Зачем искажают историю России
Одним из значимых факторов распада СССР являлось дезавуирование советской истории. Критическая кампания в СМИ была начата в 1987 году и приурочивалась к столетию Октябрьской революции. Вначале в фокусе критики оказывался сталинизм и брежневизм, затем — весь советский период истории и, наконец, всей России. Следствием такой критики оказалось распространение представлений о нелегитимности СССР, как преступного, по своей сущности, государства. Подсказываемым выводом из исторической делегитимизации СССР являлась его самоликвидация. Технология делегитимизации государства через дезавуирование истории применяется и в отношении Российской Федерации. Негативизация истории России напрямую сопряжена, таким образом, с вопросами обеспечения государственной безопасности.
Традиционно для обозначения антироссийской пропаганды в преломлении к прошлому используются понятия фальсификация или мифологизация истории. Такие обозначения уводят, в действительности, в сторону от существа методологии и методики формирования этой пропаганды и, соответственно, когнитивно блокируют возможности практического противостояния ей. Дело состоит не в том, что фальсифируются факты. Как правило, прецедент фальсификации и невозможно доказать. Историк отбирает значимые с его точки зрения факты и интерпретирует их, исходя из собственных методологических и ценностных представлений. Невозможность доказательства преднамеренного искажения исторической правды обусловило неэффективность и, как следствие, закрытие, просуществовавшей три года Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России.
Понятие мифологизация истории, раскрываемое как ее искажение, преднамеренная неправда, эквивалентна фальсификации, а потому содержит и все соответствующие ограничители в возможности в вынесения вердикта об идентификации мифотворчества. Если же под мифом понимать особый художественно-образный тип познания и информации, то, необходимо заметить, что, хотя мифологизация и используется как прием негативизирующей пропаганды, но далеко ее не исчерпывает.
В пропаганде важны не сами факты, а их встраивание в те или иные исторические концепции (концептуализация). Концепции, в свою очередь, встраиваются в соответствующие идеологии (идеологизация). Идеологические матрицы существуют априори, задавая направленность исторического поиска. Антироссийская историческая пропаганда методологически реализуется через встраивание фактов прошлого (исторического нарратива) в идеологическую матрицу россиефобии. Для противостояния этой пропаганде анализа фактов оказывается, таким образом, принципиально недостаточно. Необходимо проведение деконструкции исторического нарратива, помимо уровня эмпирического, также на уровнях концептуализации и идеологизации (парадигм).
В соответствии с этими установками предлагается методика анализа антироссийской исторической пропаганды в отношении к историческому нарративу революций 1917 года. Выдвигаемые интерпретации реконструируются через призму системообразующей для них идеологической матрицы. Применительно к рассматриваемой проблематике антироссийской исторической пропаганды реконструируется матрица советофобии, как составного звена россиефобии.
Дезавуирование советского периода истории не может не включать негативизации ее исходной точки, каковой являлась Октябрьская революция. Вторая составляющая используемой методики деконструкции исторической пропаганды заключается в выявлении оснований политического интереса. Как правило, такой интерес в преломлении к важнейшим событиям истории России имеет и геополитическкое выражение. Политическая ангажированность не всегда, впрочем, означает прямого обслуживания политических субъектов, а именно принятие идеологической матрицы этими субъектами политически выражаемой.
Идеологема № 1
Об украденной Октябрем свободе
Один из наиболее распространенных россиефобских стереотипов состоит в утверждении об имманентном неприятии России и русскими свободы. Исторически это представляется в виде драмы периодически подавляемых попыток либерализации. В череде такого рода попыток указываются – Кондиции 1730 года, деятельность екатерининской Уложенной Комиссии, реформаторские проекты Негласного комитета и Сперанского, реформы Александра II и др. И всякий раз, в этой версии, «движение к свободе» подавлялось воспроизводимой автократией. Важное место в череде либеральных исторических проявлений отводится Февралю 1917 года. Российская элита в очередной раз рванулась к свободе. России был представлен уникальный шанс построить демократическое, гражданское общество. К власти пришли интеллектуалы-профессора. Однако шанс был утрачен. Октябрь лишил Россию свободы, которую ей дал Февраль. Именно в такой драматической развертке излагал, в частности, сценарное содержание 1917 года Н.Я. Эйдельман в своей популярной в конце 1980-х – начале 1990-х годов книге «Революция сверху».
