходят всякие комиссии, поэтому дети не обратят на нас внимания.
И мы пошли посещать музыкальное занятие детей.
Поднялись в зальчик, сели на лавочку. Четверо мальчиков и одна девочка прыгали под музыку под присмотром аж четырех воспитателей (одна играла на пианино, другая показывала, как надо прыгать, а еще две прыгали за компанию, подбадривая детишек). Прыгали все невпопад, музыка звучала сама по себе. Психолог показала мне глазами нашего мальчика, он прыгал особенно бестолково, налетая на других. Мальчик как мальчик — глаза-пуговки, темноволосый, курносый, смешной. Внимание на меня он все же обратил — и все остальные обратили, заулыбались. Выглядели дети обычно, и зальчик выглядел обычно — если бы не жуткий запах, все как в любом детсаду. Мы посидели минут пять и ушли.
— Решайте! — сказала дама-психолог. — Я вам свое мнение сказала. Этому ребенку место в специализированном учреждении. Но если вам не хватает проблем — забирайте.
— Ну постойте, — сказала я, — хотелось бы все же познакомиться с ребенком поближе.
— Подписывайте согласие — и знакомьтесь, — непреклонно сказала дама. — А опеке о нашей встрече — ни слова. Вы обещали.
Тем временем на мой выключенный телефон звонила и звонила потерявшая меня опека. Которой я не должна была говорить ни слова, будучи при этом совершенно выбитой из колеи.
Я распрощалась с мрачной дамой, отправилась в опеку, получила направление на посещение ребенка. Все было как-то сложно: одна опека, по месту нахождения приюта, направление выдавала, другая, по месту регистрации ребенка, направление одобряла, еще какое-то управление ставило штампик, а потом направление надо было отнести не в то здание приюта, где я была, а в его центральный офис где-то еще. Я бы никогда никуда не успела и ничего бы не нашла сама, но я догадалась взять такси, и оно послушно возило меня по заданным адресам.
Центральный офис приюта, к счастью, оказался гораздо менее мрачным местом. И даже совсем не вонючим. Мне дали ознакомиться с личным делом ребенка, а тамошний соцработник рассказала мне все, что знает. Соцработник была настроена благожелательно — и к ребенку, и ко мне.
История мальчика была довольно странной. У моей приемной дочки никого не осталось — у нее была только мама, и та умерла. У этого мальчика имелись мама, папа, бабушки, тети с дядями. И все от него почему-то отказались. Эти многочисленные родственники были вполне здоровы, молоды, у них были квартиры в центре города, они не сидели в тюрьме, где-то работали и даже не пили.
— Мама к нам приходила, писала заявление, — сказала соцработник. — И она такая, знаете... Красивая молодая женщина. Ну просто красивая молодая женщина, хорошо одетая, без всяких признаков злоупотребления алкоголем или какими-то веществами. С грамотной речью, негрубая, воспитанная. Вы бы ее встретили на улице — она бы вам понравилась. И она нас так запутала этим. Обычно у нас другой контингент. А тут мы долго не могли понять, что не так. Пришла к нам, пожаловалась на трудные жизненные обстоятельства, попросила пристроить ребенка. На полгода. Мы не сомневались, что она его заберет. А вот как вышло.
Мама и папа мальчика расстались, еще когда мама была беременна. Она хотела оставить ребенка в роддоме. Но ребенка забрал отец. Точнее, его мама, бабушка мальчика. Как-то бабушка его растила, жили в основном на даче (видимо, там и питались корешками), ближе к зиме возвращались в город. А когда ребенку было почти три года, в опеку позвонили соседи: мол, ребеночек какой-то запущенный, грязный, гуляет в полуголом виде, держась за хвост собаки, смотрит голодными глазами. Опека пошла смотреть на ребеночка. Ребеночек скорее ползал, чем ходил, спал с собакой, ел с собакой. Никакой речи у ребенка не было. Но при этом мальчик был довольно ухоженный и ласковый, он сразу залез на ручки девушки из опеки, весело прыгал, улыбался. И в квартире было чисто, спокойно. Игрушек мало, одежды мало, но что-то все же есть. Бабушка сказала, что с ребенком ей трудно, родители от воспитания абсолютно устранились, а что с мальчиком что-то не то, она и сама видит. Но как уж есть.
