Фоторобот на фоне смерти
Уйти. Остаться. Жить. Том III. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались». – М.: Выргород, 2023. – 448 с.
Для чего составляются сборники-антологии поэтов, рано ушедших из жизни? Может показаться, что их составители зачарованы романтической темой ранней смерти.
Мне думается, что они зачарованы темой смерти. Ведь смерть человека в преклонном возрасте (пускай даже смерть поэта) всё же дело привычное. А смерть молодого человека – явление нечастое, если же он писал стихи, он мог случайно запечатлеть в них непостижимый «код смерти». Когда-то мнилось, что на сетчатке убитого остаётся беглый портрет убийцы. И то и другое ошибка: глаза мёртвых поэтов навеки фотографируют что угодно, но не смерть.
Вышел в свет уже третий том антологии творчества поэтов ХХ века, ушедших из жизни в возрасте до сорока лет (том I общего характера, два выпуска тома II – выпуск 1, посвящённый поэтам, умершим в 70-х годах, и выпуск 2, объединивший поэтов, скончавшихся в 80-х годах). И вот новая книга, напоминающая нам о тех поэтах, которые ушли в 90-е годы. Следующий сборник будет свидетельствовать уже о тех, кто умер в нашем, XXI веке. Что же запечатлела «муза мёртвых поэтов» 90-х годов?
Для начала надо разобраться: рано умершие люди могут быть либо умершими своей смертью, либо погибшими (самоубийцами в том числе). Понятие «погибший» я толкую расширительно. Для меня те, кто умер от аппендицита, простуды, рака, инфаркта или врождённого заболевания, – «умершие своей смертью», но кто умер от алкоголя или наркотиков – те «погибли». Дмитрий Веневитинов, Антон Дельвиг и Алексей Кольцов умерли своей смертью, а Владимир Высоцкий, безусловно, погиб (хотя де-факто умер в кровати, а не свалился с крыши или повесился). Теперь сквозь это посмотрим на портретную галерею третьего тома…
В него включены большие подборки четырнадцати авторов и комментирующие статьи. Девятеро из четырнадцати погибли в прямом, физическом, смысле. Двоих из «львовской школы» – Игоря Буренина и Артура Волошина тоже причисляю к «погибшим» (хотя они умерли); кто прочтёт статьи о них, поймёт, почему причисляю. Есть ещё три «неопределённых случая» – инвалид Афганской войны Александр Банников, умерший от остановки сердца театрально-богемный Яков Бунимович и скончавшаяся от онкологии бард Катя Яровая. Вроде бы «своя» смерть, но принадлежность к социальным группам риска плюс образно-тематические маркеры вносят неопределённость. Для сравнения: из героев первого выпуска второго тома (те, которые ушли в 70-е) треть умерла своей смертью; во втором выпуске второго тома (ушедшие в 80-е) и вовсе умерших своей смертью больше половины. Возвращаюсь к третьему тому: в финальной части сборников даются краткие подборки малоизвестных поэтов и биографические справки о них; причина смерти некоторых из них не сообщается. Тут физически погибших – десять из двадцати одного; коэффициент высокий, в предыдущих сборниках он был ниже. Такая статистика, такое поколение: рокеры, барды, хиппи, митьки, «афганцы», бродяги. И жить торопятся (торопились), и чувствовать спешат (спешили).
От статистики перехожу к содержанию коллективного фоторобота, то есть к стихам. Оговорюсь: в книге есть исключение – Александр Сопровский, замечательный поэт и мыслитель, жизнь и творчество которого я изучал и подборки стихов которого составлял. Он не в счёт: родился раньше всех (в 1953 году) и погиб раньше всех (в декабре 1990 года, даже не успел увидеть крах ненавистного ему советского мира). Он нужен книге как точка контрапункта; всё, что я буду говорить, относится к остальным, а не к нему. Ведь он «семидесятник», личность противоположная «людям девяностых».
Итак, тринадцать, чёртова дюжина (четырнадцать минус один) «с воспоминаниями» плюс двадцать один «без воспоминаний», в сумме выходит – тридцать четыре поэта. Боевая тридцатьчетвёрка.