К принятию идеологемы «украденной Октябрем свободы» логически подводит и поддерживаемая, к сожалению, академическим сообществом концепция единой революции 1917 года, включающей февральскую и октябрьскую фазы в единый революционный процесс. Февраль оказывается завязкой сценария национальной трагедии, Октябрь – его трагической развязкой. Тезис о единой российской революции был закреплен и в принятом в январе 2014 года историко-культурном стандарте. Он контекстуализируется с теорией модернизации, применительно к которой Февраль открывал перед Россией модернизационную перспективу, Октябрь же выступал как контр-модернизация. Иногда по отношению к советскому периоду используется понятия консервативная модернизация, то есть модернизация опять-таки без институтов гражданского общества.
Основной довод в пользу тезиса о единой революции состоит в процессной связности событий 1917 года. Но также процессно связана с ними и более ранняя, и более поздняя событийная канва. История в целом развертывается в качестве связного процесса. По этой логике в единую революцию следовало бы относить и революционные потрясения 1905-1907 годов. Более важно то, что февральская и октябрьская трансформация утверждали две различные парадигмы. Ключевые вопросы парадигмального расхождения – выбор между: экономической моделью капитализма, с сохранением частной собственности, и социализма, с обобществлением средств производства; приматом индивидуального права, с равенством возможности и коллективистски трактуемой справедливостью, с фактическим социальным равенством; интеграцией в единый объединенный вокруг западных демократий мир и выдвижением системной альтернативы буржуазному миру. Различие и даже дихотомичность февральской и октябрьской революционных парадигм и позволяют говорить не об одной, а именно двух революциях.
Показательно, что несмотря на поддержку концепта о единой революции академическим сообществом Президент в Послании Федеральному Собранию озвучил традиционный подход о двух революциях. То как это было произнесено указывает на сознательный выбор в пользу этого подхода. «Наступающий 2017 год – заявил Президент, — год столетия Февральской и Октябрьской революций. Это весомый повод еще раз обратиться к причинам и самой природе революции в России. Не только для историков, ученых. Российское общество нуждается в объективном, честном, глубоком анализе этих событий. Это наша общая история, относиться к ней нужно с уважением».
Идеологема «украденной в 1917 году свободы» имеет и соответствующие политические пролонгации. 1991 год в ассоциативном историческом ряду предстает в качестве нового Февраля. Но в очередной раз, согласно либеральной схеме, порыв к свободе в России был подавлен. Подавление свободы связывается уже с путинским периодом. Сценарий единой революции – «от свободы к несвободе» в версии теории модернизации проигрывается повторно по лекалам 1917 года. Либеральное доминирование в дискурсе Столетия революции безусловно будет означать и формирование через него антирежимных настроений в настоящем.
Образ утраченной свободы является в значительной мере результатом ретроспективной экстраполяции, переносом в 1917 год вызовов и смыслов явлений более позднего времени. Основное противоречие между февралистами и большевиками определялось, в действительности, проблемами социальными (такими, как крестьянский вопрос, или рабочий контроль на предприятиях), а не проблемами политических свобод, по которым позиции противников в значительной мере совпадали.
Идеологема № 2
Октябрьская революция открыла эпоху красного террора
одна воспроизводимая идеологема демонизации России связана с представлением ее истории как череды кровавого массового террора. Время Ивана Грозного и Сталина предстают как реперные точки единой процессной линии подавления государством человека. Принципиальное значение в этой схеме отводится и Октябрьской революции. В теории системного анализа утверждается, что сущность системы определяется в значительной мере ее генезисным основанием. Если террор был уже развернут в Октябре, то и весь советский период оказывается задан логикой насилия. Если же, в свою очередь, современная Россия преемственна СССР, то матрица подавления человека «молохом государства» распространяется и на нее.
Представление о красном терроре как системообразующем признаке советской модели государственности, имплементирован в настоящее время даже в школьное образование. Соответствующий взгляд на ранний советский период внедряется уже в начальной школе. Так, в рабочей тетради по «Окружающему миру» за 4 класс в разделе «В поисках справедливости» школьникам предлагается следующее изложение содержательной канвы этого периода: «Верх в борьбе одержали красные.
