Есть ли бессовестные дети? Парсуна Ольги Ярославской

То есть вы такой ребенок все-таки большой.

Да, я большой…

Взрослый.

…я большой, взрослый ребенок, да. Мне кажется, что состояние ребенка — это же не возраст. Это же причем тут возраст? Конечно же, знаете…

А я поэтому и спросил, соотносится с возрастом или нет.

Знаете, что могут сказать? Знаете, как это…

Впала в детство.

Впала в детство, да. Вот уже от старости уже впала в детство. А мне кажется, что сохранение в человеке некоей наивности, умение всё видеть в положительном свете — это как раз то, что присуще детям. И вопрос доверия миру. Ведь дети доверяют миру. Я миру доверяю. Как бы меня жизнь ни била, я все равно понимаю, что добро побеждает, что мир прекрасен, несмотря ни на какие, все равно все будет хорошо. И это тоже такое, наверное, некая детская такая вера во все это. Потому что я даже не хочу, честно, я даже не хочу задумываться, почему я так думаю. Я просто в это верю.

ВЕРА

Вы уже стали говорить о вере как об опоре, некоей такой защите. Если я у вас спрошу, что сегодня в вашей жизни значит вера, как бы вы ответили?

Во-первых, я уже из стадии неофитства давно ушла, но при этом пришла в стадию соблюдения абсолютных правил. Ну, то есть вот есть правила, они предписаны, я их соблюдаю. То есть если раньше я задавала себе вопрос, а почему так — ну, как любой неофит, горячо, подвижно и так далее, — то сейчас это приобрело такое некое спокойное состояние без каких-либо потрясений, сомнений, вот, глубоких таких, это пройдено. Есть сокрушение. Оно есть, сокрушение. Потому что когда ты падаешь, а я все равно падаю, в своей жизни ты спотыкаешься и падаешь, ты уже понимаешь, что это не стечение обстоятельств, это не люди вокруг тебя, а это то, что было в тебе. И вот это понимание того, что за всё отвечаешь, в общем-то, ты, а не кто-то вокруг, оно как раз неудержимо связано с развитием веры во мне. Я давно перестала уже, ну как —перестала перекладывать ответственность на кого-то за свои ошибки. Очень удобно перекладывать было раньше, я это тоже отматываешь, просматриваешь. Сейчас этого нет. Сейчас ты смотришь внутрь себя, оцениваешь себя и примеряешь это с тем, что ты получаешь еженедельно на литургии, и каждый раз такой технический апгрейд еженедельный ты делаешь. Это когда глубоко. Это когда ты задумываешься и останавливаешься, потому что в нашем ритме, в том, что на тебя наваливается, очень тяжело именно остановиться. И даже на эти там два-три часа остановиться — это тоже непросто. Вот ни о чем, только здесь и сейчас. Я научила себя и учу своих ребят ежевечернему, даже не могу сказать, это есть в нашей с вами вечерней молитве. Но дети-подростки — они… у меня ребята, один приемный ребенок, один вот недавно принял Святое Крещение, но он тоже еще очень далек от этого всего, подросток, ему 13 лет. А мальчишка, которому 18, он так и не принял крещение, ну, в силу своей веры, мы можем об этом поговорить. Они просто по национальности вьетнамцы и очень странно оказались в моей семье. Но чему я их учу. И это тоже про веру. Когда мы ложимся спать, что бы ни происходило и между нами, и у них между кем-то, надо найти слова и попросить прощения. У всех. И в том числе и у себя тоже. То есть надо лечь абсолютно примиренным с миром и примиренным с собой. И как, ну, страсти же бывают, они подростки, я тоже мама, и… Но в любом случае мы засыпаем, отпуская всем обиды. Учить прощать — это тоже вера. И уметь прощать — это тоже к вере относится.

А у вас на сегодняшний день остались неотвеченные вопросы к Богу?

Да.

А какие?

Очень большой неотвеченный вопрос. Ну, мы же с вами знаем заповедь: почитай отца и мать. Это одна из первейших заповедей. И также святые отцы нам говорят о том, что почитай отца и мать, потому что это справедливо. То есть… а я, в силу своей работы, сталкиваюсь с тем, что это не всегда справедливо.

Не за что почитать, да?

И даже примеры брать не надо. И для меня это вопрос. Этот вопрос, который меня разрывает. Что, оказывается, можно не каждого отца и мать почитать, ведь так же получается. А ведь мы не можем усомниться в том, что нам говорит Господь. Значит, получается, что ребенку надо вот именно эту судьбу прожить, именно в этой семье, которая потом от него откажется. И если ему удастся спастись, и его заберут из этой семьи. Мы говорим сейчас про какие-то крайние случаи, но они есть в нашей жизни. И вот эта история — я ее не разрешила, я ее не понимаю.

