На гребне гибельной волны: 130 лет со дня рождения Сергея Есенина

3 октября исполнилось 130 лет со дня рождения Сергея Есенина, поэта, чьи стихи стали народными, а биография – материалом для множества легенд. Одни лепят из него лубочного героя, чуть ли не святого мученика, которого охмурили и погубили коварные «враги России», для других он первая рок-звезда на свете, человек, последовавший заповеди «живи быстро и умри молодым», умевший писать гениальные стихи, а заодно дебоширить и сводить женщин с ума. Одни считают, что в поэзии Есенин выворачивал душу наизнанку, другие упрекают в лукавстве. И все эти трактовки по-своему верны и дополняют друг друга.

Легенды и мифы о жизни Есенина столь плотно переплетены с его биографией, поскольку первым и главным мифотворцем был он сам. Ему нравилась взятая у романтиков и развитая модернистами идея о слиянии жизни и творчества в единое целое, где художественный образ важнее правды и фактов.

Есенин наслаждался властью, которую дает поэту его талант: и властью над публикой, а он, читая стихи, мог покорить любую, даже враждебно настроенную аудиторию, и, казалось, властью над самой жизнью, ведь, когда он рассказывал о себе различные небылицы, слушатели верили, а доверчивые биографы воспроизводили эти выдумки в своих книгах.

В разговорах с одними Есенин представлялся выходцем из старообрядческого рода, чье детство прошло в сплошном богомолье, другим живописал себя безобразником с юных лет. К старообрядцам семья Есенина отношения не имела, а вот насчет набожности и хулиганства все несколько сложнее. В детстве у нашего героя была кличка Серёга-монах, но, как вспоминал его друг Николай Сардановский, дана она была не за набожность, а за тихий и застенчивый характер. С другой стороны, за плохое поведение в земском училище Есенина оставили на второй год.

[caption id="attachment_1761997" align="aligncenter" width="1200"] Сергей Есенин (на заднем плане, в кепке) с односельчанами, 1909[/caption]

Отец поэта Александр в родном селе Константинове появлялся редко, так как работал приказчиком в московской мясной лавке. Сначала Сергей с матерью жил в доме бабушки по отцу Аграфены Панкратьевны, а с трех лет – в доме Титовых, родителей матери. У Сергея были две младшие сестры Екатерина и Александра. Две другие, Ольга и Анна, умерли в младенчестве, как и младший брат Алексей. Был и единоутробный брат Александр, родившийся у матери от связи на стороне. Отношение Есенина к нему было, мягко говоря, неласковым.

После того как его оставили на второй год, юный проказник резко взялся за ум и в итоге окончил земское четырехклассное училище с похвальным листом. Родители решили, что из Сергея выйдет хороший преподаватель, и отдали его в учительскую школу (сейчас бы она называлась педагогическим колледжем) в селе Спас-Клепики. Там подростку было тоскливо, но спасало увлечение поэзией, которое поощрял его наставник Евгений Хитров. Довольно скоро Сергей начал писать стихи сам, ведь у него и прежде неплохо получалось сочинять частушки.

Его кумиром тех лет был Семён Надсон, и хотя через несколько лет Есенин освободился от его влияния, но все же надсоновское настроение согретого душевной теплотой уныния будет проявляться и в зрелой лирике нашего героя.

[embed]https://profile.ru/culture/tomyashhijsya-dux-140-let-sashe-c...[/embed]

Ранние есенинские стихи, такие как «Выткался на озере алый свет зари» или «Подражанье песне», датированы 1910 годом (Сергею в ту пору было 15 лет), но есть гипотеза, что мифотворец-поэт сочинил их намного позже. Уж слишком резко их мастерство контрастирует со стихами 1911–1912 годов, неуклюже ученическими. Поэт как будто хорошо начал, а потом вдруг резко откатил назад. Рукописей тех ранних прекрасных стихов не сохранилось, их Есенин записывал в последние годы жизни «по памяти».

Как бы то ни было, педагогом Сергей становиться раздумал. Одноклассники вспоминали, что «аккуратный, опрятный и скромный паренек, веселый и жизнерадостный», уверял их, что хочет быть писателем. Приезжая домой в Константиново, он проводил дни, обложившись книгами, игнорируя попытки матери приобщить его к крестьянскому труду.