Бабушка показалась девушке из опеки вполне адекватной. Девушка решила, что они с бабушкой договорились о том, что та сводит ребеночка хотя бы к терапевту (в поликлинике они ни разу не были), который оценит его состояние, а опека со своей стороны поможет с устройством мальчика в специализированный садик.
Через какое-то время мальчик заболел — ничего особенного, вирус, отит. Но бабушка вызвала скорую помощь, отправила внука в больницу. Сама в больницу не поехала, внука не навещала. Забрать домой после выписки отказалась — с формулировкой «ребенок сложный, им должны заниматься специалисты». Опека отправила ребенка в санаторий и занялась поисками мамы.
Мама нашлась — и всем понравилась. Красивая, молодая, хорошо одетая, без признаков злоупотребления, негрубая, с грамотной речью. Мама сказала, что прямо сейчас взять ребенка не готова, ей надо подготовиться и подготовить друга, с которым она живет, но потом — конечно же, всенепременно, она же мать! (В тот момент опека еще не знала, что двух предыдущих своих мальчиков мама таки оставила в роддоме; дальнейшая их судьба неизвестна.)
Так ребенок перекочевал из санатория в приют. И там им — как иначе? — занялись специалисты. Периодически трехлетнего мальчика отправляли то в больницу, то на отдых, то еще куда-нибудь, исключительно с благими целями. И всякий раз без сопровождения. Везде же другие хорошие специалисты, они справятся с любым сложным случаем. Несколько месяцев ребенок жил как бандероль, которую передают из рук в руки. Как я понимаю, от общей растерянности и с перепуга он довольно быстро выключился. И больше особо не включался. В таком выключенном виде я его и нашла.
Через полгода мама честно ребенка забрала. Перед этим она его несколько раз посетила. По рассказам воспитателей, происходило это так: приходит, дает ребенку шоколадку. Смотрит, как он эту шоколадку ест. Улыбается. Обнимает ребенка. Уходит. При этом мамой мама себя не называла, только по имени. Так, по имени, ребенок ее и запомнил. Света.
Забрав ребенка, Света явно пыталась им заниматься. Потому что о жизни с ней у нашего мальчика остались самые светлые воспоминания. Катались на лошадке, играли в машинки. Ничего плохого, вот совсем. Но длилось это недолго — вскоре Света использовала уже испытанный бабушкой прием. Ребенок заболевает, вызывается скорая, описываются неоднозначные симптомы, ребенок отправляется в инфекционное отделение больницы. Родителей туда по старинке не пускают. Для кого-то это драма, а для кого-то — желанный выход. Пока ребенок был в больнице, Света переехала и поменяла номер телефона. И опека уже не смогла ее найти. Сходили еще раз к бабушке. И к другой бабушке. Попробовали поговорить с отцом ребенка — даже дверь не открыл, послал матом. Дяди с тетями отказались разговаривать — без мата, но в категоричной форме. Из больницы ребенок попал все в тот же санаторий. А из санатория все в тот же приют. Который снова принялся отправлять мальчика то на лечение, то на отдых. Кто бы не стал овощем в таких обстоятельствах?
Дама-психолог сказала:
— Он даже людей не выделяет, не узнает. И это в четыре года! Ни к кому не привязан, никому не рад.
А к кому он должен был привязаться-то, если люди все время менялись?
Опека отчаялась призвать родственников мальчика к ответу и подала в суд на лишение родительских прав. Процедура лишения прав заняла еще несколько месяцев. Отец в суд не явился, но мама, ко всеобщему удивлению, пришла. Но ни с чем не спорила, просто плакала. Она снова была беременна. Красивая молодая женщина.
— Мне жаль, что так получилось, — сказала она.
И было видно, что ей действительно жаль. И всем присутствующим: судье, сотрудникам приюта, сотрудникам опеки — тоже было очень жаль. Но вот так получилось. В целом ребенок провел в больницах, санаториях, приюте больше полутора лет только потому, что опека до последнего надеялась вернуть мальчика в родную семью.
После этого опека сразу же стала искать ему новых родителей. В приюте могут жить только семейные дети, а те, у которых нет родителей, должны быть устроены в детдом. Здорово, если есть возможность на этом этапе передать ребенка в семью. Но не всегда удается быстро такую семью найти.