Я, конечно, не дерзну предложить вам какой-то ответ, но если просто обратиться к Священному Писанию, там, где эта заповедь вспоминается, там же есть и обращение к родителям. Это же не означает, что вот, родители могут как угодно себя вести, а дети должны бесконечно почитать. «А вы, родители, не раздражайте детей ваших» — это тоже есть. Может быть, в этом направлении можно, так сказать, подумать? Она, конечно, не отменяет заповедь…

Дело в том, что, если мы говорим о маленьких детях, о дошкольниках, то ведь для детей, для маленьких детей, родители — это боги, причем какие бы ни были родители. Они изначально… у них нет критического мышления, для них любой родитель, который с ними живет, неважно как, неважно где, вообще что из себя родитель предс… он для него Бог, для какого-то возраста, пока не начинает формироваться вот это опытным путем, формироваться критическое мышление. И уже, например, в семь-восемь лет ребенок уже может оценить, что нет, что-то не так в моем королевстве, что-то надо менять. Но до шести-семилетнего возраста он же абсолютно доверяет, он же абсолютно верит. А что он может впитать? Это меня и пугает, это меня и напрягает, потому что я не могу ответить на эти вопросы. И самое главное, что я точно понимаю, что мы не можем влезать в эту семью. Что мы не можем влезть и сказать: вы знаете, а мы вот этого ребенка сделаем счастливым.

Не можем — не имеем права, или не можем — это в принципе невозможно, мы все равно не сможем погрузиться?

Я считаю, что мы не должны влезать в семью вот, знаете, как вот все говорят: ювенальная юстиция и так далее. Мы не должны влезать в семью для разлучения родителя и ребенка. Нам надо влезать в семью только для помощи взрослым, для того чтобы им помочь…

Но для защиты ребенка, видимо, как вы уже говорили?

…им помочь… Но получается, что надо защитить сначала родителей и помочь им, для того чтобы они стали хорошими родителями для этого маленького человека.

Ольга Владимировна, а когда, вот если вернуться к вашей второй ипостаси, как раз таки ребенка, когда вот вы сейчас говорите, что ребенок там до определенного возраста некритически воспринимает, вот ваша открытость миру, она сохранила вот эти черты некритического восприятия или все-таки это нечто иное? Это вот из того до семи-восьми лет или уже позже? Или несмотря на критическое восприятие.

Как раз понимая детскую беду и критически понимая, в какой ситуации может жить ребенок, я это и пропускаю через себя. Я понимаю, что за тем, что соблюдать условные установки, те условности: ребенок ходит в школу, ребенок ходит в сад, ребенок три раза в день кушает, его одевают, обувают — это совсем вроде не значит, что ребенок-то счастлив. И вообще не значит, что ребенок в безопасности, вообще не значит.

Ну, то есть вы можете смотреть и с позиции взрослого, и с позиции ребенка.

Да.

Это, знаете, как из серии, меня всегда изумляло, потому что я помню какие-то подростковые реакции, когда мама или папа ребенку-подростку в присутствии других детей либо причесывать его начинают, либо же, ну, что-то там подтяни, там брюки застегни, это же…

Или рассказывать о ребенке при ребенке. Это вообще, вот для меня это вообще, это ужасно. И как родители этого не понимают, что не надо рассказывать, без разрешения ребенка при ребенке не надо рассказывать о нем никому. Если вы хотите похвастаться даже, хорошее, вы спросите своего ребенка, который здесь, а могу ли я это рассказать? Это вопрос уважения к ребенку.

Очень интересно.

Ну, мы же так не делаем.

Не делаем.

У нас же ребенок — это наша собственность. А может, ребенок не хочет, может быть, это ваша тайна, вот он вам доверил. А вы ее тут всему свету. Ну, как так.

А вот о профессиональной составляющей. Когда вы говорите, в нескольких интервью вы такую метафору предлагаете, что вы считаете, что вы иголка с ниткой, когда вам нужно сшить разные службы, разные ведомства, которые занимаются детьми. И вот, они как-то, я так понимаю, не всегда взаимодействуют друг с другом, а вы пытаетесь это вот сшить. А это отголосок евангельского «блаженны миротворцы» или это не про миротворчество? Или и про миротворчество тоже? То есть вы их пытаетесь примирить…

Нет.

…или хотя бы познакомить, чтобы они понимали, кто чем занимается.

Нет, здесь гораздо всё проще, не вижу в этом такой библейской глубины, простите. Вопрос очень такой, мне кажется, утилитарный. У нас так устроена работа ведомств исполнительной власти — они все подчинены определенной нормативно-правовой базе.

Конечно.

И эта нормативно-правовая база пишется под ведомства, под их непосредственные задачи. Департамент соцзащиты и Департамент образования, Департамент здравоохранения и так далее. Спорта, культуры. А ребенок один, вот он один. А департаментов много. И проблема ребенка — она может быть сопряжена с несколькими департаментами, а мне надо решить одну проблему ребенка, но которая связана, например, с тремя департаментами. А они по своей нормативке работают. А мне надо взять и вот конкретный вопрос решить с привлечением всех. И я уже, как уполномоченный, я выискиваю здесь их задачу в одном направлении. В спорте — там другое направление. И говорю: вот смотрите. И проблема решится ведь ребенка, решится, давайте.

Ну, то есть это похоже на то, что вы объясняете им, что надо не болезнь лечить, а пациента.