Летом 1912-го, после окончания училища и перед отъездом в Москву, Есенин познакомился с молодой учительницей Марией Бальзамовой, ставшей его первой любовью. Именно в письме к ней два года спустя 19-летний поэт напишет страшные, но во многом пророческие слова: «Я выдохся, изолгался и, можно даже с успехом говорить, похоронил или продал свою душу черту, и все за талант. Если я поймаю и буду обладать намеченным мною талантом, то он будет у самого подлого и ничтожного человека – у меня». И это сказано до начала какой бы то ни было славы.

Что же произошло с Есениным за два года, что из веселого и жизнерадостного паренька он превратился в сумрачного циника, если не на деле, то по крайней мере на словах?

Приехав в Москву и поработав немного в мясной лавке вместе с отцом, Сергей устроился в издательство «Культура», а потом в типографию Сытина. Вместо, как планировалось, Московского учительского института он поступил на историко-философский курс Московского городского народного университета им. Шанявского. Там Есенин познакомился с Анной Изрядновой, которая в 1914 году родила ему сына Юрия (расстрелян в 1937-м).

[embed]https://profile.ru/culture/gibel-luchshe-vsego-zhizn-katastr...[/embed]

Но семейным человеком Есенину ни тогда, ни после стать не удалось: оставив Изряднову с ребенком, весной 1915-го молодой поэт переместился в Петроград, объявив Москву «бездушным городом», где «сейчас из литераторов никого нет». Резкие категорические оценки были типичны для Есенина.

В Петрограде он первым делом явился со стихами к своему герою Александру Блоку. Блок сдержанно похвалил рязанского самородка и перенаправил его к коллеге – поэту Сергею Городецкому. Любитель всего традиционно русского, автор ценимой Есениным книги «Ярь», Городецкий пришел от стихов Сергея и от него самого в восторг. Это характерно: впечатление от есенинского творчества было для современников всегда связано с впечатлением от его личности, это были как бы две части одного целого.

«Стихи он принес завязанными в деревенский платок. С первых же строк мне стало ясно, какая радость пришла в русскую поэзию. Начался какой-то праздник поэзии. Мы целовались, и Сергунька опять читал стихи», – восхищался Городецкий в мемуарах.

[caption id="attachment_1761998" align="alignleft" width="397"] Сергей Есенин с поэтом Сергеем Городецким, 1915[/caption]

Рукописи в деревенском платке – показательная деталь. Еще в Москве, перемерив несколько «литературных костюмов» – от пролетарского поэта до декадента, Есенин остановился на образе крестьянского стихотворца. Во-первых, он хорошо знал тему, во-вторых, это было перспективно. Интеллигенция, мучимая вечным комплексом вины перед «простым народом», встречала таких самородков с распростертыми объятиями. Побывав в московском кружке деревенских поэтов имени Ивана Сурикова, Есенин понял, что может писать, как они, только намного лучше.

И пусть крестьянский поэт был скорее ролью, которую Есенин играл и которую через несколько лет спокойно поменял на образ денди и городского хулигана, но эта роль была не столько конъюнктурой, сколько необходимой ему для того, чтобы реализовать свой талант.

Так же, как современные поп-артисты продумывают образ, от имени которого будут выступать, так и Есенин выбирал себе идентичность, маску, которая помогла бы ему проявить себя в пестром поэтическом мире. Поэзия была поп-музыкой начала ХХ века – именно там кипела творческая жизнь, там рождались и гасли звезды, там бушевали нешуточные страсти.

Деревенская форма была органична для Есенина; смущало только, что в ней скоро появилась изрядная доля китча с подачи старшего товарища поэта Николая Клюева, который оттеснил Городецкого с поста ментора и «продюсера» молодого дарования рязанской земли.

В начале 1916-го вышла первая есенинская книжка, сборник «Радуница». Но еще эффектнее, чем тексты Есенина, наполненные экзотическим для горожан фольклором, были его выступления. Это была уже не просто литература, а шоу.

