Мама варит кашу
Стихам Константина КОНДРАТЬЕВА присуще особое звучание. В эти строки нужно не только вчитываться, но и вслушиваться.
Константин КОНДРАТЬЕВ
Родился в 1961 году в Воронеже, где и проживает.
Стихи печатались в журналах «Подъем» (Воронеж), «День и ночь» (Красноярск), «Русский клуб» (Тбилиси), «Крещатик» (Киев), «Сибирские огни» (Новосибирск), в альманахах «Бредень» и «Ямская слобода» (Воронеж), «День поэзии» (Москва), «Буквица» (Санкт-Петербург), «45-я параллель» (Ставрополь), в «Литературной газете» и в других изданиях.
Автор книг «Декабрист» (2000), «Остановка Лобачевского» (2008), «Собачья Родина» (2012), «Гиперборейские дары» (2019).
* * *
Крещенский вечер. Мама варит кашу –
уже не для меня, а для себя:
полвека с лишним поменяли нашу
пропорцию...
– И входит, половицами скрипя,
отец, и просит не вино, а простоквашу,
хоть двадцать лет уж как не пьёт воды
вообще... – и получает порцию
свою... мою...
– Светает.
И тают на полу следы.
И по оконному стеклу вода стекает...
Silentium-III
Сквозь ор котов на форточках весны,
урчанье голубей и сип петуший –
она всплывает, будто кит из глубины...
И словно ватой заложило уши.
Утробная немая тишина
заглатывает звучное господство.
И понимаешь – так молчит война,
что глухо ухала сквозь сон на дальних подступах.
Старость («Мама мыла раму...»)
Все грязно: киндер, кирха, кюхе...
Безблагодатная зима –
(подобная по раме мухе
ползущей) – за окном сама
собой бредет, как та избушка
на курьих ножках – (как зимой
иной читала мать-старушка...)
Но где же кружка, Боже мой?!..
Что может быть для глаза ближе?.. –
чем переплет и в нем стекло
засиженное... иже... иже...
– и – жизнь!.. – (а время истекло).
И звуки школьной перемены,
и гвалт играющих в снежки,
и поцелуи, и измены –
(синичьи снежные стежки) –
как будто шебуршат по крыше,
чтоб выжать из меня слезу...
Но это не снежинки – мыши.
И не вверху они – внизу.
* * *
Цветение садов пришлось на карантин.
А карантин пришелся на ненастье.
И я брожу один меж пенистых куртин
и думаю: «За что ж такое счастье?..»
А пес мой приотстал. И волны на реке
в барашках пенных, прямо как на море...
Он знает: наша жизнь висит на поводке,
а значит, рано думать нам о горе.
Ведь сад цветет вокруг, весь в капельках дождя.
Куда ж бежать?!. – когда нет ни конца, ни края.
До этих серых дней земную жизнь пройдя,
мы очутились на опушке Рая…
...Из сумрачных лощин змеей ползет туман
и пеной над водой взбивается, как сливки,
где кто-то по волнам идет навстречу нам,
и шелестят на берегу оливки.
* * * («...под забором, как пес...»)
Немеют пальцы в холода
и на руках, и на ногах.
Такого не было, когда
я был моложе –
и возвращался на рогах
без денег или при деньгах,
зря в обжигающих снегах
Тебя, о Боже!..
Теперь не то... – туман окрест,
забитой подворотни крест,
охоты к перемене мест
ни капли – тут бы на насест:
«свинья не выдаст – бог не съест» –
и только селезни – бездомные скитальцы,
скликают уток в камыши.
Вглядишься в душу – ни души:
(вот это здесь и опиши) –
тут лишь бугор и лишь овраг
в его подножье: страх?.. – не страх.
Но на руках и на ногах
немеют пальцы.
* * *
Кухонька у матушки маленькая, но не тесная:
места хватает всем, но нету порядка... –
мысль ей не новая, уже тысячу лет как известная.
Однако ж, в нынешний раз запаздывает разнарядка.
Поэтому, когда я к ней захожу и сажусь посередь на табурет:
весь дремучий, лихой и пропахший псиною,
она меня тут у себя воспринимает как тот свет –
сочащийся не отсюда сквозь норку крысиную...
* * * («Торжество Православия»)
В этот день на земле
жизнь являет раздрай и разор –
словно навеселе
неприкаян блуждающий взор:
нет виновных – лишь лед,
только крошево глушит пути....
И никто не придет,
чтоб исправить иль просто спасти –
только ты и доска:
шаткий мост на дорожке кривой,
только злая тоска
говорить до доски гробовой,
только ты и Господь:
дело рук и простые слова.
Только смертная плоть
как основа Его Торжества.
* * * («Держа кувшин над головой…»)
Кошка сказала мяв
матушке: мол, поделилась бы
белым своим творожком.
Я, сигаретку размяв,
медлю, последней милости
чтоб не спугнуть за окошко с беззвучным снежком
и квадратом света на подзаборном сугробе.
Время стоит недвижно и падает снег.
Движется только мысль: ударенье «во гро`бе»
или же «во гробе`х»?..
Человек – одиночество в кубе,
капля, ну как в хрустале
сгусток осадка вермутова.
Красного вина не пригубив,
но от еды охмелев,
матушка читает Лермонтова.
Быль («faut cultiver son jardin...»)
...снимали хату на низах
под сенью довоенных яблонь.
Хозяин был на тормозах
и в виде, в общем-то, неявном:
он за квартплатой раз в квартал
являлся на неслышных лапах
и вновь бесплотно исчезал,
оставив лишь чесночный запах.
...Но было дело – по весне
пришел с пилою и стремянкой
и долго-долго, как во сне,
парил над ветхою времянкой.
И ветви сыпались, и сад
сипел, когда он сбросил тапки...
– И всё!.. – в слепые небеса
торчали голые культяпки...
– «Но как же?.. как же».. – есть закон
гармонии! – и кроны – кромкой...
– Мы садоводы!..»
– Только он
блеснул на то златой коронкой
и свел бровей вороний клин,
и рубанул рукою резко:
– «Что б понимали??! – это, блин –
Венецианская обрезка!..»
* * *
присесть в ногах у матушки
девяностослишнимлетней –
(в головах у нее – кошка:
любимая и любящая)
и пожелать им спокойной ночи
(и выключить телевизор) –
зная, что кошка пожелает ей
этого лучше тебя