«Морозным вздохом белого пиона». Исповедальное стихотворение поэта, которого крестил новомученик

В проекте «50 великих стихотворений» мы разберем стихотворение «Морозным вздохом белого пиона…». Владимир Андреевич написал его в 2013 году — и оно стало своего рода итогом, глубоким раздумьем о смыслах жизни.

Морозным вздохом белого пиона
Душа уйдет в томительный эфир...
Молитвою отца Серапиона
Я был допущен в этот горький мир.

Был храм забит – меня крестили в бане,
От бдительного ока хороня.
Теленок пегий теплыми губами
В предбаннике поцеловал меня.

И стал я жить, беспечен и доверчив,
Любил, кутил и плакал на износ.
Но треснул мир, и обнажилась вечность.
Я вздрогнул и сказал: «Спаси, Христос!»

«Спаси, Христос!» Кругом одна измена,
Пустых словес густые вороха.
Свеченье молока и запах сена
Смешались с третьим криком петуха.

Ликует зверь... Спаситель безутешен,
Но верю, что не отвернётся Он,
Всё знающий: кто праведен, кто грешен.
Он воронье отгонит от скворешен...

Тяжел твой крест, отец Серапион.

 «Тихий лирик»

Огонёк дара Владимира Андреевича Кострова (1935–2022) горел на удивление ровно. Не только творческая, но и житейская биография обошлась без бурь. Типичная жизнь обычного советского человека: поступил, работал, изобретал, публиковал… Владимир Андреевич поступательно двигался по выбранному пути от химика к лирику. Вскоре издатели начали печатать его сборники большими тиражами, а звезды эстрады — исполнять песни на его стихи. Ему, как известному деятелю культуры, регулярно присваивали звания и премии.

Поэзия 60-х, как известно, была «тихой» и «громкой». «Громкая» — Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава, Белла Ахмадулина — заявляла о себе стадионам. «Тихая» — стихи Николая Рубцова, Олега Чухонцева, Владимира Кострова — говорила шёпотом, но её голос хорошо был слышен в стране, в то время с придыханием читавшей поэзию. «Тихие лирики» избегали протеста и эпатажа, острых углов общественного устройства, не перечили идеологии. Их больше волновали красота малой родины, мир чувств, счастье любви и творчества.

Стоит напомнить, что судьба деятелей искусства тогда складывалась по-разному. Положение дел в стране устраивало не всех. Кто-то шёл на открытую конфронтацию с советской властью, кто-то предпочитал держать убеждения при себе.

Владимира Кострова обошли стороной репрессии — потомок костромских крестьян имел правильное происхождение, в политику не встревал, в диссидентстве не замечен, в советские годы веру открыто не исповедовал. Кстати, в этом Владимир Андреевич был не одинок. Многие писатели, поэты и художники искали нишу в стороне от общественных идей. Дмитрий Лихачёв погружался в средневековую русскую литературу. Пётр Кончаловский писал натюрморты, а Аркадий Пластов — деревенских жителей на сенокосе.

Стихотворение без границ

Стихотворение «Морозным вздохом белого пиона» Костров опубликовал в журнале «День и ночь» за 9 лет до ухода. Поэту 78 лет. Самое время облечь исповедь в слово.

Эта поэтическая исповедь преодолевает границы личного, описанное в ней соотносится и с русской историей от 1930-х годов до наших дней, и с главными евангельскими событиями — Рождеством и Пасхой. Вспоминается из Бродского: «В конце концов, что есть Рождество? День рождения Богочеловека. И человеку не менее естественно его справлять, чем свой собственный».

И Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь — звезда.

Иосиф Бродский

Владимир Костров похожим образом и без ложного стыда ощущал в себе Богомладенца. Рождество Христово смыкается с рождением и крещением Володи Кострова, как смыкается предательство и Распятие Христа с репрессиями 30-х и судьбами русских новомучеников и как сходится предчувствие собственной смерти с неизбежностью всеобщего воскресения (недаром у стиха кольцевая композиция, круг — символ вечности). И в этом дерзком поэтическом поступке нет вызова. Уподобиться Христу и есть дело христианина.

