Особый последний путь
Тема похоронного и кладбищенского бизнеса в России сейчас в тренде — во многом из-за дела журналиста «Медузы» Ивана Голунова и его расследований о том, как устроен ритуальный рынок в столице. Однако «русская смерть» интересна и с научной точки зрения: недавно премию Александра Пятигорского получила книга социального антрополога Сергея Мохова «Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия». Мохов изучает, как отношение к смерти и похоронные ритуалы менялись в зависимости от политического, экономического и культурного контекста. В России эти изменения имеют свою особенность: здесь смерть и все, что связано с ней, — скорее, мучение, чем вечный покой. Спецкор «Новой» поговорил с Моховым о том, почему мертвым в России ничуть не лучше, чем живым.
«Похороны — это квест»
— Ваша книга структурно разделена на пять глав, России посвящена четвертая. Главный тезис главы, как мне показалось, в том, что к смерти и похоронам советское государство относилось по остаточному принципу. Это корректный вывод?
— Европейские страны долгое время тоже не очень переживали о том, что будет с телом после смерти — это было дело церкви и частных ремесленников. Европа начинает этим озадачиваться, когда встают вопросы гигиены, здравоохранения, всеобщего блага населения, — то есть все то, что важно при становлении национального государства. Ни Российская империя, ни тем более Советский Союз таким взглядом на свой народ не обладали. С другой стороны, сфера смерти была одной из немногих действительно приватных в жизни обычного советского гражданина.
— Сейчас мы видим продолжение этих настроений, или власть в России пересматривает свое отношение к индустрии?
— То, что происходит в России сейчас, можно описать советским институциональным наследием. Это выражается в десятках тысяч бесхозных кладбищ, лакунах в законодательстве, огромном секторе теневой экономики, монополизации индустрии.
В книге есть тезис о том, что состояние разрухи, характерное для похоронной индустрии советского периода, породило особый тип восприятия похорон как некоего ритуала, связанного с решением инфраструктурных проблем. Я ссылаюсь на прекрасную книгу американского антрополога Нэнси Рис, которая в перестройку изучала, о чем говорят простые советские люди. Рис рассказывает, что когда она начала подслушивать эти разговоры, то поняла, что в них существует особый жанр — все друг другу жалуются на все. При этом этот стон имеет сказочную структуру. Бабушка, идущая за хлебом, рассказывает о своих приключениях по поиску продуктов питания в стране вечного дефицита, как будто она героиня сказочного сюжета. И вот ей нужно найти магический предмет, который поможет справиться с трудностями.
В этом плане для советского человека
похороны — это тоже сказочный квест: вам в течение трех дней нужно, пересиливая себя и сопротивление государства и вообще всего вокруг, проявить смекалку и воспользоваться всеми социальными связями, чтобы покойник наконец-то оказался в могиле.
Буквально сквозь неработающие холодильники в морге, сквозь размытые дороги на кладбище, сквозь ломающиеся катафалки протащить покойника до могилы. Материальный мир и похороны как бы дублируют посмертные мытарства самого мертвого человека.
«Корпорация Росгроб»
— Государство вообще понимает, что в похоронной сфере есть проблемы, или его устраивает описанный вами в книге принцип «вы как-то там хоронили своих близких, все это работало — вот и продолжайте в том же духе»?
— Государство — это все-таки не Левиафан, который сидит наверху, что-то решает — и после этого все сразу меняется. Мы видим систему сложных взаимоотношений, торга и конфликтов разных акторов. Ничего не меняется в похоронной сфере ровно потому, что цена изменений гораздо выше, чем потенциальные выгоды. Поэтому какое-то участие государства в индустрии происходит в Москве, Петербурге и еще паре городов — как описывает Голунов в своих материалах. А в остальной России все построено на хаотических связях сотен людей, которые каким-то образом участвуют в похоронном процессе — медсестрах моргов, работников кладбищ, землекопов и так далее.
— Почему тогда в России не разрешают частные кладбища, например? Это хотя бы частично решило проблему.
— Как только появятся хорошие частные кладбища, они создадут конкуренцию уже имеющимся муниципальным и государственным. В этом случае также нужно создавать свод правил и нормативов, по которым будет оцениваться работа индустрии. В России специалистов, которые могли бы создать такие нормативы или аккумулировать западный опыт, нет. Разрешение частных кладбищ при нынешней системе принесет больше проблем, чем выгод, — так думают чиновники, если вообще об этом думают. Я вижу, что
единственный выход, который власть себе представляет, заключается в создании некоей госкорпорации, которая будет заниматься кладбищами.