Ну, типа того, да, честно сказать, наверное, так. (Смеется.) Потому что должно… мы же… мы для чего пишем законы? Мы ведь законы пишем-то для людей.

Для людей, да.

А не для того, чтобы мы просто жили и читали это законы и так далее.

И отчитывались потом о проделанной работе.

Да. А у нас есть конкретная проблема, конкретной совершенно семьи, конкретного ребенка. И вроде как она должна решаться быстро. А не получается, потому что межвед. Вот именно как раз межведомственное взаимодействие. И вот для этого институт уполномоченных — очень эффективный инструмент, реально эффективный. Потому что мы над схваткой. Мы же не в исполнительной власти. Мы над схваткой, мы над этой ситуацией смотрим. И… но накладывает свои отпечатки эта история. Потому что вот я закончила вуз последний два года назад. Юридический, юрфак. Никогда не хотела быть юристом, естественно, потому что я педагог, психолог, мне этого вполне достаточно.

Но пришлось.

Мне пришлось. Потому что…

Вы должны чувствовать это.

Да. Потому что, во-первых, мне нужно было освоить юридический язык. У каждой профессии своя терминология. Мне пришлось освоить этот язык. Чтобы его правильно освоить, а не кустарно, нужно, конечно… ну, люди моего поколения идут в вуз. Может быть, раньше бы курсами какими-то можно было… Ну, пошла в вуз, закончила, получила диплом юриста. Мне это помогает как раз в разборе вот этой нормативки, понимание, как этим управлять в интересах.

Ольга Владимировна, еще хочу вернуться вот к этому общему вопросу, с которого я начал эту часть, насчет веры в жизни. А вот бывали случаи, когда вы себе говорили что-то наподобие того, что вот, как верующий человек, я вот так поступить не могу? Или наоборот, вот я должна вот так поступить, потому что я христианка. Именно в профессиональном смысле. Вот они смыкаются, эти вещи? Или как-то, может, это по-другому происходит.

Ой, я не знаю, можно ли это говорить вот так вот, и…

Ну, может быть, без конкретного примера…

Нет, я как раз без конкретного примера. Вот, смотрите, есть же вещи… Мы же работаем, очень много приходится работать с обращениями, с письмами. И знание законов мне позволяет сказать, что, когда я читаю какое-то обращение, что я не смогу помочь. Ну, человек просит или попал в такую ситуацию, просит ну невозможного. Ну не получится помочь. Буду стараться, напишу запросы. Не получится. И вот здесь я с этим вопросом пошла к своему духовнику и говорю: а вот, что делать? Потому что как раз вот эти вещи — они и накладывают такую тень на всю твою жизнь, что ты бессильна. Кажется же, я же, помните, сказала: Родина-мать. Это же надо же всем помочь. А тут раз — и меч опустился, потому что ты понимаешь: а ничего не получится, ничего не получится. А человек же пишет с надеждой. А ведь надо сказать, что, как правило, к уполномоченным обращаются, уже когда прошли все инстанции, уже всем написали, уже отказы все получили, уже всё. То есть это последний крик. И ты не можешь. И вот это, конечно, напрягает очень, напрягает внутренний твоих дух, потому что а как, вот как, ну а как? Бывает, что беру телефон и начинаю просто созваниваться, бывает. Но не всегда, конечно же, не всегда. Это когда какой-то крик отчаянья, когда ты понимаешь, что человеку надо просто говорить, с ним надо просто говорить, говорить, объяснять и пытаться его перенаправить куда-то или как-то по-другому — не в правовом поле помогать, не через институциональную власть, а вот по-другому, да, может быть, духовно даже. Где-то поддержать, от чего-то удержать. Ну и обратилась вот с этим своим чаянием к владыке, и мне владыка сказал: «А ты имя, там написано же имя?» Я говорю имя. «Так молись. Ну так молись. Ну, не можешь помочь, так молись».

НАДЕЖДА

Я вас предупреждал, что про школу много буду вас спрашивать.

Да.

Тем более что у вас уникальный опыт, вы и директором были, и вообще школу знаете очень хорошо. И вот буквально недавно, несколько месяцев назад, один тоже директор школы, замечательный директор, он сформулировал, как мне кажется, очень точно, одну из главных проблем сегодня, именно содержательную, а потом еще техническую, или инструментальную, но до инструментальной дойдем. Но он сказал так, что одна из самых больших проблем сегодня, что у учителя отсутствует понимание того, что он занимается чем-то очень большим, важным и высоким. Вот эта принадлежность к тому, что ты несешь высокую миссию, условно говоря, это ужасно, наверное, прозвучит, у среднестатистического учителя отсутствует. То есть, конечно, она есть у каких-то отдельных учителей, у многих, может, во многих школах. Но в принципе он это сформулировал как проблему. Вот что вы думаете по этому поводу? Насколько вы готовы согласиться с этим?

Я готова с этим согласиться, но, честно говоря, подняла бы немножко планку не от учителей. Учитель сам по себе ничего не сможет изменить в ребенке, один учитель. Один в поле не воин в школе точно. Это вопрос сообщества. Вопрос целого сообщества. А что такое сообщество? Это школа. Это школа.

