Что родится в пожаре мировой гибридной войны?
Более четырех лет активной гибридной войны, множество усилий ученых и экспертов в сфере анализа нового феномена, — но в итоге мы все еще в состоянии крайне фрагментарного понимания происходящего.
Все свидетельствует в пользу того, что уровень аналитических рефлексий над геостратегической ситуацией достиг некоего критического рубежа, напоминающего тупик. Осмысление гибридной войны как «вещи в себе» никак не выйдет за свои внутренние ограничители, не станет «вещью для себя». В рамках этого тупика мы будем лишь углубляться в детали (в конкретные приемы агрессора, в его тактические действия и такие же краткосрочные последствия). Безусловно, подобные исследования — (внешне) в целом небеспочвенно претендующие на стратегичность — достаточно значимы, важны и востребованы. Однако весь смысл гибридного метода ведения глобальной войны как таковой заключается в том, что конкретные методы повторяются нечасто, а если повторяются, то не выходят за пределы нормативно-правовых параметров демократических систем.
«Как только война становится реальностью, всякое мнение, не принимающее ее в расчет, начинает звучать неверно», — нельзя не огласиться с Альбером Камю.
Все нынешние рефлексии относятся скорее к этапу тяжелого и болезненного признания простого факта: мы не были готовы ни к агрессии, ни тем более к ее последствиям. Мы видели, как враг реализовывал свои замыслы, как консолидировал усилия и применяет весь накопленный деструктивный ресурс. И при этом допустили произошедшее. Как показали упомянутые исследования — причин для этого было множество, и мы все еще продолжаем их рефлексивное переосмысление. Более того — мы, скорее всего, тактически проиграли эту фазу агрессии: миропорядок действительно оказался разрушен. Это нужно принять и думать о том, как не проиграть войну целиком. Ведь ставка в этой войне — жизнь демократической модели как таковой.
Ключевая проблема в том, что нынешний подход к анализу российской агрессии не более чем ретроспективен, почти не имея проекции в будущее. Ведь в основе своей он апеллирует к нескольким простым идеям: привычный нам миропорядок все еще существует; ничего другого на его месте уже быть не может; то, что осталось, должно быть сохранено любой ценою. И если мы поймем, как противник реализует агрессию и как он атакует нашу систему, мы сможем не только ему противостоять и «защитить» ее, но даже «восстановить» все как было, вернувшись к более-менее беспроблемному status quo (вернее, к уровню проблем, несопоставимому с нынешним). При этом, позволю себе повториться, миропорядка, который был до 2014 года, уже не существует — сегодня мы наблюдаем его своеобразные геополитические «фантомные боли». И «болит» то, чего на самом деле уже нет или, как минимум, то, что радикально изменилось. «Болят» международное право и международная стабильность, понятные нам системы геополитических координат и геоэкономических отношений, а также многое другое. Все это либо уже исчезло совсем, либо вот-вот исчезнет.
Но большинство исследователей (особенно на Западе) продолжают свою «охранительную» деятельность — спасают «европейский порядок», защищают «ценности», поддерживают «демократическую систему».
Однако это никак не сказывается на реальности — пожар гибридной войны пылает все ярче. А процессы, которые он инициировал, входят в новые, непредсказуемые фазы — и мир идет по пути стремительных трансформаций.
Новый геополитический пожар на старых геоисторических углях
Мы должны брать из прошлого огонь, а не пепел.
Жан Жорес
Не так давно я подчеркивал, что мы движемся в «новые 80-е». Собственно, сегодня мы действительно находимся в этой фазе — мы сталкиваемся с теми же вызовами, мы фиксируем те же методы, мы пытаемся реагировать теми же действиями.
Однако это все же «новые 80-е», но не реальные 80-е годы ХХ столетия. Как «модерн» и «постмодерн» отличаются не просто одним коротким префиксом «пост», но пропастью подходов между ними, такая же глубокая пропасть между этими двумя историческими периодами. Логика борьбы 1980-х годов была в защите демократического миропорядка и демократической системы. Она только-только обрела (в 1960–70-х годах) — под влиянием реалий холодной войны — новое качество и новую философию. Мы должны отчетливо понимать, что Запад 1950–
60-х годов был лишь прелюдией к той модели, которая выкристаллизовалась к началу 80-х и которую тот же Запад решил защищать радикальным образом — вести холодную войну с Советским Союзом на поражение одной из систем.