Но это опять монополия, налоги и никакого качества.
— Корпорация «Росгроб».
— Или «Росмогила», да. В этом случае мы, возможно, будем платить какой-то новый налог, а все кладбища будут принадлежать одной структуре, которая будет за все отвечать. Частные кладбища предполагают конкуренцию, а российские власти никаких рыночных механизмов не терпят. Для них конкуренция — это вопросы силового предпринимательства, то есть чей генерал какого полковника бьет.
— Странно, что свои права на кладбища не заявляет церковь, хотя казалось бы: вот оно — только бери.
— Мне кажется, в церкви есть умные люди, которые понимают, что содержание кладбищ — это весьма накладное дело. Кладбища — это не такая прибыльная история, как многим кажется, если они работают по закону. Ведь их для начала элементарно нужно инвентаризировать и привести к санитарным нормам — это отнимет кучу времени и денег. Церкви легче сохранять статус-кво, когда их выгода от индустрии заключается в том, что у каждого священника есть определенное количество треб и поминальных молитв, которые он читает над покойником. Это гораздо более высокомаржинальная история: от вас не требуется ничего, кроме часа затраченного времени. А продажа гробов или венков уже предполагает логистику и операционную деятельность; хозяйствование кладбищем предполагает создание инженерных сетей (того же водоотвода) — это слишком сложно.
Люди тащат детали с заводов на кладбище
— Сколько кладбищ вы объехали в рамках своего полевого исследования?
— Я точно не считал, но около сотни.
— Чем отличаются кладбища в разных регионах России?
— Отличия, безусловно, есть и связаны они как раз с так называемой бесхозностью. К примеру, мы приехали в не самый богатый город Старый Оскол и удивились обилию монументальных и очень хороших памятников на кладбище. Я начал выяснять, как так вышло, и оказалось, что многие памятники привезены из соседней Украины, где камень есть в избытке. А если вы будете заказывать памятник где-то в Центральной части России, то сможете привезти камень либо с юга страны, либо из Карелии — и цена на него будет совсем другой. Таким образом,
хаотичность экономических цепочек ведет к тому, что у вас на разных кладбищах возникает совсем разный визуальный ряд.
Другой пример: приехали мы на кладбище в Тульской области и увидели большое количество деталей от явно больших механизмов, которые здесь используются во всяких памятниках, оградках и подпорках. Оказалось, что рядом есть завод, с которого люди десятками лет тащат все, что плохо лежит, и приспосабливают к похоронной атрибутике.
Тут играет свою роль и советская практика бриколажа: у каждой вещи есть вторая жизнь. Любой предмет был словно полуфабрикатом. Стакан из-под молока мог легко стать баночкой для рассады. Визуальная часть похоронных традиций имеет такую же логику. Мало того, что мы решаем инфраструктурные квесты во время похорон,
мы еще участвуем в практиках ремонта, покраски оградок, прилаживания деталей и околомусорных материальных объектов. Это важная часть нашего отношения к материальному миру, на кладбищах оно особо заметно.
— Можете вспомнить самое запущенное кладбище, которое вы видели?
— Запущенные кладбища все находятся примерно в одном состоянии. Разница лишь в том, болотистая там местность или сухая. Могу сказать, что в городе Задонск — это в Липецкой области — есть одно из самых красивых кладбищ, которое мне приходилось видеть. Оно своими частями находится и в лесу, и на лугу, и на территории какого-то старого монастыря. По нему видны культурные наслоения российской истории, поскольку там захоронения еще с XVII века. Мы видим песчаные спрессованные плиты из XVII века, потом памятники XVIII–XIX веков, а потом это переходит в аутентичные советские голубые и зеленые оградки и кресты из спаянных труб, а в конце — в новые российские памятники. На одном кладбище мы видим всю генеалогию российской похоронной культуры.
— В мире существует тенденция превращать кладбища в парки, чтобы люди там могли, условно говоря, проводить выходные. В России, как я понимаю, такая культура не приживается, поскольку стереотипно смерть — не повод для веселья.
— Я бы не был так категоричен. В России существуют достаточно устойчивые традиции похоронной культуры, которые поражали западных исследователей (например, Кэтрин Мерридейл), вроде поминальных дней, когда
люди приходят и едят прямо на могилах, а то и устраивают полноценные застолья. Нельзя сказать, что такое мероприятие является чем-то очень печальным.
Во-вторых, мы имеем много примеров из советского времени, когда на кладбищах не только пасся скот, но и сажали овощи и фрукты.
