Мнения: Без советского ада была бы забитая суетой и пошлостью жизнь
Я люблю мечтать о России, которая прожила другой XX век. Я люблю мечтать о России, которая прожила другой XX век.
Я люблю мечтать о России, которой повезло – теннисный мячик, как у Вуди Аллена, поколебался над сеткой, да и упал на ту сторону, – и вместо советского ада несколько поколений широкой рекой ушли бы в другие края.
Это была бы счастливая река. Это была бы счастливая – как и положено счастью, забитая всяким нелепым мусором, суетой и пошлостью жизнь.
Там были бы аляповатые, во всю стену, портреты великого фельдмаршала, всея Руси атамана и отца-благодетеля, одутловатого и полного дядьки в золоченом мундире и большой фуражке, за надежной спиной которого скромно прятались бы худенький царевич, любитель автогонок и балерин, и зловещий шеф госбезопасности в пенсне с блестящими стеклышками, в подвалах которого исчезло не меньше ста человек за последние десять лет.
Там были бы ветшающие, осыпающиеся барские усадьбы, с портретами забытых прабабушек и ампирными диванами, усадьбы, частью отданные под чужие банкеты, частью обещанные в качестве приданого, чтобы соблазнить выгодного жениха, по виду еще от сохи, но зато швыряющего деньги все щедрее по мере того, как уничтожается винный погреб.
Там были бы художники и архитекторы, проектирующие конструктивистские церкви в средневековых монастырях и рисующие авангардистские агитплакаты: «Русский! Вырви жало змее коммунизма!» – и многие бы ворчали, но в окружении отца-благодетеля нашелся бы человек с воображением и сказал – попробуйте, а потом в парижских газетах похвалили бы, и это был бы решающий аргумент.
Там были бы сложные новые люди, все эти так называемые крестьяне, которые платят налоги со старого заброшенного поля, а сами давно качают нефть, оформленную как храмовый вклад на помин души Еликониды Степановны, все эти бывшие аристократы, подавшиеся в репортеры, кокаинисты, авантюристы и торговцы сомнительными титулами, все эти амбициозные молодые офицеры с мелкими усиками, каждый из которых планирует свергнуть отца-благодетеля, да пока зелен виноград.
Там были бы гангстеры, завидующие и подражающие заграничной Чикаге, и они заведовали бы ставками на скачках и ставками в казино, и они заседали бы в грузинском трактире на Старой площади; там были бы блестящие смелые режиссеры, снимающие то «Суворова против Пугачева», то «Кровавый пожар революции», и везде как будто бы та мораль, что порядок – добро, а свобода – это путь в пропасть, детская коляска, сброшенная с лестницы, и все-таки с намеком, с намеком; там были бы передовые женщины, любящие поскандалить, что мы имеем право бросить и разлюбить, или не родить, или родить, но не от того, имеем право страшно сказать, что устроить, если захотим, и хотя Синод то и дело пытался учить их смирению, а все никак, говорят, дело в том, что младшая дочка самого отца-благодетеля увлекается этими фантазиями, а он ее любит и балует.
Там были бы позеленевшие от времени скучные статуи важных благотворителей, на каменные бороды которых клали бы голуби, а над их каменными головами резко уходили бы вверх свечи семейных башен – Рябушинский Плаза, Хлудов Тауэр, – а где-то внизу, во двориках с тихими фонтанами, пили бы ледяное белое юные дураки, и разговаривали бы юные дураки про змею коммунизма, и как им хочется эту змею пустить в штаны отцу-благодетелю, только шеф зловещих подвалов мешает, и, кажется, даже сто пятнадцать человек в траурном списке у подлеца.
Там были бы нищие, и сумасшедшие нищие, и непризнанные гении-наркоманы, и безнадежные трущобы, и дети в рваном, и старики в рваном, и проститутки с культурным прошлым, и проститутки без всякого прошлого, и самоубийцы, и регулярно разгоняемые демонстрации благородных отчаявшихся людей, ведь они-то за все хорошее, а их дубинками, вот ваш отец-благодетель, долой, смерть фашизму, и все это, конечно, в газетах, позор, сколько можно, и штрафы таким газетам, а одного редактора даже вызвали к зловещему шефу, и тот, говорят, так орал, так орал, и лично избил его своим черным зонтиком, и с тех пор редактор печатает либеральные статьи только под видом жизни в воображаемом царстве-государстве.
Там была бы американская выставка – в Сокольниках, из-за нее даже две старые дачи выкупили и снесли, – посвященная космосу, и туда приезжал чуть не затоптанный восторженной толпой первый в мире космонавт, Джон Гленн его звали, и те самые юные дураки, ну почему сразу дураки, давайте скажем – романтики, которые так любят пить ледяное белое в ресторане у каменного Рябушинского, со злостью говорили бы: у них там – космос! У них там – жизнь! А тут что? Эти жирные физиономии, чай из самовара, окорока, пироги, проклятые шкафы-кресла, саблей бы их, только и знают, что жрать и покупать, ну в каком же отстойном провинциальном углу мы застряли, эх, если бы, – но бесполезно, отец-благодетель уже выступил, что, мы, мол, конечно, восхищаемся достижениями наших американских друзей и союзников, но наши духовные ценности, наши великие традиции не позволяют нам и так далее, словом, романтики правы, не страна, а медвежий угол, Австралия – и то современнее, ей-Богу.
Счастье – это медленная, сонная река.
И русскому человеку, который прожил бы другую жизнь на ее неказистых, замусоренных берегах, показалось бы, что нет ничего интересного, нет ну решительно ничего ценного и красивого в ее серой воде.
Источник: Блог Дмитрия Ольшанского