Часть побежденных покинула родину, других победители выслали на чужбину, расстреляли, лишили свободы. Соловецкий монастырь – духовная святыня России – на десятилетия стал тюрьмой и каторгой для тысяч людей. Замечательный ученый, исследователь древнерусской литературы Дмитрий Сергеевич Лихачев также был узником в лагере на Соловках. После революции и Гражданской войны изменилось лицо родной земли, уничтожалась историческая память народа: разрушали храмы, сносили памятники, переименовывали города и улицы». При прочтении такого рода текста у четвероклассников не может возникнуть другого представления, что поиски справедливости (так называется раздел), как недостижимой утопии оборачиваются на практике репрессиями.
Большевики действительно прибегали в политической борьбе к тактике террора. Вряд ли это будет кто-то отрицать. Но террор не был их исключительной тактической линией. И не большевики в 1917 году явились инициаторами революционных репрессий. Репрессивная политика была уже развернута ранее Временным правительством. Репрессии акцентировано обрушивались на «слуг царского режима», прежде всего чинов полиции. Уже в июле 1917 года был введен запрет занятия бывшим жандармам, полицейским и агентам выборных должностей. Учинялись расправы над видными черносотенцами. Жертвами репрессий Временного правительства едва не оказалось в июле 1917 года руководство самих большевиков. Однако репрессий со стороны февралистов приверженцами идеологемы нереализованной февральской свободы принято не замечать.
С интерпретацией Октябрьской революции как исходной точки красного террора не вяжутся и факты первых шагов новой власти. Арестованные во время штурма Зимнего дворца министры Временного правительства были через некоторое время отпущены по домам. По отношению к ним не только не прибегли к расстрелам, что, казалось бы, требовала логика массового террора, а даже к элементарному тюремному заключения. Для сравнения, члены ГКЧП, содержались под стражей почти полтора года. Второй Съезд Советов, наряду с историческими декретами, принял решение о полной отмене смертной казни. Не террор, таким образом, а установка на отмену наиболее жестких форм репрессий была изначально принята на щит новой власти. Смертная казнь была законодательно восстановлена более чем через полгода – 13 июня 1918 года. Обстоятельства, практическая задача самосохранения, заставили впоследствии большевиков действовать иначе. Но это уже был ответ на возникающие вызовы, а не исходный замысел.
В Гражданскую войну к тактике террора прибегали все стороны. Нельзя было оставаться гуманистом, тогда как твои противники используют негуманистические методы, ведут борьбу на уничтожение. Не используй, очевидно, большевистское руководство тактику террора, оно само бы стало жертвой белых репрессий.
На первых порах большевики часто отпускали взятых под арест противников под честное слово, что впредь они не будут вести борьбу против советской власти. Одним из отпущенных таким образом был атаман Петр Краснов. Но «честное слово» нарушалось. Краснов и другие, оказавшись на воле брались снова за оружие. Естественно, что в критической ситуации 1918 года от гуманистических практик отношения к противнику большевики были вынуждены отказаться.
Идеологема № 3
Революция как «русский бунт»
Тема «русского бунта» при соответствующей акцентировке национальной специфики легко переходит в тему «русского варварства». Идеологема о варварстве русских — один из наиболее устойчиво воспроизводимых стереотипов западной мысли в отношении России. Он уже был широко распространен в Европе в эпоху Просвещения, соотносясь с триадной схемой развития человечества – дикость – варварство – цивилизация. Ведущие фигуры просветительской идеологии высказывались в отношении позиционирования русских в качестве варваров. [22] И эта идентификация была с определенными модификациями, характерными для контекста соответствующих исторических эпох, сохранена до настоящего времени. Образ «ватника» активно используются сегодня в антироссийской пропаганде, будучи современной модификации той же темы русского варварства.
Матрица русского варварства была перенесена и на советский период истории. Требовалось доказать, что проект СССР не есть выражение исторического прогресса, а воспроизводство темной архаики. Применительно к Революции речь шла о дионисийской, разрушающей архаике «русского бунта». Акцентировалась антикультурность революционных сил, противопоставление их интеллектуальной и творческой элите. Используются, в частности, слухи о массовом вандализме, проявленном после взятия Зимнего дворца, разграблении утвари, изнасиловании представительниц женского батальона. Эксцессы такого рода были, как они были, и во всякой революции. Их не скрывали в своих мемуарах и сами большевики. Но это были именно эксцессы, которые большевики стремились категорически пресечь.