Ну, он, наверное, и имел в виду: учитель, школа.

Нет, это очень тонко. Одна история — учитель, и он сам по себе. А другое дело — это философия школы, где 120, там 200 учителей. Где есть директор. Где есть его заместители, психологи, врачи, уборщики охранники, и так далее. Это всё — сообщество. Не только учитель. Нельзя рассматривать…

То есть они все должны этой миссией жить.

Вот, кто соприкасается с ребенком в школе, вот, любое касание ребенка, от охранника…

Включая охранника, да.

…включая охранника, это всё важно для ребенка. И один учитель может быть миссионером, он будет чувствовать свою миссию, он будет понимать ценность детства, ценность ребенка, его уважать и так далее. А в соседнем кабинете,, или когда вы вышли в уборную – вам всё объяснят, куда идти, понимаете. И всё. У ребенка мир другой станет. Поэтому здесь ответственность лежит перед директорами школ. И если директор эту миссию понимает, он найдет способы донести это до учителей.

Абсолютно принимается. У меня вопрос: но вы согласны с тем, что есть такая проблема, и она…

Есть.

У меня просто в связи с этим вопрос-то, мне кажется, что эта проблема связана с пониманием образования, что мы вообще делаем. Либо мы создаем человека, как древние греки — пайдейя, из биологического существа создаем личность, гражданина и так далее. Либо мы занимаемся предоставлением каких-то там услуг, готовим, не знаю, к ЕГЭ и к вузу и прочее и прочее. И это не слова, этим нужно как-то проникнуться, тогда можно что-то менять.

Вот смотрите. Школа учит, на мой взгляд, самым простым вещам. Это предметное обучение. И школа, к сожалению, на этом почему-то остановилась и поставила точку. А сложным чувствам, с которыми жить надо детям, это совесть, совесть — вообще школы не касается. Что такое совесть? А это вообще про что? А это сложное чувство, которое формируется из опыта. И ребенок сможет вырасти совестливым, и, соответственно, там все эпитеты к этому можем дальше, только со-весть что такое, сочувствие, сопереживание, милосердие и так далее. Это только через опыт идет. Этому нельзя научить. Откройте учебник и прочитайте, что такое совесть. А что такое опыт? Опыт      — это опять же атмосфера, это то, в чем ребенок находится. И только так мы можем воспитывать сложные чувства. То же самое, то же чувство семьи. Вот не повезло ребенку с семьей. Так бывает? Бывает. А где ребенку отогреться? Вот ему отогреться где? Конечно, у него должен быть важный взрослый, где бы он мог отогреться. Отогреться он может только в школе.

А нет здесь опасности, не начнется противоречие между хорошей школой и плохой семьей? Вы же сами говорите, что мы все равно туда не проникнем внутрь.

Нет, вы никогда не узнаете, какая семья хорошая, какая плохая, это закрытая история. Это оценочная история ребенка.

Ну вы же сказали, я вот в этой логике, что не повезло с семьей, значит, он в школе должен отогреться. Вот мы его отогреваем, но надо же как-то так умело это делать, чтобы его, наоборот, в сторону семьи разворачивать, с которой ему не повезло даже.

Потому что одновременно надо работать с семьей. Если, например, уже диагноз семье вынесен, что семье нужна помощь? Семье нужна помощь. Но семья должна попросить этой помощи, надо еще об этом сказать. Что у нас причинить добро…

Это принципиальный момент.

Да, причинить добро-то мы, конечно, все можем. Нет, семья должна попросить этой помощи. Службы придут и помогут. И это не страшно. У нас вот эта стигма, она еще есть, о том, что всё это плохо, что государство придет, ребенка заберет. Это просто ужасная стигма, которую надо, благодаря всевозможным передачам, надо развенчать. Никто не придет и ребенка не заберет, если нет угрозы жизни ребенка. Но есть возможность и есть инструменты помогать семье, помогающие семье. Семья должна попросить этой помощи. Вы знаете, самый больной вопрос уполномоченного, самый больной вопрос — это разводы родителей. Когда разводятся ранее любящие друг друга люди, не просто любящие, а рожающие детей, делящие кров, и потом они расходятся и начинают этих детей распиливать, просто жесточайшим образом, и еще по судам идут и так далее. И когда суды принимают решения, они с ними не согласны, они все равно идут к уполномоченному, когда я вот это кровавое всё месиво читаю, я за всем этим не вижу ни пап, ни мам, мне все равно. Я вижу ребенка. И вот ему-то помочь вообще никак нельзя. Вот абсолютно никак нельзя помочь этим детям, которых родные люди разрывают на части. Вот. Вот проблема еще какая.

Давайте все-таки вот еще к школе вернемся. Я хочу вот эту вторую, инструментальную проблему обсудить. Вот, опять же, этот директор замечательный мне сказал. Он говорит: самая подударная вещь сегодня в школе — это урок. Имея в виду, что урок можно пропустить по множеству официальных причин. Но, как он сказал, со времен Яна Коменского никто не придумал никакой альтернативы классно-урочной системы.