— Неужели у вас не было своих кандидатов? — спросила я начальницу опеки при встрече. — Ведь такой хороший мальчик. Симпатичный, спокойный. Маленький. И совершенно здоровый, если не считать задержки развития.
— Мы в глаза не видели ни одного кандидата, — ответила она. — Никто тут не хочет ни мальчиков, ни девочек, ни маленьких, ни больших... Вот вы хотите — мы и счастливы.
А говорят — за детьми очереди.
Как только я стала действовать официально, вооружившись направлением, поддержкой опеки и соцработника приюта, чернуха отступила. Начальство приюта предупредило дошкольный филиал о моем визите. Я отправилась туда снова. Дети гуляли, воспитатели были мне уже знакомы, никто не помешал мне сесть на скамейку и спокойно поразглядывать малышей. Наш мальчик сам подошел ко мне, протянул какой-то прутик. Мы даже немного поболтали — если это можно назвать разговором, потому что на все мои вопросы мальчик только называл свое имя. И еще он все время улыбался. Воспитатели тоже со мной поговорили — они были добрыми, простодушными, хотели лучшего для всех своих воспитанников и надеялись, что в семье у нашего мальчика все наладится.
— Он так давно ждет маму! — сказала одна. — К другим ведь приходят, других забирают, а его нет. А он все смотрит, смотрит на ворота. И так его жаль.
— Мальчик-то хороший, не вредный и очень даже смышленый. Это у нас он плохо развивается и чахнет, трудно ему без мамки. А у вас он расцветет, — сказала другая. — Даже не сомневайтесь.
Это был такой разительный контраст с мнением дамы-психолога.
Я вернулась в опеку, написала согласие и уехала домой. Всего за один день в меня загрузилась целая жизнь, еще и разнообразно прокомментированная.
Через неделю все документы были готовы, и я стала официальным опекуном нашего мальчика.
Конечно же, дама-психолог от лица приюта заявила-таки, что я не установила контакт с ребенком и должна навестить его не менее пяти раз, перед тем как забрать. Иначе травма будет слишком чудовищной. Да и вообще опека ведет себя крайне безответственно, раздавая детей кому угодно: лично у нее, специалиста с огромным стажем, моя личность вызывает большие сомнения.
Опека в ответ заметила, что ребенка уже пора переводить в детдом, и эта травма, возможно, будет еще более чудовищной. А препятствование в деле устройства ребенка в семью со стороны приюта иначе как злобными кознями не назовешь. У вас что, есть другие кандидаты? А главное, чего добиваемся, ребята? Вы же потеряете этого ребенка что так, что эдак.
После этого дама-психолог куда-то делась.
Приют собрал небольшой круглый стол, чтобы обсудить все вопросы, связанные с нашим мальчиком, — за него сели медработник, соцработник, другая, чуть менее мрачная психолог, дефектолог, педагог и прочие причастные к делу дамы. Главный совет, который они мне дали:
— Как только вернетесь домой, сразу же покажите ребенка специалистам!
А то его за последние пару лет никому не показывали.
От слова «специалист» я с тех пор вздрагиваю.
Когда я приехала в приют за нашим мальчиком, оказалось, что он меня прекрасно помнит.
Дети снова гуляли, он разглядел меня издалека, побежал мне навстречу и с налета спросил:
— А ты что, мой мама?
— Ну, если ты хочешь, — сказала я, — я буду твоей мамой.
Остальные дети, услышав про маму, окружили меня и стали вопить:
— Мама! Мама!
Хотя к ним вроде приходили. И даже забирали домой. Но, видно, не так уж часто.
— Этот мама мой! — сердито заявил наш мальчик. Схватил меня за руку и потащил к воротам. Как бы я его навещала не менее пяти раз — и не представляю.
Провожать нас вышла дама-психолог с круглого стола. Я сказала ей:
— Ваша коллега говорила, что ребенок никого не узнает и не выделяет. А ведь он меня узнал и уже готов со мной уйти.
— Еще бы, — холодно ответила дама. — То, что ребенок готов идти куда угодно с кем угодно, — это ведь тоже признак умственной отсталости.
На том и расстались.
Продолжение следует