Уже через пять дней после штурма Зимнего была создана специальная Городская комиссия, которая оценивала нанесенный ущерб и фиксировала все прецеденты незаконных действий. Были зафиксированы случаи трех изнасилований. Случаев расправ над защитниками Зимнего дворца (в частности, выбрасываний из окон, о чем говорили противники) не было зафиксировано вовсе. Размер нанесенного материального ущерба оценивался суммой в 50 тысяч рублей – не столь большая величина для штурма. Часть похищенных предметов властям удалось найти у перекупщиков, у иностранцев, покидающих Россию и вернуть во дворец. На фоне других революций Октябрьская была, как раз, более других ограничена культурными рамками, наименее погромной и наименее мародерской.
Образ революционного антиинтеллектуализма традиционно в критике «советских преступлений» представляет «Философский пароход». Действительно, высылка из страны в 1922 году группы известных мыслителей не могло не сказаться отрицательно на когнитивных потенциалах российской интеллигенции. Но может ли это само по себе служить индикатором антиинтеллектуализма советского государства? Для адекватной оценки явления его следует сопоставлять не с нормами нашего времени, а с практикой исследуемой эпохи. Высылка из страны инакомыслящих входила в те годы в практику многих стран, включая и те, которые позиционируются в качестве демократических. К такой практике прибегали, в частности, Соединенные Штаты Америки (знаменитые «рейды Палмера»).
Значимый вклад в формирование образа советского варварства внесли, безусловно, созданные в эмигрантской среде образы «восставшего хама». Художественно ярко этот образ создавался, в частности, Иваном Буниным («Окаянные дни»). Но аллюзии эмигрантов, обиженных и раздраженных, ввиду потери своего прежнего статуса, плохое основание для создания достоверной исторической картины. Между тем, в прямом противоречии с идеологемой о советском варварстве находятся реальная, подтвержденная законодательными решениями, культурная политика большевиков.
Как иллюстрация этой политики являлось принятие в 1918 году декретов «О запрещении вывоза и продажи за границу предметов особого художественного и исторического значения» и «О регистрации, приеме на учет и охранении памятников искусства и старины, находящихся во владении частных лиц, обществ и учреждений». В тяжелейших условиях борьбы за выживание советская власть находила, тем не менее, возможности ставить вопросы о сохранении памятников истории и культуры. Не варварство, а, как раз, наоборот, стремление дать высокую культуру, прежде ограниченную кругами элит, широким народным массам, составляло суть советской культурной политики.
Вопреки распространяемой сегодня идеологеме об антиинтеллектуализме большевиков, сто лет назад мировая интеллектуальная элита мира с большим воодушевлением восприняла большевистский эксперимент. Многие интеллектуалы воспринимали Октябрьскую революцию как выдвижение грандиозного альтернативного эксперимента по отношению к зашедшему в тупик западному миру. Эти настроения отражает, в частности, оценка Бернарда Шоу, посетившего по прошествии четырнадцати лет после революции СССР: «Я уезжаю из государства надежды и возвращаюсь в наши западные страны — страны отчаяния… Для меня, старого человека, составляет глубокое утешение, сходя в могилу, знать, что мировая цивилизация будет спасена… Здесь, в России, я убедился, что новая коммунистическая система способна вывести человечество из современного кризиса и спасти его от полной анархии и гибели».
Идеологема № 4
Октябрьская революция как модификация русского империализма
Тема «русской угрозы» в западном общественном дискурсе столь существует и воспроизводится столь же устойчиво, сколь длительно существует само российское государство. Создан и поддерживается пропагандистскими средствами по сей день стереотип об имманентности «русского империализма». Применительно к средневековому периоду он выражается, в частности, в империалистическом парафразе эсхатологического учения о Москве как Третьем Риме. Обвинения в замыслах установления мирового господства Российской империи связываются с фальсифицированным завещанием Петра Великого. О петровских замыслах покорения мира писал, как известно, в числе прочих и Карл Маркс, чью теорию коммунизма подняла на щит революция. Доказательство преемственности русского империализма советскому этапу истории России служит представление в качестве империалистического проекта идеи мировой коммунистической революции.