Есть еще такой аспект: в Москве существуют парки, которые разбивали на месте бывших кладбищ. Тот же парк «Фестивальный» на Речном вокзале стоит почти целиком на бывшем кладбище, причем последние захоронения там проводились еще в двадцатых годах прошлого века. Известны случаи, когда у кладбища два входа, и через его территорию люди сокращают путь. Один из примеров — Введенское кладбище в Москве: там частенько можно встретить гуляющих мам с колясками, и могилы никого из них не отпугивают.
Чтобы кладбище стало парком, там должны быть созданы удобства: как минимум, подъездные дороги и лавочки. В той же Москве Преображенское кладбище на одной своей половине имеет достаточно неплохую инфраструктуру — дорожки, скамейки. Все дело в общей неразвитости досуговой индустрии в России, здесь нет какого-то особого отношения к смерти. Наоборот, мне кажется, что в русской христианской православной культуре отношение к смерти достаточно гибкое.
— Я как раз хотел спросить о месте смерти в сознании россиянина. Оно как-то менялось, или здесь также наследуются концепты прошлого?
— Очень сложно генерализировать. Есть зажиточные люди (не знаю, насколько уместно в России говорить про «средний класс»), живущие в большом городе — у них отношение к смерти будет определенно другим, нежели у жителя маленького города с небольшим достатком. У них будет разная процедура похорон, разный уровень: в современной Москве, например, достаточно условий, чтобы похороны выглядели секулярно и менее традиционно. Если сравнивать все с западными странами, где таких возможностей еще больше, то это, конечно, небо и земля.
Нельзя говорить о каком-то одном отношении к смерти и похоронным ритуалам, царящем в России. Есть, например, точка зрения, что кремация — это не для России. Но это, к счастью, не так:
крематориями там, где они есть, все прекрасно пользуются, хотя бы потому, что это в несколько раз дешевле.
То есть мы не должны считать, что в России существует только одна похоронная «скрепа», и все живут по ней.
— Во всем мире культура отношения к мертвому телу сделала поворот от сакрализации — тело должно сохраниться для последующего воскрешения — к отрицанию необходимости существования мертвого тела в принципе. Кремация — самый очевидный способ избавиться от мертвого тела, не занимая место на планете. Где в системе осознания этого сейчас находится Россия?
— Достаточно сложно редуцировать любое историческое развитие до такой прямой эволюционистской схемы, где все и всегда движутся из точки А в точку Б. Предложенная вами эволюционная модель — это скорее про западный, христианский мир да и то с большими различиями между протестантскими и католическими странами по уровню достатка и даже по уровню развития государственных институтов.
В этом фокусе, кремационное течение, с одной стороны, действительно, является модерновой и европейской идеологией: в каждой стране были группы людей, которые занимались пропагандой кремации. Это были образованные, начитанные молодые люди, свободные от религиозного взгляда на мир. Кремация представлялась им символом прогресса, таким новым типом отношения к телу и к гигиене, как к достаточно практическому вопросу, основанному на научном знании, —
«старый человек» безрассудно бросает своих покойников в землю, где они опасно разлагаются, а «новый человек», вооруженный знанием о мире и бактериях, выбирает кремацию.
В дополнение к этому, кремация важна и по вполне экономическим причинам: земли все меньше, а кладбища содержать всегда было достаточно дорого — так что кремационный проект является одним из немногих удобных и практичных решений.
И вот если очень упрощенно взять эту схему, которую вы предложили, то Россия по уровню отношения к кремации находится где-то в начале XX века, может, чуть позже. Возьмите хотя бы цифры по количеству крематориев в России по сравнению с любыми другими западными странами (в России их — 26 на 140 миллионов жителей, а, к примеру, в США на 300 миллионов более двух тысяч крематориев. — В. П.).
При этом важно понимать, что даже от Азии Россия далека, поскольку в азиатских странах кремация тоже развивается гораздо быстрее. И это тоже одна из идей книги. Кремация как продукт европейской культуры и экономики была импортирована в бывшие колонии, в том числе в Азию, Африку. Россия же — это уникальный пример империи-колонии, которая пожирает сама себя, создавая собственные, не совсем «европейские» культурные, социальные, экономические продукты. Похоронная индустрия могла бы быть в нашу страну импортирована, она долгое время и была у нас продуктом западной культуры. Но опыт обособленного советского существования свел все это на нет.
— В ходе полевых испытаний вам ведь пришлось разговаривать с людьми, которые недавно кого-то хоронили. Как вообще реагируют люди, когда с ними начинает говорить ученый, занимающийся вопросами смерти?