Чтения Есенина и без дополнительных украшений производили сильное впечатление. Поэт и драматург из круга Михаила Кузмина Константин Ляндау вспоминал: «Мне показалось, как будто мое старопетербургское жилище внезапно наполнилось озаренными солнцем колосьями и васильками. Когда Есенин читал свои стихи, то слушающие уже не знали, видят ли они золото его волос или весь он превратился в сияние».

Клюев и Есенин решили усугубить эффект, пошив себе претенциозные сценические костюмы: голубые шелковые рубахи, серебряные пояса, бархатные штаны и сафьяновые сапожки. Есенин с его золотыми вихрами и ангельским лицом выглядел «засахаренным пряничным херувимом», по определению искусствоведа Михаила Бабенчикова. Однако даже такой «деревенский гламур» не мог испортить впечатление от талантливых стихов и есенинского артистизма.

И, конечно же, ожидаемая реакция не заставила себя ждать. «В четверть часа эти два человека научили меня русский народ уважать и, главное, понимать то, что я не понимал прежде, – музыку слова народного и муку русского народа – малоземельного, водкой столетия отравляемого. И вот точка. И вот мысль этого народа и его талантливые дети – Есенин и Клюев», – записал в дневнике писатель Борис Лазаревский.

[embed]https://profile.ru/culture/sojuz-ryzhego-85-let-so-dnya-rozh...[/embed]

С подачи Городецкого Есенин обрел высокого покровителя, близкого к императорскому двору полковника Дмитрия Ломана. Он не только помог призванному в армию поэту вместо фронта Первой мировой попасть в команду военно-санитарного поезда, но и устроил ему несколько чтений стихов перед императрицей Александрой Фёдоровной. Одно из стихотворений Есенин сочинил специально для царской семьи: «Приветствует мой стих младых царевен/ И кротость юную в их ласковых сердцах».

Такой поступок мог нанести репутации молодого поэта непоправимый урон, ведь почти вся передовая литературная публика России была настроена либерально и антимонархически. Несколькими годами раньше певцу Шаляпину пришлось оправдываться перед друзьями за то, что, играя в опере «Жизнь за царя», он преклонил колено перед ложей, где сидел Николай II.

Но Есенин словно нутром чувствовал, что эта история сойдет ему с рук. «Нутро» вообще было для него важным понятием, он и стихи писал нутром, порой, по собственному признанию, даже не понимая умом, что пишет, как в случае со скандальной строчкой «Господи, отелись!». А поэтов, у которых не было этого таинственного «нутра», у которых творчество шло только от ума, не уважал.

Столичные либералы не успели в полной мере возмутиться выступлениями «менестреля при дворе», как случилась Февральская революция. Всё вмиг перемешалось, и весной 1917 года Есенина видели уже в рядах эсеров. От истории с императорской семьей осталось лишь воспоминание или, скорее, очередной миф о том, как Есенин целовался на лестнице с юной великой княжной Анастасией и та кормила его, голодного поэта, сметаной.

Да, Есенин был из тех баловней судьбы, которым почти всё сходит с рук. Играло роль и его невероятное личное обаяние, сопротивляться которому, кажется, не мог никто. А если у кого-то и оставались вопросы, то стоило Есенину начать читать свои стихи – и у оппонентов исчезали последние крупицы предубеждения.

После февраля 1917-го Есенин начал примерять маску «лихого человека». Вкрадчивая, нежная деревенская лирика, блаженный лесной пантеизм уступали место резким интонациям, эпатажу и богоборчеству.

[embed]https://profile.ru/culture/mezhdu-nebom-i-propastju-vladimir...[/embed]

После Октябрьской революции он вслед за советской властью переехал из Петрограда в «бездушную» Москву. Снова конъюнктура? Можно сказать и так, а можно – что Есенина всегда тянуло туда, где жарче, где было больше возможности развернуться, ибо по большому счету для него не существовало ничего, кроме поэзии и славы, и именно в их нераздельности. После двух лет жизни в петроградской литературной среде он проникся к ней нескрываемым презрением. Революция была для него возможностью перевернуть в литературе все с ног на голову и стать главным поэтом в стране. «Мы еще и Блоку, и Белому загнем салазки!» – задиристо говорил он своему другу поэту Петру Орешину.