Мы не можем проигнорировать и тот факт, что демократический мир, который мы все знаем, сам стал во многом продуктом оной холодной войны — он формировался под защитой институтов, которые были призваны защитить Запад от СССР, от его возможной прямой военной агрессии. Большая часть концепций НАТО до начала 1990-х состояла в подготовке к отражению именно такой агрессии, к применению конвенциональных вооруженных сил по всему геополитическому театру боевых действий, к сдерживанию и взаимному ограничению. Холодная война во многом стала кузницей политических и нормативно-организационных моделей западных стран. И эти модели успешно существовали до сегодняшнего времени.
Лучше всего это видно на примере моделей интеграционных процессов. Проект Европейского Союза, НАТО, других менее успешных или временных альянсов — все это родом оттуда, из периода холодной войны, все это было сформировано как ответ на вызовы того момента, вызовы того времени.
Из пожарища конца Второй мировой войны, из раскаленных углей холодной родился обновленный западный демократический проект, который стал политическим и идеологическим ориентиром для большей части стран мира и который оказался настолько удачным, что Запад был готов его защищать всеми доступными способами.
Этот процесс и важность момента (конец 40-х годов) очень хорошо чувствовали отцы-основатели ЕС. Они же тогда видели и глубинный потенциал проблем ЕС в стратегической перспективе: один из «отцов-основателей» ЕС Жан Моне перед смертью признался: если бы у него была возможность начать процесс европейской интеграции заново, он бы начал не с экономики, а с культуры. В каком-то смысле сегодняшний «тупик» евроинтеграции — от Brexit до Каталонии — возник именно из-за того, что под влиянием геоидеологических императивов холодной войны в основу европейской интеграции были положены приоритеты исключительно военно-политические и политико-экономические, тогда как культурно-гуманитарные факторы были вынесены «за скобки» интеграционной проблематики. В результате внешне успешные европейский и евроатлантический проекты оказались неспособны сформировать перспективные ответы вызовам терроризма и мультикультурализма, миграции и популизма. В свою очередь, на подобных «недоработках» Запада все активнее и эффективнее играет Россия, «оттеняя» оное в т.ч. своими внутренними «духовными скрепами» и внешней новой версией геокультурного мессианства.
И большая часть институтов безопасности, сформированных в то время (начиная с быстро исчерпавшего себя «Европейского оборонительного сообщества» по-де-голлевски), были направлены на то, чтобы защитить эти начинания, не дать противнику их уничтожить. Точкой, отделившей то, что было и чего уже не будет, от того, что должно произойти — стала знаменитая речь сэра У.Черчилля в американском Фултоне (5 марта 1946 г). Именно из нее, по словам Рональда Рейгана (которому и выпало начать финальное сражение с СССР за будущее демократического мира), и «родился современный Запад«.
Фултонская речь была действительно важной вехой. Когда Черчилль произносил свою речь, кризис уже достиг высшего накала, — в те дни президент Трумэн даже грозился применить против СССР атомное оружие, а в штабе генерала Эйзенхауэра дорабатывался план Totality — первый из серьезных американских планов масштабной войны с СССР.
Речь в Фултоне зафиксировала геоисторическую макрооценку, с которой все согласились: хотя Большая война закончилась, Запад оказался перед вызовом со стороны Советского Союза. И этот вызов — не краткосрочное неудобство, ибо в его основе принципиальные, глубинные противоречия, которые не могут быть решены путем мирного сосуществования двух систем, поскольку одна из них — античеловечна и несправедлива.