Владимир Андреевич отдаёт предпочтение классической форме, любит особый стихотворный размер — русский дольник и его естественную, внятную русскому слуху аритмию. Нет, это не лишний слог — это взволнованное сердце сбивается с ритма. Рождество Спасителя и рождение мальчика Володи сближает в том числе и настроение тревоги, неизвестности, чувство опасности, и поэт мастерски это передаёт. Богомладенца с окраины Римской империи преследовал царь Ирод, по его повелению были убиты сорок тысяч Вифлеемских младенцев-мучеников. Но что угрожало новорожденному русскому мальчику из российской глубинки?

Приход в горький мир

Рождение поэта Владимира Кострова пришлось на праздник Рождества Богородицы. 21 сентября 1935 года он появился на свет в деревне Власиха Боговаровского района Костромской области. Очевидно, даже в захолустной Власихе в 1935 году, в канун пика политических репрессий, немногие деревенские жители осмеливались праздновать Богородичный день. Но Володя Костров родился «вовремя» и дал односельчанам законный повод, чтобы устроить праздник.

С первой строки стихотворение заставляет задаваться вопросами. Почему мир — горький? Почему младенец, наречённый Владимиром, был с трудом туда допущен и что тому препятствовало? И самое главное — чем он был допущен? Поэт отвечает лаконично и ёмко: молитвой.

Рождение Володи скрыто от нас, и вряд ли сегодня остались те, кто расскажет о деталях того дня. Но, понимая, как нелегко жила русская деревня в 30-е, можем предположить, что происходило в патриархальной крестьянской семье Костровых: роды были тяжёлыми, а мать и младенец — ослабленными. Вероятно, поэтому, далеко не откладывая, новорожденного тотчас окрестили.

Теперь от Власихи ничего не осталось, на месте деревни — урочище. А тогда село Рождественское, самое близкое к деревеньке, было со своим храмом. Туда стекались верующие из многих окрестных деревень. Именно Рождественская церковь и стала высшей точкой стихотворения Владимира Андреевича.

Но в 1935 году и там, в далёкой от большого тракта глубинке, рисуется картина, типичная для сел и деревень советского времени, трагическая и безысходная:

… меня крестили в бане,

поскольку храм забит. Но забит не в нынешнем понимании — до отказа забит верующими, что пришли поклониться рождению Богомладенца. Нет, он пуст и заколочен досками, так что не войти внутрь и не совершить литургию.

Здесь отчётливо слышится горевание и сокрушение, но нет безысходности. Интонация остаётся ровной, негромкой, стихотворная фраза произнесена без надрыва. Скорее, поэт замечает просто, по-бытовому, по-деревенски: мол, в бане крестили, больше негде.

Доверимся автору: в раннеосенние холода, да и в зимние морозы именно в бане, если в избе не было клети, в деревнях выдерживали скотину. А ведь до чего баня в русской глубинке напоминает рождественский вертеп! В неостывшей баньке уединённо, чисто и тепло. Оттого в банях и рожали, и крестили, и лечили больных.

Крещение для крошечного Володи Кострова, видимо, и было вторым рождением:

Телёнок пегий тёплыми губами// В предбаннике поцеловал меня.

В русском языке нежность, по определению, телячья. На иконах Рождества одухотворенные звери — полноправные участники происходящего, и в этом — продолжение созвучия Власихи и Вифлеема.

А ведь в костромской деревне до Рождества Христова далеко — конец сентября, только что праздновалось Рождество Богородицы… И вдруг раскрывается смысл сказанного поэтом — мысль о тройном рождестве. Без рождения Богоматери не могло быть Боговоплощения, а без Рождества Христова — второго рождения (крещения) — слабого мальчика Володи. Как же без телячьей нежности, разлитой в воздухе! Рождество от русской идиомы становится только теплей.

Но вернёмся к практическому вопросу: почему родители окрестили его всё-таки в бане? Может, в окрестных сёлах сохранились и другие церкви, куда можно было отвезти дитя? Автор отвечает прямо, без аллегорий:

От бдительного ока хороня.

Очевидно, на крестинах младенца Владимира обошлось без сурового бдительного ока. Но что за око следило за совершением венчаний, отпеваний и крестин в 1935 году? Большинству из нас это понятно, и всё же поясним. Вера в эти годы фактически была под запретом, а отправление треб или участие в них строго осуждалось и могло иметь последствия вплоть до репрессий.