Грубость, оглушительность исторических событий подсказывали ему новую тактику в искусстве – шок, провокация. Ничтоже сумняшеся Есенин стал бить по тем чувствительным для русского человека местам, которых еще недавно трепетно касался в таких стихотворениях, как «Осень» («И целует на рябиновом кусту/ Язвы красные незримому Христу»). Теперь же новоиспеченный бунтарь спешил объявить во всеуслышание: «Ныне ж бури воловьим голосом/ я кричу, сняв с Христа штаны».

Рубежной стала поэма «Инония» (начало 1918 года). Формально она вроде бы провозглашала пришествие новой светлой эры, но происходило это через то, что вполне можно назвать кощунством:

«Время мое приспело, Не страшен мне лязг кнута. Тело, Христово тело, Выплевываю изо рта.

Не хочу восприять спасения Через муки его и крест: Я иное постиг учение Прободающих вечность звезд».

Себя поэт именовал не иначе как «пророк Есенин Сергей». Нельзя не вспомнить, как еще в письме 1914 года, цитируя стихотворение Фёдора Сологуба, он писал Бальзамовой: «"Хулу над миром я поставлю/ и соблазняя – соблазню". Эта сологубовщина – мой девиз». Значит ли это, что он был готов к подобному и раньше?

Есенин не был как-то особенно озлоблен по отношению к христианству. После очередной грубости в стихах или провокационного поступка вроде растапливания самовара иконой он вполне мог пустить покаянную слезу. Всё это было для него лишь поэтической игрой, которой – в этом магия есенинского таланта – многие безоговорочно верили. «Для него не было никаких ценностей в жизни, кроме его стихов», – констатировал Городецкий.

Освободившись от опеки Клюева, который изрядно утомил Есенина сценами ревности, так как питал к нему чувства далеко не дружеские, в Москве наш герой искал себе подходящую литературную компанию. Сначала это было содружество «скифов» под предводительством критика Иванова-Разумника, потом вместе с Андреем Белым Есенин организовал Московскую трудовую артель художников слова. Но по-настоящему своя компания нашлась после знакомства осенью 1918-го с Анатолием Мариенгофом, на четыре последующих года ставшим его неразлучным другом.

[embed]https://profile.ru/culture/fokstrot-nad-bezdnoj-140-let-so-d...[/embed]

Вместе с присоединившимися к ним Вадимом Шершеневичем и Александром Кусиковым друзья провозгласили новое направление в поэзии – имажинизм. Его идеей было превосходство образа над мыслью. Вскоре была напечатана воинственная декларация, открыто собственное издательство и начата бурная литературно-рекламная деятельность.

В искусствоведческой перспективе ничем особенным, кроме участия в нем Есенина, имажинизм не отличился. Да и изрядная доля есенинских вещей того времени, например надрывная поэма «Пугачёв», имела мало общего с имажинистским пустозвонством. Большинство постулатов этого направления было своровано у футуристов, которых Мариенгоф и компания считали главными врагами. Футуристы – Маяковский, Бурлюк и другие – относились к имажинистам как к назойливой, но бестолковой блохе и на нападки отвечали снисходительными эпиграммами.

Зато, ловя момент, имажинисты старались взять от жизни по максимуму. В суровые годы Гражданской войны, дефицита, когда некоторые литераторы голодали, Есенин с друзьями одевались с иголочки, пили шампанское, кутили и умудрялись издавать многочисленные книги, а ведь типографская бумага была на вес золота.

[embed]https://profile.ru/culture/ya-sam-130-let-so-dnya-rozhdeniya...[/embed]

Объясняются такие чудеса невероятной предприимчивостью участников этой творческой группы, в том числе и самого Есенина, не брезговавшего спекуляцией. Там, где не хватало пронырливости, в ход шло обаяние. Имажинисты ухитрились напечатать одну книгу в типографии личного поезда Льва Троцкого, а другую – в еще более труднодоступной типографии московской ЧК. Имажинисты были натуральными героями плутовского романа, «прохиндиады».