Многие слова Уинстона Черчилля в этой речи звучат словно о сегодняшнем дне:
«в настоящее время война может постичь любую страну, где бы она ни находилась между закатом и рассветом«, «по всему миру вдалеке от границ России созданы коммунистические пятые колонны, действующие в полном единстве и абсолютном подчинении директивам, которые они получают из коммунистического центра«, «я не верю, что Россия хочет войны. Чего она хочет, так это плодов войны и безграничного распространения своей мощи и доктрин«, «я вынес убеждение, что они [наши русские друзья] ничто не почитают так, как силу, и ни к чему не питают меньше уважения, чем к военной слабости«.
В качестве предварительного вывода можно смело констатировать, что мы, со всей очевидностью, подошли к моменту, когда нам нужен «новый Фултон». «Большое преимущество получает тот, кто достаточно рано сделал ошибки, на которых можно учиться», — предупреждал сэр У.Черчилль. И у нас такая возможность есть — мы все (демократические государства) уже сделали ряд ошибок, которые могут нам стоить целостности проекта: проигнорировали имперскую Россию, закрывали глаза на ее реваншизм, экономизировали отношения там, где их нужно было политизировать. Однако не ухудшим ли мы ситуацию и получим ли преимущества в «новом дивном мире» — зависит уже от нас.
Не могу не отметить: наши западные партнеры все еще надеются, что не повторят ошибок 1930-х годов (приведших сначала ко Второй мировой, а за ней — и к холодной войне), хотя де-факто делают это уже сейчас. Я бы хотел им напомнить слова из той же Фултонской речи:
«Наши трудности и опасности не исчезнут, если мы закроем на них глаза или просто будем ждать, что произойдет, или будем проводить политику умиротворения«.
Проблема в том, что в современном мире вряд ли удастся найти людей того же масштаба, того же ума и ясности мышления, которых западный мир выслушает не формально, но внимательно. И будет готов действовать по этой новой программе.
А сегодня мы возвращаемся к подобному состоянию — мы наблюдаем определенный масштабный реверсионный процесс: цивилизованный мир, выйдя в ХХI столетие с огромными планами на мирное и благополучное развитие, столкнулся с реваншистской Россией, которая сначала стремительно отбросила нас назад, в 80-е годы, а теперь готовится обращать историю вспять и дальше. И мы действительно имеем все шансы оказаться в ситуации, схожей с внешне тревожным, внутренне кризисным 1946-м годом. Во всяком случае, зародившаяся в те годы корейская проблема сейчас снова возвращается «на круги своя», только уже в более зловещем, апокалиптическом масштабе.
Угроза в том, что сегодня модель поведения Запада — это снова модель «умиротворения». Это снова попытка «закрыть глаза» и не предпринимать жесткие действия для своей защиты. Впрочем, это вполне объяснимо геоисторически: во время холодной войны Запад имел рациональную и глубокую мотивацию — он понимал, что защищал, от кого и зачем. Поэтому жесткие реакции — одна из примет времени конфронтации в холодной войне ХХ столетия.
Сейчас такого понимания не наблюдается. Простой пример: в 1952 г. официальный Париж выгнал из французской столицы известную советскую организацию прикрытия и структуру влияния КГБ — «Всемирный совет мира». Выгнал как раз за то, в чем сегодня обвиняют пророссийские структуры на Западе: подрыв политической стабильности, пропаганда, деконсолидация западных обществ. Сегодня же во Франции в полную силу работает российский медиахолдинг «Спутник» (который даже действующий президент Э.Макрон называет «органом пропаганды»), с декабря 2017 г. начнет вещание Russia Today France, а в самом центре Парижа в 2016 г. построен Свято-Троицкий собор, обошедшийся России в десятки миллионов евро. Осталось из Афин снова вернуть «Всемирный совет мира» назад, в Париж, — и круг замкнется…
Рождение Феникса?
Мир есть не отсутствие войны, но добродетель, проистекающая из твердости духа.
Бенедикт Спиноза
Я хочу, чтобы мы смотрели на ситуацию нынешней геостратегической кризисности с нескольких сторон, видя в ней не только угрозу, но и объективную возможность. Ведь, как указывал Карл Ясперс, «мы становимся сами собой в процессе того, как изменяется наше осознание бытия». Но сделать это можно лишь признав ряд важных текущих состояний.