Но он говорит, но урок, говорит, это ужасно, потому что всё образование строится вокруг этой системы. И кстати сказать, в вузе то же самое. Когда нам говорят, ко мне приходят студенты, говорят: вот у нас три среза было, я два пропустил из трех, представляете, два среза, вот так совпало. Но у меня на первый срез справка, я болел или сдавал анализы, только в этот день, только в это время можно было сдать, какой-то суперважный. А вот здесь я, не знаю, участвовал в чем-то, не знаю, волонтерил и так далее. Это прекрасно, я очень рад, что студенты волонтерят. Но я не могу себе представить, почему за счет занятий это.

Я сейчас попытаюсь объяснить.

Да.

Потому что мотивации нет. Смотрите, у нас, если мы уже вспомнили Коменского, то классно-урочная система была придумана, я продолжу дальше мысль, с целью ликвидации всеобщей безграмотности. То есть цель была именно эта. Мы давно преодолели этот порок. Но классно-урочная система осталась до сих пор. Вопрос не только в уроке, я бы сказала, как в форме. А вопрос вообще формирования класса. Вот классно… класс — это же сообщество детское, классно-урочная. А потом вот этим классом мы по урокам проходим темы. Понятно, классно-урочная система. Вот она должна трансформироваться полностью.

Но нет же альтернативы. Вот, по крайней мере, это позиция директора.

Сумасшедших нынче мало, вот и нету вожаков. Но я верю, что это все равно должно случиться. Как вижу это я. Я же ребенок, я же могу фантазировать?

Вам даже не надо говорить «если бы директором был я», потому что вы были директором.

Да. Мои фантазии, как мне это хочется. Чтобы классы формировались по уровню детей, по уровню их устремленности. Вот они все учатся в пятом классе, вот их 100 человек. Но по математике — вот это одна группа детей, по истории — это другая группа детей, повышенного уровня. То есть и там четыре уровня.

А, то есть они перемешиваются, ну, как в американских университетах.

Да, они перемешиваются.

У тебя нет понятия «моя группа», потому что ты на одном предмете с одними сидишь, на другом…

Совершенно верно. И тогда, во-первых, чего мы этим добиваемся? Мы добиваемся, что ребенок где-то обязательно успешен.

Это понятно.

Он где-то обязательно успешен. Потому что не бывает детей, ну, если мы не говорим про диагнозы детские, которые через психолого-педагогическую, медицинскую комиссию и так далее, если мы говорим про нормотипичных ребят, про норму, то обязательно есть какая-то штука, за которую ребенка надо тянуть и где он ас, он знает лучше всё это. И правильный учитель — он вот на это подвесит всё его обучение. Всё программное обучение, что ему интересно, а остальное, что не интересно, но надо. Вот здесь интересно, а вот там надо. Но подтягивать будет всегда за успех.

Две ремарки, Ольга Владимировна. Вот, смотрите, вы очень важную вещь сказали про Коменского, ну, про то время и про цели. Но все-таки сам Коменский, из того, что я знаю, он ведь цель видел не только в этом. Он говорил: задача воспитания (это цитата практически или близко к тексту) — подготовить человека к вечной жизни. Мы можем мировоззренчески, кто-то сегодня может сказать: ну, какая там вечная жизнь. Но нельзя не оценить масштаб задачи. Вот о чем он думал. Это на правах ремарки просто. А второе, насчет урока, я, знаете, что вслед за директором уважаемым имел в виду. Конечно, это очень, то, что вы говорите, очень интересно. Но разве это решает проблему того, что мы сегодня разрешаем пропустить урок ради чего угодно? Вот я про что, понимаете. Урок — самая подударная вещь. Он уехал на олимпиаду, он пошел убирать, я знаю, волонтерить. Пожалуйста, ты можешь быть волонтером, но в свободное от уроков время, а не вместо урока. Не может быть официального извинения за пропуск урока — за каким-то редчайшим исключением. Вот об этом речь.

Ну, мне кажется, что… ну, могу так сказать. По крайней мере, в московских школах не приветствуются никакие и запрещены какие-либо мероприятия во время урочного процесса. Всё после. То есть это что касается именно школьной системы, не вузовской, здесь я не сильна. А в Москве точно этого нет. И никто вас никуда не отпустит. И у меня у самой учатся ребята в школе, и я точно знаю, что до пяти вечера все соревнования только после уроков. И всякие шарики-фонарики, как мы говорим, — это тоже всё после уроков. Но то, что урок подударная вещь, я все равно в этом другое вижу. Я вижу… понимаете, если ребенку…

Нет-нет, то, что вы сказали, это очень важно.

Если ребенку будет интересно на уроке, в самом уроке, он не пойдет на это волонтерство. Ну, значит, ему там интересней просто, чем с этим учителем, на этом предмете. Ну не будет ребенок прогуливать там, где ему интересно. Ну не будет. Ну там, где ему безопасно, интересно и где он берет очень многое. Это вызов опять учительству. Педагог ведь сейчас конкурирует, ведь реально он конкурирует со всем мировым Интернетом, и со всеми Тик-Токами, и так далее. И он не выигрывает. И он не выигрывает, ему тяжело.