Октябрьская революция интерпретируется не только и не столько как революция национальная, сколько в качестве инициирования революции мировой. А далее, следующим шагом мировая революция оказывается отождествляема с мировой империалистической экспансией. Российская революция превращается в революцию мировую, а она, в свою очередь, в российскую мировую экспансию. То, что в обвинениях в империализме имелась ввиду не коммунистическая идеология, а именно сама Россия стало очевидно в условиях «новой холодной войны» современного периода истории. И «методики раскрытия» российских тайных кибератак позволяют понять, как «методически раскрывался» столетие назад «русский коммунистический заговор».
Безусловно, большевики верили в грядущую мировую революцию и желали ее наступления. Но они не являлись авторами самой идеи, составлявшей общую идею левого движения на Западе еще в девятнадцатом столетии. Идея мировой революции не была к тому же россиецентричной. Судя по выступлению Л.Д. Троцкого на Втором съезде Советов, речь в октябре 1917 года могла идти о том, чтобы революционная Россия катализировала мировую революцию, но не о российском мировом доминировании. Эта революция мыслилась как антиимпериалистическая. «Надежду свою мы, — заявлял Л.Д. Троцкий, — возлагаем на то, что наша революция развяжет европейскую революцию. Если восставшие народы Европы не раздавят империализм, мы будем раздавлены, — это несомненно. Либо русская революция поднимет вихрь борьбы на Западе, либо капиталисты всех стран задушат нашу». Необходимость мировой революции обосновывалось, таким образом, как ответ на давление международного империализма.
Существует также принципиальная разница между желанием революции и ее непосредственной организацией. Для ее организации в международном масштабе большевики должны были обладать немалыми ресурсами. Очевидно, что такими ресурсами большевики в 1917 году не обладали. Ресурсов не хватало даже для того, чтобы удержаться у власти в России, не то что организовывать революцию. Другое дело, что революционная волна, как следствие кризиса мировой системы, действительно захлестнула мир. Помощь со стороны большевиков в отношении и германской, и венгерской революций ограничивалась моральным сочувствием.
Коммунистический Интернационал был учрежден только в марте 1919 года, то есть постфактум и революции, и интервенции со стороны Антанты. В значительной мере он был сформирован путем перехода на ленинские позиции части членов Второго Интернационала. Хронология в данном случае принципиально важна: вначале осуществляется революция в России, следующим шагом — страны Антанты организуют интервенцию и только уже после этого создается Коммунистический Интернационал, ставший таким образом, ответом на военное вмешательство Запада.
Вопрос о «коммунистической мировой революции» применительно к современному политическому контексту предстает как попытка «перевода стрелок», перенос обвинения с себя на другого. Мир сегодня сотрясает череда «цветных революций». Внешнее управление современным революционным процессом и его геополитическая выраженность очевидны. США, получается имеет право делать то, что применительно к большевикам рассматривается в качестве заговора против человечества.
Идеологема № 5
Октябрьский переворот и нелегитимность советской власти
Очевидно, что любая революция незаконна с точки зрения действующего законодательства. В противном случае она не являлась бы революцией. Другой вопрос – легитимность революции. Если революция нелегальна (незаконна), но легитимна, то есть поддерживаема большинством населения, то установленный в результате ее режим может восприниматься в качестве политического выражения воли нации. В таком случае революция не противоречит национальному суверенитету. Если же революция отвергается большинством народа, то, соответственно, нелегитимным и противоречащим национальному суверенитету оказывается и устанавливаемый постреволюционный режим. В соответствии с этой логикой предпринимаются многочисленные попытки доказательства нелегитимности Октябрьской революции. Нелегитимность Октября означает и нелегитимность советской власти. Это, в свою очередь, делегитимизирует весь период советской истории.
Под эти пролонгируемые выводы подводится, очевидно, и дискуссия о том, что произошло в октябре 1917 года – революция или переворот. Дискуссия сама по себе, казалось бы, лишена смысла. Революция, как смена одной модели общества другой, включает в себя и элемент переворота – захвата политической власти. Революция и переворот не являются дихотомическими категориями. Противопоставить их друг другу, доказать, что имел место октябрьский переворот потребовалось, очевидно, именно для проведения тезиса о нелегитимности большевистского режима.