И уже у самого первого из этой тридцатьчетвёрки – у Александра Банникова: «Ночь на осколки зрения распалась». Подборка банниковских текстов подтверждает эту оптику, хотя Банников – поэт относительно традиционный. У следующего, менее традиционного автора, у Макса Батурина: «Я осколки собрал». Третий, «тишайший» Яков Бунимович – «поэт всегда поэт со своей паутиной». У четвёртого, у Гоши Буренина, – «голубиное крошево готики белой». У пятого, у Виталия Владимирова, – «наш разбившийся вдребезги состав». И так далее, до Кати Яровой с её «гранёными стаканами» и «листьев хрупкими скелетами». Мир разбился на осколки, рассеялся на паутинки, он дробно-дискретный (в предыдущих томах мир пьяно шатался, но был целен). Связный текст бытия распался на фрагменты, на образы – повсюду монеты, вишенки, осы, капли, клочья, колёсики и винтики. И это не недвижная мозаика. Всё движется, сходится, расходится, растёт, шумит, кричит, болит. Слова вступают в невообразимые связи друг с другом, крошатся, ломаются. Непонятно, где тут «плохая речь» как сознательный приём, а где безграмотность как безграмотность. Скажу больше: все поэты здесь различны по выучке, влияниям, литературным школам; но определить, кто откуда пришёл, можно только по тезаурусу, по отбору слов. И этого недостаточно – только по неуловимым связям между словами. Лишь так выявляется, что Гоша Буренин с «погремушками часов» – поэт книжный, связанный с андеграундом Ленинграда, а Макс Батурин с «уксусными школьниками без головы» – поэт, скорее, нутряной, а Дмитрий Долматов с «гроздьями трамваев» – поэт продуманно наивный, а Александр Пурыгин с «подпругами молвы» – наивен без продумки. И ещё общая черта – сверхэмоциональность и кровавость этого карнавала. Даже у книгочея Буренина – «жакан», «шарахни в кишки», «мама мочит машу», «в крови ли рукав», «выкупил кровь», «в крови шевельнётся сочащийся стебель». «Кровь» – самое распространённое здесь слово; его нет лишь в подборках четверых из «чёртовой дюжины» (у кроткого Якова Бунимовича, у простодушного Виталия Владимирова, у романтичного Дмитрия Долматова и у кряжистого Александра Егорова). Ещё в стихах книги мы сыщем «сукровицу», «судороги», «конвульсии», «раны» (обычные и сквозные), «бритвы», «ятаганы», «гильотину», «лезвие серпа», «шок при сильной боли», «гимны страха и ослепления» и «театр самоубийц». И это малая часть находок. Не поэзия, а сновидение судмедэксперта. Конечно же, сюда пришли народность с фольклором (не в зыкинском, а в башлачёвском изводе) и детскость (и о том, и о другом авторы сопровождающих подборки статей сказали немало). Творческий филогенез отражается общим (народным) филогенезом, и образы, став архетипами, мечутся в поисках утраченного культурного поля, сталкиваются, кровоточат. Странно, но в книге мало политических стихов – это в девяностые-то годы, когда таковые творились всеми. Впрочем, ничего странного: писание политической поэзии тогда было способом выживания, а в этой книге – невыжившие. Есть панковщина, но не политическая и не бытовая, а какая-то показная, детская, помидорная – «тухлая яичница с гнилым помидором» у одного автора, «власть гнилья помидора» – у другого. И тут же противоположные веяния, заставляющие комментаторов вспомнить о влияниях Игоря Северянина и Вертинского: «зеленоглазая наяда», «Люсьен де Рюбампре», «в цвету олеандры», «стонут ошалевшие фламинго», «рокайль отдалённых огней», «цепи экстаза», «звёздочки Астарты», «безумен эквилибр по острию», «клошарка-кошка» и «именной парабеллум». Он с понтом разряжается «в первый зрительский ряд». Я думаю, что Северянин с Вертинским ни при чём: ребята дорвались до социокультурного и психологического опыта, который доселе, в советской жизни, был им недоступен. Много богоискательства, немало эзотерики и стёба (незлого). Нет меры ни в чём. Нет формы, сплошь содержание. Даже у самых культурных авторов – у Буренина и Олега Чертова.
Юный поэт вбирает в себя окружающий мир со всеми его вестями и возможностями, а затем – рано или поздно – наступает оформление его авторского космоса, момент кристаллизации и отказа от лишнего. Конец 80-х годов и особенно начало 90-х годов для людей нашей страны – время «большого взрыва», эпоха молниеносного увеличения-убыстрения культурной (и психологической) информации. У горького падения СССР было одно сладкое следствие – расширение личностного опыта: советский человек жил вполсилы, вполнакала во всём, и он обрёл право на безудерж – в чём угодно: в грехах, проклятиях, боли, саморекламе, бизнесе, учении, молитве. А у тогдашних юных поэтов ещё не было опыта ни в чём, и они фиксировали распахнувшуюся перед ними бесконечность. Они – цветы, погибшие от того, что распустились слишком поспешно (со скоростью информационного взрыва вокруг). И им не хватило сил на оформление себя, своего облика, своей души и своего творчества.
За то, что память о них жива, поблагодарим тружеников и подвижников – составителей данной книги (и всех книг серии) – Бориса Кутенкова, Николая Милешкина и Елену Семёнову. Воистину никто не забыт и ничто не забыто; и как славно, что есть те, кто живёт и работает по этому завету!
Кирилл Анкудинов