Вы совершенно последовательно в разных интервью всегда говорите о том, что у нас замечательные и прекрасные дети. У меня вот здесь два вопроса. Первый вот какой. Я понимаю, что… и принимаю, что иногда по поводу моего брюзжания насчет невежества мне говорят, что вот, ну, уже пришел возраст, ты уже вот… в наше время… Но с другой стороны, я не могу не видеть, действительно, колоссального невежества, которое присутствует, к сожалению. У меня есть опыт нескольких московских вузов. И не только московских. Вот как соединить то, что дети учатся, и учатся очевидно больше, чем учились мы, я просто это вижу, загруженность колоссальная и всё? Связано ли это с двумя последними годами, когда их натаскивают на ЕГЭ и они забывают многое из того, что знали раньше? Но то, что я вижу невежество первокурсников, – это очевидно. И я… ну, кроме школы, здесь никто за это не несет ответственность. Ну, просто хронологически. Вот это первый вопрос.

Я не согласна с вами. Что не только школа несет ответственность. Во-первых, даже если мы обратимся к букве закона, то за образование детей, вообще-то, у нас отвечают родители, а не школа. Так, на минуточку. Это даже закреплено в нашем законодательстве. Вы сейчас это замечаете, потому что родители, которые являются сейчас родителями этих детей, это ребята, рожденные в конце 80-х — начале 2000-х. Это тогда, когда мы еле-еле удержали нашу Россию вообще как страну. И когда их родители побросали все свои работы, которые были в Советском Союзе, и стали выживать. И тогда было не до воспитания и не до церемоний, потому что, если кто это помнит, мы, действительно, семьи и голодали, и выживали, и мы еще тогда и воевали. То есть у нас были, вы помните, вот эти страшные времена.

Да.

А ничего не происходит просто так, и всё имеет свою цену. Это та цена, которую поколенчески мы заплатили. Почему я верю в наших детей — потому что, по этим граблям побегав, они научатся. Они доберут эти знания. Но возлагать ответственность только на школу — это было бы несправедливо.Кто учителя, какого возраста педагоги? Какого возраста педагоги? Наши педагоги не успевают за тем прогрессом, который, ну, действительно. Наша программа — да, мы гордимся, наша школа самая консервативная, именно поэтому, может быть, она еще и стоит, на наших устоях. Но вот она злую шутку с нашими детьми играет, наша консервативная школа. У ребят несколько другое мышление. Они уже мыслят мыслеобразами. Они рождаются с этими планшетами. И они там плавают как рыбка в воде. Мы, взрослые, осваиваем это по-другому. Мы там гости, мы там не главные. Эта скорость восприятия. Посмотрите, вот я смотрю, как мои подростки, сыновья, как они смотрят маркетплейс. Всё, вот здесь всё… не надо ничего, послушайте, сядьте с ними. Он вот так выбирает. Я не понимаю, как он может этовообще всё просмотреть. Потому что я выбираю – я прочитала, я понимаю… Мы же это … Не так. Вот, они … вот это. Я говорю: ты вот это всё прочи… Конечно, это мне не подходит. Всё по-другому. Мы не понимаем…

Но Достоевского так нельзя читать.

Мы не понимаем эти… Нет-нет, мы говорим о том…

Я с этим согласен. Но они же всё так читают.

Да, они немножко другие. Мы не подкидываем в топку их дрова. Мы медленно подносим наш уголь, который должен медленно гореть. А им надо всё быстро.

А у них уже бездымные брикеты.

А у них уже брикеты, да, понимаете. Мы в удивительное время живем. Мы живем в очень быстрое время, в эпоху, которая и вот от динозавров, можно сказать до… в эволюцию мы попали.

С этим невозможно спорить, да.

Наши дети в это попали.

Да, колоссально быстро.

Наши дети в это попали. И цена большой информационной загруженности — она как раз в том, что они не могут применить в жизни. Сократ. Сократ. Где его применить?.. И пошел до маркетплейса. До Рублева, который теннисист.

Но должен появиться учитель, который объяснит, почему Сократ.

Правильно.

Потому что Сократ — это Сократ.

Правильно. И тут мы опять приходим с вами к тому важному взрослому, который должен быть в школе, который ребенку это объяснит. Если родители не смогли.

Тогда вот такой вопрос. Ну не может же вам всё нравиться в детях.

Да. Да, не всё.

Да — в смысле не может? Вот, скажем, можем сравнивать там, не знаю, с нашим детством, с детьми 20 лет назад, они ж совсем были другие, и даже 15 и 10. Вот, не знаю, две-три характеристики, которые вас больше всего беспокоят.

Есть черта, нельзя сказать, что она только детская, это черта, которая, мне кажется, рушит практически жизни. Это лживость. Это ложь.

Но это же не поколенческое.