Кругом одна измена… 
Пустых словес густые вороха, 
Свеченье молока и запах сена
Смешались с третьим криком петуха, —

печалуется Владимир Костров, вспоминая о предательстве апостола Петра, искренне любящего Христа. О ком он размышляет в четверостишье – о героях евангельского повествования? О той части советских людей, что вставала против Христа из новых убеждений? Или о других, кто из страха предавал Спасителя? А может, автор с глубоким раздумьем и раскаянием говорит о себе самом? Поэт Геннадий Красников считает, что строки Кострова созвучны с «сострадательной, скорбной нотой народного плача».

Как бы то ни было, в предельном напряжении этих метафорических строк мы явственно слышим, как Пётр трижды отрекается от Господа, слышим тревожный крик петуха и тяжкий выдох апостола, что горько и безнадёжно заплакал. Даже в глухой костромской деревне два тысячелетия спустя этот неотступный петушиный голос на заре отдаётся эхом, как голос крестьянской совести.

Автор снова переходит в над-бытийный, вневременной план. Рождество и предательство, Распятие и страх деревенских жителей перед выбором — всё это здесь и сейчас, перед его духовным оком. Выбор человека непрост: трепетать перед карой свыше или дрожать перед людской расправой. Но Бог далеко, а от наделённых властью комиссаров нет спасения.

Ликует зверь... Спаситель безутешен, —

сокрушается поэт.

Но Страшный суд вершится на глазах, расставляет всё по местам, и верующему сердцу многое понятно заранее:

Но верю, что не отвернётся Он,
Всё знающий: кто праведен, кто грешен.
Он воронье отгонит от скворешен... 

…И вдруг нас, читателей, окатывает радостью! После горестного сокрушения о минувшем и его решительного суда Владимир Андреевич произносит простое русское слово – скворешен, и на душе легчает и светлеет. Ведь что нужно для настоящего катарсиса? Иногда именно такое, вовремя сказанное, ясное слово!

Вместо агнцев и козлищ, отделяемых друг от друга в момент Страшного суда, у поэта в строке являются более внятные русскому сердцу обитатели родных просторов — вороны и скворцы. Природные забияки и певчие птицы. Грешники и праведники. Тяжесть сменяется вздохом облегчения — Христос так же гоним, как тысячелетия назад, Распятие неизбежно, но… Ад будет повержен, скоро Воскресение.

И вдруг – последняя строчка­ Кострова — своего рода стихотворная кода, «лишняя», повисающая в пространстве двадцать первая строка, но, пожалуй, самая главная и мощная в стихах. Отделённая от всего стихотворения логической и структурной паузой, она заставляет опомниться. Только было читатель внутренне успокоился и со всем примирился — и финальная строка окатывает ледяной водой, предупреждая, что христианину заповедано бодрствовать:

Тяжёл твой крест, отец Серапион…

Двадцать первая строчка-предупреждение – как двадцать первый век. Среди привычного комфорта и технологичного уюта вдруг оказывается, что вера требует свидетелей, а эпоха испытаний для верующих ещё не прошла.

Кто такой отец Серапион?

Но кто же такой отец Серапион, которого поэт называет в стихотворении по имени дважды, как будто окликает? «Частнопрактикующий поп, отец Серапион», – вот и всё, что мы знаем со слов самого Владимира Кострова, почти восемьдесят лет спустя вспомнившего те события со слов взрослых, поскольку младенец нескольких дней отроду не мог ничего помнить.

В святцах Костромской епархии присутствует только один отец Серапион, а о его судьбе повествует статья с говорящим названием «Жизнь, труды и мученическая кончина последнего настоятеля Свято-Покровского Авраамиево-Городецкого монастыря архимандрита Серапиона (Михайлова)». Не этот ли отец Серапион — в стихах? В словах Владимира Кострова о кресте — прямое указание на мученичество крестившего его духовного лица.

Из жития узнаем следующее. Семинарист Сергий Михайлов, затем иеромонах Серапион проявил себя как талантливый педагог, в Казани руководил церковно-приходской школой, стал игуменом Авраамиево-Городецкого монастыря.

Святое место располагалось в стороне от оживлённых дорог, его населяло всего 12 монахов-учеников, среди послушников было много прозелитов: чуваши, черемисы и другие представители малых народов. Отец Серапион занимался сельским хозяйством в обители, немало строил.