Прежде всего — мир холодной войны и все построенные на этом зыбком фундаменте конструкции окончательно уходят в прошлое. Гибридная война, развязанная Россией как своеобразная «Вторая холодная война» (подобно тому, как Вторая мировая была инициирована нацистской Германией как реванш за поражение в Первой мировой), показала, что при нынешней политической модели Запад не готов к новым масштабным вызовам. Пожалуй, в этом ключе наших европейских партнеров даже сложно обвинять в нерешительности — реакция на новую угрозу, на новые-старые методы атак России оказываются за пределами самого понимания угрозы и способности Европы (политической, организационной, правовой) реагировать на них.
Интеграционные союзы, построенные в период предыдущих 50–70 лет оказываются малоэффективными в новых условиях. По сути, Россия, сумев очень точечно приложить свои усилия, смогла усилить серьезные внутренние противоречия и сыграть на них. Сначала Brexit, потом события в Каталонии, готовность Шотландии вновь поднять тему референдума о независимости, заявления Венеции и Ломбардии о необходимости предоставить им больше автономии — хотя почти во всех случаях просматривается участие России (впрочем, зачастую излишне преувеличенное), однако это не отменяет самого главного: текущий европейский интеграционный проект оказывается не способен ответить на внешнюю гибридную агрессию. Его механизмы защиты оказались неспособны защитить то, ради чего они были созданы — большее единство Запада, больше демократии, больше мира и процветания.
Европу может охватить масштабный пожар, но именно тут и появляется главный вопрос: будет ли это пожар радикальной транс(ре)формации или пожар, уничтожающий демократический проект в целом (чего и хочет Россия)?
Именно для того, чтобы второй сценарий не был реализован агрессором, Западу и нужен «новый Фултон». Более того, вполне возможно, что именно Запад теперь нуждается также в том, чтобы «опустить железный занавес» — дабы оградить себя на время от внешней угрозы, переродиться и вступить в новый век холодной войны действительно готовым к защите демократических ценностей.
Гибридная война тем самым становится своеобразным фоном для новой логики европейской интеграции — евроинтеграции неклассической или постклассической, контуры которой лишь определяются и не могут быть конкретизированы в однозначной форме.
Кстати сложно не отметить и интересный факт: все деконструкции мирных миропорядков (как минимум — в ХХ веке с продолжением этой традиции в ХХI) происходили по инициативе авторитарных или тоталитарных государств. И они же становились жертвами этих попыток. В 1930-х годах Адольф Гитлер решил, что мир нуждается в закреплении нового баланса сил на континенте — и относительно вскоре (уже через десяток лет!) стал жертвой этой попытки (которая поначалу развивалась вполне удачно). Следствием этой попытки стало формирование из разрозненных европейских государств стойких альянсов. В 1945–46 гг. СССР решил, что нужно воспользоваться ситуацией и закрепиться на новых территориях, начав холодную войну с Западом. Через 45 лет это привело к исчезновению СССР с карты мира, а Запад вышел из этого противостояния с новыми военно-политическими и интеграционными проектами. В 2014 году путинская Россия решила, что настало время «встать с колен» (разрушить миропорядок и начать военную агрессию против соседей) — ну что ж… исторические тенденции явно не на стороне России.
И каждый раз Европа появлялась из пепла предыдущей, чаще всего — уничтоженной большой войной почти до основания. Но мифический Феникс — птица упорная, и в его смерти всегда — залог рождения и обновления.
При этом сложно отрицать, что Феникс «Обновленной Европы» будет принципиально непохож на ту Европу, которую мы привыкли видеть последние десятилетия: по всей видимости, она будет более националистична, менее бюрократична, более радикальна, и на первом этапе — куда менее подчеркнуто демократично-политкорректна, поскольку ей нужно защитить себя от агрессора. России кажется, что она удачно разрушает все до основания и на этой основе построит более комфортный для себя мир:
«Иерархия будет другой… С моей точки зрения, скорее всего, что-то произойдет в большой Евразии, где коренными странами будут Россия и Китай, но, возможно, с примкнувшей к ним Европой или ее частью, с Индией, Ираном, Турцией, Египтом», — считает известный адепт «вставания с колен» С.Караганов.