Это не поколенческое. Она тоже бывает разная. Вот есть такой старый-старый фильм,  где мальчишка все время фантазировал. Фантазировал, а получалось, что он всё врал. На самом деле надо уметь отличать фантазию от вранья. Я не про это. Я про лживость, если в ребенке возникает вот этот червяк лживости, это может развиться в страшные вещи для этого ребенка. И вот это то, с чем надо всегда родителям работать и ушки держать ну вот прямо как локаторы. Это та черта, которая меня пугает в детях. В принципе, эта же черта вызывает следующее: вопрос отсутствия доверия, а из этого вытекает отсутствие авторитета. То есть вот лживость, отсутствие доверия — в самом широком смысле, и отсюда — отсутствие авторитета. То есть вот это вот три вещи, которые, на мой взгляд, ребенка к 16-ти годам полностью разрушат.

Насчет отсутствия авторитетов не могу вас не спросить. Тоже результат не просто ощущений моих, а каких-то наблюдений, размышлений. Что само понятие «авторитет» у современных подростков — оно очень сильно отличается, как минимум, ну, от того, что было 20, тем более 40 лет назад. И я даже ставлю вопрос так: а в принципе, есть ли нечто для них, что является авторитетом? Потому что понятно, что у них есть понимание каких-то вот, тех, кого принято называть селебрити, известные люди. При этом у каждого может быть свой. Я все чаще попадаю в ситуацию, когда мы сидим с ребятами, со студентами в небольшой группе, и я говорю: ну вот кого вы там смотрите из блогеров? И кто-то говорит: я смотрю Васю Пупкина. Вся группа поворачивается, раньше этого не могло быть, и спрашивает у этого человека: а это кто? То есть настолько медиаполе поменялось, что мы каждый живем в своей капсуле. И я думаю, что какое-то время, а может быть, уже и достаточно длительное, это будет только нарастать. У нас у каждого будет своя медийная картина мира, и ничего с этим не поделаешь, у каждого будут люди, о существовании которых другие просто не будут знать. Тоже, кстати сказать, повышает важность образования и знания каких-то общих вещей, чтобы нас…

Которые должны объединить, это скрепить всё.

…чтобы нас вместе держать. Но у меня все-таки вопрос. Вот коль скоро вы сказали про авторитет, можем ли мы сказать, или это все-таки опрометчиво будет и слишком поспешный вывод, что само понятие «авторитет» у молодежи — вот его нет в том виде, в котором было 20 лет назад, например?

Да, я думаю, что да, мы можем так сказать. Потому что, общаясь, много общаясь с ребятами, поддержу о том, что они каждый уже где-то к 16 годам определяются в своих приоритетах и к этим приоритетам, к этим своим ценностям личностным ищут авторитеты. Мы с вами по-другому воспитывались. Мы воспитывались на авторитетах. Вот вы понимаете как, вообще по-другому развернулось.

Да, конечно.

То есть сейчас они сначала ценностно-личностные ориентиры свои… ну, уж кому как, опять же, у кого как — семейные там, еще как-то сориентир… А потом они это подкрепляют вот этими авторитетами. Нас по-другому воспитывали.

Понятно. Очень интересно.

У нас мы брали личность, мы в нее верили, мы хотели ей следовать. Это было иначе. Потому что информационное поле было ограниченное. Нам давали эту личность, нам объясняли, поворачивали, со всех сторон. Мы ее и духовно, ну, если мы про литературу говорим. Герои литературы — это же наши герои. Мы же живем так. У нас даже речь была другая. Как Павка Корчагин там и так далее. Мы же про это. Мальчиш-Кибальчиш. У нас же это всё было. Скажите об этом ребятам — они вообще это не поймут.

ТЕРПЕНИЕ

Что вам, опять же с общего начну все-таки вопроса, что вам сегодня, на сегодняшний день, сложнее всего терпеть и в жизни вообще, и в работе?

Я уже коснулась это в работе: то, что, когда по своей гордыне мне хочется помочь всем, а это не получается, наступает такая история, как уныние. Тут мы вспомним предыдущую нашу страничку «Надежда», которая побивает уныние и как шахматная партия. Ну и вот мое терпение — оно как раз… ну, вот, это мне сложно. Я человек изначально, по своей сути, по своей природе, нетерпеливый. Моя любимая бабушка, которая очень для меня значимый человек, все время говорила: «Ольга, как ты жить будешь с таким характером и с отсутствием терпения? Ты же порох. Ты же порох». И как раз вера, как раз христианство, православие — оно мне дает возможность воспринимать терпение как добродетель, что это не мучение, хотя в каких-то…

Хотя сложно.

Хотя это сложное понятие, да. Но в любом случае именно вера мне дала возможность воспринимать терпение как добродетель. Но это непросто. И еще. Я бы хотела добавить, что русская пословица «терпение и труд всё перетрут» — вот мне так больше нравится. Вот просто терпение — мне сложно. А когда мне говорится «терпение и труд всё перетрут», я воспринимаю это хорошо. Мне это ложится правильно. Я понимаю, что терпение — это не некое состояние ущемленности или же ограниченности. А я понимаю, что это действие. Терпение и труд — это действие. Я потружусь, я потерплю и потружусь. Я поставлю цели — и всё получится. Это не значит, что я буду сидеть и терпеть. Это не так.