Что касается собственно литературы, то главными инструментами имажинистов были эпатаж, напор, экспрессия, сочетание изящества с немотивированной грубостью. И опять ничего святого: в богохульстве Мариенгоф даже переплюнул Есенина, козыряя своим грязным стихотворением про Богородицу. Среди прочего приятели прославились тем, что расписали похабщиной стены Страстного монастыря.

Веселой игрой без правил казалась им жизнь в имажинизме. Тем более что советская власть благоволила этим великовозрастным проказникам, прощая им всевозможные проступки и двусмысленные высказывания. Отчасти это объяснялось личными знакомствами: Есенин приятельствовал с революционером-террористом Яковом Блюмкиным и через него имел выход на Троцкого, отчасти их в целом политической лояльностью.

За несколько бурных имажинистских лет публика уже позабыла, что Есенин начинал как златокудрый пастушок, поэт деревни. Теперь он был светским львом и осенью 1921-го нашел себе, как казалось, подходящую партию – всемирно известную танцовщицу Айседору Дункан, приехавшую в Россию на гастроли. При знакомстве Дункан, целуя поэта, ласково называла его то ангелом, то чертом, как будто моментально угадав есенинскую двойственность.

[caption id="attachment_1762000" align="alignleft" width="415"] Есенин и Айседора Дункан, 1923[/caption]

К тому времени к сыну от первой гражданской жены у Есенина прибавилось еще двое детей, Татьяна и Константин, от второй супруги Зинаиды Райх, бывшей машинистки и будущей актрисы театра Мейерхольда.

Романом с Дункан Есенин гордился недолго. Стареющая звезда отчаянно ревновала его ко всем женщинам и хотела создать для своего «ангела» золотую клетку. Поэт рассчитывал, что Айседора поможет ему обрести мировую славу, но заграничный вояж 1922–1923 годов обернулся большим разочарованием. Да, Есенин своими стихами смог растопить сердца даже самых озлобленных белоэмигрантов, державших его за «советского Распутина», но он желал покорить весь мир, а мир смотрел на златокудрого русского поэта в лучшем случае как на молодого мужа Дункан.

Муж Дункан, в свою очередь, увидел в западном мире лишь деградацию. «Здесь действительно медленный грустный закат, о котором говорит Шпенглер. Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем, чешем, не стесняясь, у всех на виду седалищные щеки, но мы не воняем так трупно, как воняют внутри они», – писал Есенин. А также: «Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока еще не встречал».

От тоски Есенин начал крепко пить и буянить, управлять пристрастием к спиртному ему становилось все труднее. Зато изменился взгляд на Россию: «Там, из Москвы, нам казалось, что Европа – это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: боже мой! До чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны еще и быть не может».

На родине он был на вершине популярности. С имажинизмом Есенин разошелся и теперь существовал сам по себе. Его выступления собирали толпы восторженных поклонников и поклонниц, которые были готовы разорвать кумира на части и однажды чуть не задушили его, пытаясь стянуть галстук.

[embed]https://profile.ru/culture/perom-i-toporom-kak-vrazhdovali-z...[/embed]

После Европы и Америки он стал чаще бывать в родном селе, любовь к которому прежде декларировал лишь на словах. Заботился о родне, о детях от разных жен (в 1924 году к ним прибавился Александр от союза с поэтессой Надеждой Вольпин – будущий математик и диссидент). Разнузданная жизнь вольного поэта без царя в голове вошла в стабильное русло во время отношений с журналисткой Галиной Бениславской, но, увы, ненадолго.

В нераздельности биографии и творчества разбойничий, хулиганский, он же кабацкий период творчества Есенина («Мне осталась одна забава...», «Да! Теперь решено без возврата» и другие популярные стихотворения) был также и хаосом двух последних лет жизни поэта. Он несколько раз лежал в больницах, его начали преследовать странные видения. Есенина неоднократно задерживала милиция за драки, за пьяные антисемитские выкрики. Протрезвев, поэт каялся и объяснял, что не может быть антисемитом, так как его дети от Райх – фактически евреи.