Думается, что реальность новой Европы и вообще обновленного Запада ему совершенно не понравится.
Однако и мы должны понимать, что это точно будет совсем не та Европа, с которой мы сейчас выстраиваем совместные интеграционные проекты, куда мы готовы и хотим интегрироваться — вполне возможно, что эта новая Европа будет по своим конфигурациям радикально отличаться от нынешней. Причем отличия могут быть по всем параметрам — начиная от идеологической и ценностной конфигурации и заканчивая военной и политической структурой. Идея «Европы разных скоростей» была попыткой примирить традиционный полувековой политический уклад и новую реальность. Похоже, что попытка запоздала. Сегодня уже обсуждаются новые интеграционные объединения — мы видим, как небольшие внутриевропейские политические союзы (вроде Вышеградской четверки или Триморья/Междуморья) приобретают неожиданное влияние и силу, готовясь стать новыми «полюсами притяжения», осевыми центрами обновленной Европы. И в этих альянсах все больше военной составляющей, что снова ставит под вопрос о том, каким будет будущее НАТО как военно-политической структуры.
Не стоит думать, что новая Европа будет Европой разобщенной. Точнее, так хочется думать России и адептам геополитического реванша. Рискнем предположить, что эти надежды не оправдаются: обеспечить свое благосостояние Европа способна лишь за счет тесных экономических связей и стабильного мира — как внутри себя, так и на своих внешних границах. И обеспечение этого стабильного мира станет первой и ключевой задачей нового европейского проекта, равно как это было в конце 1940-х задачей европейских стран, которые первым делом создали НАТО для защиты от Советского Союза и начали строить политическую модель, в рамках которой старались максимально исключить влияние СССР. И снова прав был Черчилль, предрекая в Фултоне:
«Безопасность мира требует нового единства в Европе, от которого ни одну сторону не следует отталкивать навсегда».
Украина в «Обновленной Европе»
Быть созданным, чтобы творить, любить и побеждать, — значит быть созданным, чтобы жить в мире. Но война учит все проигрывать и становиться тем, чем мы не были.
Альбер Камю
В этой новой Европе, с ее новыми контурами, новыми союзами, новой моделью интеграции Украине еще только придется себя искать. Маловероятно, что это будет простой и быстрый процесс. И до этих трансформаций в Украине хватало евроскептиков (хотя с каждым годом их становилось все меньше, а агрессия России лишь ускорила этот процесс), однако как будут реагировать на новую Европу и откровенные еврооптимисты — не совсем понятно.
Между тем, обновление Европы — это как определенный шанс, так и возможность для Украины.
Один из важных украинских евроскептических тезисов звучал следующим образом: мы готовимся вступить в большой геополитический проект, который формировался без нас, где для нас место не было предусмотрено, где роли между участниками распределены заранее, и радикальных изменений такого распределения не видно.
Новая ситуация создает возможность непосредственно принять участие в формировании обновленного европейского проекта, стать его реальным донором безопасности. И для новой Европы это будет важно, поскольку российская агрессия — это всерьез и надолго. Скорее всего — до нового развала (или глубинного переформатирования) самой России. Ресурса для чего, впрочем, пока не наблюдается.
Однако на этом возможный взнос Украины в будущее новой Европы не ограничивается. Украина первой вступила в открытое и жесткое противостояние с Россией, с ее реваншистскими планами, первой противостоит ее гибридной агрессии и ищет адекватные ответы на нее. В Украине много говорят, о том, что Украина проводит масштабные реформы во всех сферах — начиная с пенсий и медицины и заканчивая обороной и безопасностью. Однако вне поля зрения остается действительно масштабная мегареформа — почти полная перестройка государства под нужды противодействия гибридному конфликту. В ее рамках ищутся пути трансформации законодательства (дабы приспособить его к новым условиям), адаптируется экономическая модель (квазимилитаризация экономики), ужесточаются внешнеполитические векторы, меняется характер взаимодействия по линии «сектор безопасности — общество» (феномен добровольческих батальонов и волонтеров, требующий своего принципиального теоретического осмысления и практического усвоения) и многое другое.