Легальность власти была прервана еще в феврале 1917 года. Временное правительство не имела никаких правовых оснований для позиционирования в качестве высшей российской государственной власти. Еще 26 февраля Высочайшим указом была приостановлена деятельность Государственной Думы. В этих условиях на неофициальном, «частном» совещании ряда думских фракций лидер кадетов П.Н. Милюков выступил с инициативой учреждения Временного Комитета для обеспечения коммуникации с лицами и институциями.
Временный Комитет Государственной Думы – законодательный орган был через несколько дней, как известно, превращен во Временное правительство – орган исполнительной власти. Прав выступать от имени всей Думы, в которой значительную компоненту составляло монархическое крыло, Комитет, сформированный на основе консенсуса прогрессистов и левых, не имел. «Частное совещание» было проведено без необходимого кворума и соблюдения установленных процедур. И далее все изменения в составе Временного правительства осуществлялись кулуарным путем, без каких-либо выборов. Большевики, таким образом, вступили в активную политическую борьбу с нелегальным политическим режимом. Степень его легальности, очевидно, для них и не составляла предмета рефлексии, но данная фиксация принципиальна важна применительно к последующим обвинениям в адрес Октябрьской революции, как разрыву правовой традиции.
В доказательстве нелегитимности Октябрьской революции ссылаются, как правило, на результаты выборов в Учредительное собрание. Но так ли уж, в действительности, делегетимизировали они новую власть? Выборы показали, прежде всего, провал либеральной идеологии. Кадеты получили на них всего 4,7 % голосов. Совокупно с другими либеральными партиями – 7,5 %. Это был полный провал феврализма, о котором, как правило не говорят сторонники упущенной февралистской альтернативы.
Большинство голосов получили, как известно, эсеры – 40,4 % голосов. Большевики заняли вторую строчку – 24 %. К ним может быть приплюсован еще один процент, полученный левыми эсерами (в действительности, больше, так как эсеры шли на выборы в основном единым списком). Но большевики со значительным преимуществом лидировали в губернских городах и военных гарнизонах. (Табл. 1, 2). Рабочие и солдаты являлись преимущественно большевистским электоратом. Крестьяне и население мелких городов поддерживало главным образом эсеров. Но большевики и не скрывали классового характера революции и то, что выражают позиции определенного класса. Власть в октябре 1917-го года была взята от имени Второго съезда Советов рабочих и солдатских депутатов.
Конституция РСФСР 1918 года определяла новую власть не в качестве выразителя агрегированных интересов, а как диктатуру городского и сельского пролетариата и беднейшего крестьянства. С этих позиций установленный Октябрьской революцией политический режим был вполне легитимен, будучи поддерживаемый той частью населения, от имени которого и выступал. В Конституции СССР 1936 года Советский Союз уже позиционировался как государство рабочих и крестьян». Конституция СССР 1977 года давала характеристику советского государства в качестве общенародного. Эти изменения отражали реальный процесс эволюции системы легитимности советского государства.
Таблица 1.
Распределение голосов на выборах в Учредительное собрание по губернским городам (в % ко всем принявшим участие в голосовании)
город за большевиков за эсеров за кадетов
Петроград 45,3 16,7 26,3
Москва 50,1 8,5 35,9
Владимир 30,8 19,9 34,0
Иваново 64,3 12,8 15,6
Калуга 24,7 5,5 49,2
Рязань 25,8 15,3 43,2
Смоленск 40,8 16,1 28,6
Тверь 47,2 16,9 19,8
Тула 34,0 23,4 23,4
Ярославль 47,1 11,2 23,6
Н. Новгород 22,8 14,3 31,7
Кострома 43,6 10,3 22,4
Казань 26,1 21,0 24,8
Пенза 15,6 47,9 24,8
Самара 42,0 26,5 13,8
Саратов 37,7 14,5 19,9
Симбирск 19,5 36,0 21,2
Астрахань 27,5 12,4 25,8
Воронеж 11,9 12,2 58,1
Курск 26,0 17,4 45,1
Орёл 27,6 16,5 28,7
Тамбов 28,2 16,6 26,8
Вятка 18,2 12,3 29,8
Оренбург 34,1 7,8 17,7
Пермь 27,0 22,6 28,9
Уфа 19,2 26,5 12,0
Екатеринбург 42,8 15,9 31,3
Барнаул 44,2 27,9 17,8
Красноярск 58,2 24,6 12,7
Иркутск 30,6 33,9 21,7
Томск 40,2 23,0 19,6
Чита 21,0 44,4 13,1
Владивосток 50,1 14,6 17,0
Архангельск 29,7 26,9 28,9
Вологда 23,3 29,2 37,5
Новгород 20,3 20,0 37,6
Псков 38,7 16,4 29,6
Киев 16,8 4,2 10,3
Харьков 27,8 16,7 25,2
Екатеринослав 26,4 8,4 11,7
Житомир 10,3 4,9 14,9
Одесса 28,6 5,5 16,2
Кишинев 18,8 19,4 10,5
Минск 26,7 2,7 5,8
Витебск 34,8 8,9 6,9
Ревель 47,7 2,4 10,2
Тифлис 18,8 11,3 9,4
Ставрополь 47,6 13,5 23,6
Владикавказ 44,4 9,6 23,8
Баку 20,1 16,9 8,2
Ростов-на-Дону 37,5 11,1 20,0
Таганрог 41,7 19,4 13,0
Таблица 2.