Ради отдыха Есенин ездил на Кавказ, но и там не все бывало ровно. Да, учительница Шаганэ Тальян (которой посвящено «Шаганэ ты моя, Шаганэ») видела его нежным и заботливым человеком, помогающим животным и беспризорникам, но в Батуми Есенин удивлял своих почитателей беспричинными драками, а в Баку – тем, что неожиданно сиганул в резервуар с нефтью. «Рязанского соловья» еле вытащили и отмыли; потом он слег с пневмонией.

Лейтмотивом последнего года жизни Есенина стала страшная поэма «Чёрный человек», которую он читал при любой возможности, и у слушателей по коже шли мурашки, но не восторга, как прежде, а ужаса. Это была последняя из его многочисленных публичных исповедей и самая леденяще искренняя.

В разговорах с друзьями он часто жаловался на усталость, пустоту и скуку. Казалось, наступило разочарование в том единственном, что было для него по-настоящему ценным, – в творчестве. Приятель поэта критик Александр Воронский записал его признание: «У меня ничего не осталось. Мне страшно. Нет ни друзей, ни близких. Я никого и ничего не люблю. Остались одни лишь стихи. Я всё отдал им, понимаешь, всё. Вон церковь, село, даль, поля, лес. И это отступилось от меня».

[caption id="attachment_1761999" align="aligncenter" width="2560"] Сергей Есенин и его почитатели у памятника Пушкину в Лицейском саду, 1924[/caption]

Неудачей обернулась и последняя попытка обрести семью: осенью 1925-го Есенин женился на Софье Толстой, внучке великого писателя. Союз, построенный на искреннем участии Софьи и тщеславии поэта, быстро распался, в том числе потому, что в доме Софьи Есенин нигде не мог укрыться от портретов классика, с которым прежде мечтал породниться. «Надоела мне борода, уберите бороду!» – жаловался он.

Главным делом последних месяцев жизни стала подготовка собрания сочинений. В конце ноября 1925 года Есенин по настоянию близких лег для поправки психического здоровья в больницу, но ушел из нее раньше срока и отправился в Ленинград с намерением начать новый этап в жизни. «Я еще напишу, напишу! Есть дураки... говорят... кончился Есенин! А я напишу... напишу-у!» – говорил он писателю Ивану Евдокимову.

В Ленинграде Есенин остановился в «Англетере» и успел повидать Клюева, которого по-прежнему называл своим учителем, но не удержался, чтобы не пошутить над мэтром. 27 декабря поэт сунул в карман пиджака своего приятеля Вольфа Эрлиха листок со стихотворением «До свиданья, друг мой, до свиданья», написанным вместо чернил кровью, а на следующий день его нашли повесившимся в своем номере.

[embed]https://profile.ru/culture/pokoj-i-volya-80-let-alekseyu-xvo...[/embed]

Похоронили поэта с большими почестями и весь следующий, 1926 год торжественно поминали. А потом политика советской власти изменилась, и в эпоху коллективизации Есенин стал не просто хулиганом, а чуть ли не «кулацким поэтом», если не совсем запретным, то по крайней мере нежелательным. Страна заново открыла Есенина во время хрущевской оттепели, но ореол полузапретности еще долго окружал его, хотя на официальном уровне его возвели в ранг одного из главных стихотворцев Отечества.

Несмотря на государственное прославление, Есенин не превратился в «поэта из учебников», в его стихах по-прежнему пульсирует жизнь, он остается героем и для седовласых почвенников, и для отвязных рокеров. Ни один из русских классиков не удостоился такого количества рок-н-ролльных песен на свои стихи, как Есенин.

Уже было сказано о том, как его восхищала власть поэтического слова. Казалось, что он овладел этим словом полностью и оно повиновалось ему беспрекословно, ведь и до сих пор стихи Есенина действуют на читателя магически, что бы о них ни говорили, как бы ни старался их разоблачить Иван Бунин и другие ниспровергатели. Однако стихия, которую Есенин вроде бы так ловко оседлал, лихо несясь на гребне волны, вскоре показала ему свою силу, власть над жизнью поэта, полностью выпотрошив его и сделав своим рабом. Беззаботная игра обернулась трагедией.