Мы действительно сегодня имеем страну транзитного типа. Только это не транзит от авторитаризма к демократии — это стремительный транзит от зарождающейся демократии мирного времени к демократии реальности гибридной войны. С одной стороны — полная сохранность демократических институтов, процедур, повышение открытости перед обществом, но с другой — коррекция этой модели для того, чтобы соответствовать новому вызову. И сейчас, когда мы действительно находимся в состоянии этого большого перехода, — крайне сложно понять, как должен выглядеть итоговый результат. Более того — не факт, что мы сможем до конца и сразу понять, что пришли к нему. По всей видимости, первым и ключевым критерием его достижения станет баланс между способностью быстро и жестко отвечать на любые проявления внешней агрессии (конвенциональными ли силами агрессора или гибридными методами), а с другой — обеспечить права и свободы граждан, соответствующие демократическому обществу.
Можно точно сказать, что этот поиск не будет простым. И не будет быстрым. Сегодня этот процесс находится под двойным давлением.
С одной стороны — внешняя угроза никуда не ушла. Агрессор все еще хочет расколоть украинское общество, деморализовать его, разрушить трансформацию и вернуть Украину к понятному агрессору состоянию: коррумпированному, авторитарному, глубоко вторичному по отношению к агрессору. Для этого прилагается немало сил, однако от этой уже привычной нам угрозы мы частично нашли методы защиты.
С другой стороны — угроза внутренняя. Агрессия нас застала в тот политический момент, который характеризовался крайними формами политического популизма. В первые годы войны нам казалось, что по сравнению с тем, что мы наблюдали на выборах президента Украины в 2010 году или в период до конца 2013 года возврата к оголтелому популизму уже не будет. Похоже, мы ошибались: сегодняшние события на улицах Киева показывают, что есть и более странные и деструктивные формы политической активности, за которыми — пустота обещаний, агрессия и жажда власти. То, что не удается врагу внешнему, с успехом (к счастью — переменным) пытаются реализовать внутренние игроки.
Не исключено, что люди, стоящие за этими процессами, действительно искренне думают, что они лучше знают, что лучше для Украины и для ее будущего. Однако в любом случае те формы, в которых они пытаются уже сегодня обрести власть, не выдерживают никакой критики. Де-факто, эти силы сегодня не выполняют ровным счетом никакой созидательной роли. Зато своими усилиями хоронят будущее украинского проекта в новой Европе. И ощущение трагедии, которая может развернуться из этой ситуации, к сожалению, все сильнее. Как правильно отметили недавно члены «Группы «Первого Декабря»:
«сегодня мы еще не дошли до критической точки, но на этот гибельный путь, как видится, уже снова встали. Поскольку очень уж затаился внешний враг, ожидая, как сработает его подрывная стратегия и украинцы в который раз погубят себя своими же руками«.
Между тем Украина действительно может стать моделью для европейских стран.
Понятно, что не по форме и состоянию экономики, не по текущему уровню политического процесса и политической культуры — тут нам еще самим многому учиться у Европы (впрочем, там сейчас тоже хватает деструктивных политических игроков, многие из которых прямо спонсируются Россией). Однако мы говорим об общей модели, о ключевых стратегических приоритетах, о форме организации общества, которая обеспечит защиту этого самого общества от гибридной угрозы и от реваншистской России.
Если украинский проект окажется успешным, то я уверен — Украина сможет предложить Обновленной Европе модели, которые защитят ее от российской агрессии, дадут возможность построить более сильную, более целостную и последовательную Европу, придать ей новую динамику. Однако добиться этого в условиях внутренней политической войны на уничтожение, войны на дестабилизацию политической системы и государственных институтов невозможно, а значит — приоритетными задачами являются результативность и успешность процессов политической консолидации, обеспечение успешности реформ и построение государства, способного защитить демократию перед лицом масштабной гибридной угрозы со стороны агрессора. Верю, что нам это по силам.