В 1919 году монастырь закрыли, церковные ценности отобрали. В древний монастырь переселился детский дом для сирот от 5 до 18 лет, и для насельников обители настало время испытаний. Сироты почувствовали себя хозяевами положения — притеснять «церковников» не было зазорно и даже приветствовалось. Беспризорники испражнялись в святой источник, портили имущество монастыря, открыто воровали, глумились над иноками. От шпаны не было покоя и местным жителям. Через три года после вселения сирот в обитель губернская газета сообщала: «Дети оборваны, грязны и совершенно предоставлены сами себе, есть случаи занятия безобразием и развратом. Обокрали церковь. Часто дети вступают в пререкания с крестьянами, в связи с чем не пользуются любовью населения...»

Отец Серапион, опытный педагог, не справился с озлобившимися детьми и вскоре получил первую статью. Как наместник он пытался защитить святыню и имущество обители — в престольный праздник попросил прихожан подписать ходатайство.

В коллективном письме к прокурору архимандрит Серапион сообщал о бесчинствах детдомовцев, надеясь, что власть примет меры. Однако Нарсуд 1-го участка Чухломского уезда Костромской губернии рассудил по-другому. Наместника монастыря самого обвинили в халатности и бесхозяйственности. 21 декабря 1925 года архимандриту, казначею и старосте монастыря было предъявлено обвинение — «подстрекательство и соучастие в ложном обвинении воспитанников детского дома в разрушении Авраамиевского монастыря» (статья ст.16,177 УК РСФСР), затем последовал приговор. Для отца Серапиона он был наиболее строгим: штраф, год лишения свободы и три года высылки из губернии. Срок он отбывал в Костромском исправдоме №1.

В 1926 году его амнистировали, высылку отменили, и отец Серапион поселился под Казанью. Пройдут еще годы и его вновь осудят — уже по другой, «религиозной», 58-й статье. В 1942 году в Чистополе отца Серапиона должны были расстрелять, но 11 ноября после долгих и, очевидно, жестоких допросов он заболел и умер в тюремной больнице. Обвинительное заключение составили только через неделю после его смерти…

В 1996 году его реабилитировали. Память о священномученике архимандрите Серапионе (Михайлове) чтят в Свято-Покровском Авраамиево-Городецком монастыре Костромской епархии.

Очевидно, отец Серапион (Михайлов) и был тем самым отцом Серапионом, что успел окрестить младенца Владимира в чёрной бане в деревеньке неподалёку от обители.

Но как это могло произойти?

Из жития мы знаем, что бывший игумен после первого своего срока служил вдалеке от костромских земель. Но мы знаем и другое: отличный хозяйственник, он трепетно относился к монастырю и навещал его после закрытия. Как духовный наставник, он особенно волновался о судьбе монахов, среди которых оставались пожилые, идти же им было некуда. В жизнеописании святого бегло упоминается, что, узнав о смерти одного инока, бывший наместник тайно приходил в обитель. Расстояния и опасности пути его не смущали.

Возможно, и осенью 1935 года он явился в дорогие его сердцу места, чтобы отпеть какого-нибудь брата. Или его повлекло совершить литургию в кругу духовно близких людей в праздник Рождества Богородицы. Скорее всего, на обратном пути странствующего священнослужителя заметили и узнали жители деревни. Они-то и попросили окрестить слабенького младенчика Володю Кострова.

Вероятно, так будущий святой и совершил таинство Крещения будущего поэта. Поэт вырос и запомнил имя подвижника, чтобы вписать его в стихи — на вечное поминовение.

Всего через несколько лет после написания этого стихотворения Владимир Андреевич Костров ушёл из жизни. Ему было 87. Это случилось 26 октября 2022-го, осенней ночью. В Москве в ночь его ухода чувствовался морозец. Белый выдох редкого прохожего цветком распускался в темноте. Стихи, написанные за 9 лет до этого, знали обо всём наперёд:

Морозным вздохом белого пиона 
Душа уйдёт в томительный эфир.

Костров, заметим, не только писал стихи, но и переводил сочинения других. Его переводы стихов Тютчева, написанных по-французски, в поэтическом мире признаны одними из лучших. И в одном из этих текстов есть строки:

Цветы зимою умирают сами,
Крошатся корни, лепестки, листы.
Но если стебельков коснется пламя,
Вновь расцветают мертвые цветы.

Остановитесь и вздрогните перед этим религиозным свидетельством — они снова расцветают! — даже если это последний человеческий выдох, на октябрьском морозе похожий на раскрытый белый пион.