Распределение голосов на выборах в Учредительное собрание по гарнизонам (в % ко всем принявшим участие в голосовании)
гарнизон за большевиков за эсеров за кадетов
Петроград 79,2 12,0 5,8
Москва 79,5 6,2 9,8
Калуга 72,5 9,1 13,3
Рязань 73,5 17,9 5,4
Смоленск 67,7 15,7 10,7
Тверь 68,4 21,9 6,0
Тула 71,6 18,0 8,2
Ярославль 82,4 10,9 3,1
Н. Новгород 66,9 20,9 6,6
Кострома 79,6 12,6 3,9
Казань 40,8 36,1 6,4
Пенза 15,5 47,5 25,5
Самара 54,8 19,6 3,3
Саратов 70,6 14,9 4,6
Симбирск 29,3 55,6 2,0
Астрахань 53,4 19,2 2,8
Воронеж 56,3 23,9 11,1
Курск 58,2 30,5 7,5
Орел 61,0 27,2 6,3
Тамбов 68,2 19,8 4,5
Вятка 68,7 20,3 4,0
Оренбург 27,8 5,7 3,3
Пермь 53,7 29,0 4,0
Уфа 27,4 26,4 1,6
Екатеринбург 78,5 10,8 5,3
Иркутск 30,7 31,5 24,6
Томск 69,0 24,8 3,2
Чита 23,4 68,8 2,1
Архангельск 65,9 22,5 7,3
Вологда 42,1 47,4 8,3
Новгород 52,2 34,9 4,3
Псков 60,6 18,3 10,5
Харьков 53,4 35,9 5,1
Екатеринослав 19,5 15,7 3,3
Житомир 13,7 17,4 19,1
Одесса 44,9 10,7 9,1
Кишинев 40,3 40,7 5,9
Витебск 68,9 13,9 5,2
Ревель 60,5 34,3 —
Тифлис 45,2 26,6 6,1
Ставрополь 71,1 14,8 6,4
Вероятно, помимо перечисленных идеологем могут появиться и иные, укладывающиеся в общую матрицу советофобии, а шире – россиефобии. Причина нелюбви к советскому на современном Западе и в западнически ориентированных кругах в части российской общественности состоит в том, что именно на период существования СССР пришелся апогей геополитической и экономической мощи России. Именно в советский период был осуществлен форсированный, небывалый в мировой истории прорыв, выведшей бывшую полуфеодальную страну в технологические лидеры мира. Россия, по словам У. Черчилля, осуществила фантастический рывок от «сохи до ядерного оружия».
Неудивительно, что со стороны геополитических противников предпринимались и будут, очевидно, предприниматься и далее попытки дезавуирования советского исторического опыта. Но при парадигмальном анализе за дезавуированием истории СССР обнаруживается более исторически развернутый пласт вражды в отношении российской цивилизации. Автор высказывания «Мы думали, что нас ненавидят потому что мы красные, но выяснилось, что нас ненавидят, потому, что мы русские», — неизвестен, но оно достаточно точно отражает суть произошедшего в последние годы прозрения. Интерпретация Октябрьской революции, равно как и интерпретация Великой Отечественной войны, оказывается сегодня вопросом, находящимся в повестке национальной безопасности России.