Я плохо представляю, что можно написать в данном случае в собственное оправдание, но испытываю настоятельную потребность это сделать. Кроме того, объяснений просят у меня и некоторые близкие и неблизкие люди, которые нуждаются хоть в каких-то аргументах, позволяющих им сохранить остатки репутации, поддерживая отношения со мной.

Речь идёт о высказанном мной в далёком 2000 году утверждении, что чеченцы перерезают горло российским солдатам не потому, что являются садистами, а потому, что они просто хотят сделать войну более выпуклой, достучаться до общественного мнения. Эта фраза и тогда многим показалась недопустимой, а сегодня, по прошествии времени, и сам я не могу воспринимать её просто как допущенную ошибку, с которой можно легко примириться в сердце своём, и раз и навсегда предать её забвению. Тем более что недоброжелатели, коих у меня и сегодня остаётся, как это ни странно, изрядное количество, правда, уже совсем с другой стороны, не упускают случая, чтобы тыкнуть меня носом в эти произнесённые когда-то слова.

Я видел трупы с перерезанным горлом, но никогда не был свидетелем самого процесса. Посмотрев видео, в котором убийца по кличке Тракторист резал молоденьких солдат, я увидел всю невозможную смертную муку, боль и страх мальчишек, которых он и ещё два десятка животных приговорили к столь страшной казни. Убийцы, кстати, поплатились уже потом, находясь в российских тюрьмах, за совершённое ими злодеяние — поплатились в самых неправосудных обстоятельствах. Из некоторых из них живыми вынимали душу. Не могу сказать, чтобы это знание рождало во мне хотя бы какую-то горечь.

В целом же, если оставить в стороне детали, мои тогдашние слова были словами больного человека, который разучился, проведя слишком много времени на войне, ценить человеческую жизнь — и свою, и чужую. Меня всегда упрекали в том, что моя психика изувечена войной, что я испытываю к ней непреодолимую больную тягу. Это неверно, если рассматривать мой человеческий состав в целом, но, по крайней мере, в отдельные моменты, я признаю, личность была искажена до неузнаваемости — до форм, которые можно считать частично неприемлемыми. Частично потому, что я не был влюблён в войну, в смерть — напротив, и то, и другое я считал недолжным, нетерпимым и был уверен, что веду с ними бескомпромиссную борьбу.

Увы, помимо моей воли компромисс всё же состоялся. Смерти, трупов вокруг было так много, что я незаметно для себя в какой-то момент стал относиться к ним сугубо инструментально, как к расходному материалу войны, который обеими сторонами — и чеченцами, и нашей армией — поставлен на утилизацию в промышленных масштабах. Скажем, мирное население оставалось в категории неприкасаемых, в соответствии с моим тогдашним взглядом на вещи, оно в первую очередь нуждалось в защите, а военные — что одни, что другие — воевали, смерть была для них в одном случае долгом, в другом случае — профессиональным обременением, в третьем — расплатой.

Вот здесь и произошла главная подмена, когда проявляемая чеченцами жестокость была объявлена мной средством политического воздействия. Фактически это было оправданием методов террора, попыткой воздействовать на общественное мнение посредством устрашения, через демонстрацию смерти в самом неприглядном, жестоком, не ведающем жалости к мальчишеской жизни виде.

Ну так вот, по прошествии 17 лет я больше не желаю ощущать себя пособником террористов, хотя хорошо понимаю, что этой статьей не только не умерю количество претензий в собственный адрес, но умножу их в разы, поскольку любое вызывающее чьё-то неудовольствие моё действие можно будет крыть аргументом, который я достал из далёкого прошлого, отчистил, придал ему новое звучание и отдал в чужие руки в качестве оружия, которое вновь работает. Но, наверно, такова природа покаяния — поношение должно оказаться тем более обширным и убийственным, чем дольше человек, хотя бы раз выступивший с оправданием чудовищного зла, пытался уклониться от ответственности.

Есть и ещё одна причина, вынуждающая меня написать этот текст. То моё утверждение было в корне неверным и само по себе стало преступлением, поскольку внесло смуту в души тех, кто хотел бы видеть события чеченской войны моими глазами. Тогда многое было сделано мною правильно — я уверен в этом и до сих пор, но именно эта сказанная в запале фраза должна быть извлечена из всей моей репортёрской работы и лишиться статуса беспристрастного размышления на тему извинительного поведения чеченских комбатантов. Резать мальчишек было недопустимо. Это одна из самых грязных и ужасных сторон той войны.

Я не отрекаюсь от себя, каким был, это невозможно, но хочу сказать, что мне, как и очень многим, ведома всепоглощающая страсть укрываться от собственных неприглядных поступков, поскольку всегда есть соблазн думать: оно или забудется, или можно просто отвергать обвинения раз за разом на том, дескать, основании, что было неправильно понято.

Понято было правильно, и я приношу извинения и готов принести их ещё столько же раз, сколько будет нужно.