— Мое полевое исследование состояло в том, что я работал в похоронном бюро. Так что, да, — с людьми, которые кого-то потеряли, я и разговаривал. Но должен признаться, что я не совсем этично вел свое исследование: большинство информантов просто не знали, что идет какая-то научная работа. Все думали, что я пишу [художественную] книгу: быстро становилось понятно, что интерес не праздный, а к тому же ведутся какие-то записи. Позиция, что перед ними литератор, всех устраивала: окей, ты что-то пишешь, какая хорошая тема.
А вот те, кто знает, что я не первый год занимаюсь этими вопросами, все еще реагируют по-разному и порой приписывают мне некоторые болезненные переживания, которых на самом деле нет.
«Объект вашей бизнес-манипуляции — мертвое тело»
— Что лучше: все похоронные услуги в одном месте, но тогда мы получаем кладбищенскую мафию-монополию, о которой пишет Голунов; или все вразнобой, но тогда мы получаем стремительное удорожание?
— Во-первых, то, что описывает Голунов, — это не проблема концентрации каких-то услуг в одном месте. Я в книге показываю, что все страны в рамках любой похоронной модели пытаются услуги совмещать — это нормальная, экономически обоснованная история. Понятно, что когда у вас многокомпонентный бизнес, вы пытаетесь снизить издержки и замыкать их на себе: зачем, например, покупать гробы, если их можно производить самим? Или зачем нанимать катафалк, если ваша фирма может его просто купить? Американская похоронная история — это как раз про попытку объединения всех услуг в одном месте.
Но в США все похоронные дома конкурируют между собой. В России же — и это как раз то, что пишет Голунов, — похоронная индустрия является, как правило, историей про коррупцию и силовиков, которые занимаются паразитированием на государственной инфраструктуре. У нас 90% населения так живет.
Просто кто-то врезается в нефтяную трубу, а кто-то захватывает морг и кладбище и выкачивает из них деньги.
— Из расследований Голунова, к слову, создается ощущение, что главные в этом бизнесе, в первую очередь, те агенты, кто первым узнает о смерти человека и успевает прийти к его родственникам. Cитуация напоминает процитированную у вас в книге заметку журналиста Животова из 1895 года: два похоронных агента перекладывали тело покойника из гроба в гроб, а потом еще подрались на глазах у вдовы.
— Такие сюжеты и раньше можем найти. У вас есть объект вашей бизнес-манипуляции — это мертвое тело. Дальше все за него всегда и везде ведут борьбу. Черные похоронные агенты — это то, что бросается в глаза, а весь основной кэш идет с продажи мест на кладбище.
Вы просто продаете землю, которая вам досталась бесплатно, за сотни тысяч, а иногда и миллионы рублей, и еще оказываете услуги вроде выкапывания кустарника и называете процесс «демонтажом».
У Голунова описано паразитирование на кладбищах, а есть еще такое же паразитирование в моргах, на перевозке тел, на производстве гробов.
В процессе очень много составных частей. И на каждом из этапов каждый пытается урвать что-то свое. Поэтому логично, что первичная монополия появилась на кладбищах — там объекты хотя бы не двигаются.
— Во всем мире количество манипуляций с телом после смерти растет небывалыми темпами. Здесь и идея технологического бессмертия, воплощенная, в первую очередь, в крионировании, и идея экопохорон — через посадку деревьев, которые будут в том числе подпитываться прахом умершего. Вы представляете себе такой вид похорон в России?
— Это и в Европе пока сложно представить, поскольку такие захоронения составляют всего несколько процентов от общего числа. Будущее похоронной индустрии на следующие лет пятьдесят — это, конечно, кремация и развитие каких-то персонализированных услуг. И только потом, пожалуй, будут всерьез подниматься вопросы об экологичности.
В России ничего этого не будет. Важно еще раз подчеркнуть: сдвиги в похоронной сфере не происходят сами по себе, они зависят контекстуально от очень многих вещей. В России нет социального государства и нет понимания базовой заботы об экологии.
Никто не сидит и не думает: плохо, наверное, что мертвое тело разлагается в земле, останки могут попасть в сточные воды — может, имеет смысл строить кладбища подальше от воды или строить крематории?
Подобные мысли возникают с общим развитием социального, культурного и экономического уровня. В России для изменения похоронной сферы нужно что-то делать с самим обществом.
Вообще смерть — это отличное зеркало того, что происходит в жизни. И по тому, в каком состоянии находится похоронная сфера, можно судить о том, как вообще дела в обществе.
Фото: Влад Докшин / «Новая газета»