А добродетель терпения и добродетель смирения — для вас это разные добродетели? Или…

Конечно, это разные вещи.

А чем они отличаются?

Мне кажется, терпение — это больше ты соприкасаешься с внешним миром. Это более внешнее, что меня тревожит, что приходит с внешнего края ко мне и то, что отходит от меня вовне. А смирение — это то, что только во мне. Это сакральное мое. Это там. Да, это, конечно, внешнее… ну, посыл-то внешний идет. Но работа со смирением — это только внутренняя часть.

Просто, смотрите, антоним смирению  — это гордыня. И когда вы сказали: я по гордыне переживаю, что не всем могу помочь, — это, в общем, строго формально, это как раз и есть несмирение.

Конечно.

Но это же соприкосновение с внешним?

Но работа-то над этим идет внутри. Работа-то все равно внутренняя. Это не влияет на мою работу. Ну, хорошо, да, я попереживала, я не могу… Но я же не пойду к своим помощникам и скажу: вы знаете, ребята, вот мы здесь помочь не можем — давайте смиримся. Или потерпим. Это же не так. Это же вообще иначе всё. И это вообще только мое дело и этой бумаги.

К директорскому опыту если вернуться.

Да. Любимый мой опыт на самом деле.

Вот. Скажите, пожалуйста, что или кого сложнее было всего терпеть? Учителей, учеников, родителей, я не знаю, пожарных, которые приходили, санэпидемстанцию. Вот что требовало от директора больше всего терпения?

Больше всего моего терпения директорского  — это личный мой опыт, сразу подчеркну — это терпение начальства. Да. Потому что я по дерзости скажу, что, ну и я была директором хорошей школы, и я осталась жить в этом районе. Знаете, вот у учителей это же очень долгосрочный результат, ты же не понимаешь, что ты вложила. Но когда ты идешь по району и когда каждый второй с тобой здоровается, рассказывает о своих детях — почему-то все уверены, что всех помню, и так далее.

Вы помните моего Васю, шалопая… (Смеются.)

Да, да, и показывают мне своих уже детей. То есть это, конечно, дает мне право думать о том, что я не просто так была директором школы. Именно это дает мне право, вот этот результат, что со мной здороваются, а не отворачиваются.

Дорогого стоит.

Да, мне это приятно. И это, действительно, спасибо всем моим ученикам. Хотя я не преподавала ничего. Я была просто директором. Но мне повезло, что я строила школу с нуля. Мне ничего ни за кем не пришлось переделывать. Я ее создавала. У меня даже был такой протест, потому что вот, меня назначили директором. И шел уже второй год, когда одна проверка входила в дверь, а вторая выходила. И так было два года. И я уже не выдержала, пошла, а тогда были начальники управления, говорю: «Слушайте, скажите, пожалуйста, я вас не устраиваю как директор? Ну, просто скажите. Ну, цель-то должна быть всего этого. Никто ничего не находит, все хорошо. Но это отвлекает меня от моей творческой работы». Что такое директор? Это стратег. Это человек, который придумывает школу, понимаете, придумывает. То есть, надо придумать так, чтобы здесь было всем круто, интересно, но при этом не нарушить ни одного приказа. И директор как раз этим искусством и занимается. И хороший директор — у которого вот это всё получается: и нормативное творчество в порядке, и вот это творчество, которое для детей, для родителей, вот оно здорово, вот оно идет. Люди, не мешайте работать, пожалуйста. У меня даже был протест, я, извините, сделала себе татуировку. Я взрослая женщина. Я не фанатик татуировок. Но мне хотелось сделать, чтобы меня… Я знала, что эта женщина, которая начальник, меня спросит об этом. И я дождалась, я даже готовила ответ и сказала, что в моем трудовом договоре об этом нет ни слова. Вот это мой ребенок внутренний, понимаете. То есть все равно, потому что у меня был протест. А я протестовать не могу. Я люблю свою работу. А какой протест может выдать директор? Выдала. Потому что человек должен заниматься любимым делом. И не надо ему мешать. Доверяйте. Вы назначили же меня — назначили. Приказ есть…

Не нравится — снимите, но не лезьте.

Или снимайте. Ну, конечно, сказать: ты не соответствуешь иди. Но если уж назначил, так доверяйте.

В одном из интервью, если я всё верно понял, вы сказали, что вы никогда не встречались с родителями как директор, потому что это сразу, вот эти личные отношения, предполагают…

А, не дружила с родителями.

Не дружили, то есть вы всегда держали жесткую понятную дистанцию…

Ну, на пути директора встречается очень много интересных людей.

Понятно, понятно, да.

Которые мне, как человеку, очень приятны. Просто вот по-человечески мои близкие люди, по духу. Они мне по духу близки. И мне хочется с ними дружить. А я не имею права с ними дружить. Не имею права. Потому что мы можем общаться, можем обсуждать, но дружить, вот как я в это вкладываю…

А если дети друзей в вашу школу приходили, что вы, не принимали их?

Нет, конечно. Но это уже другая. Они уже пришли с сформированной позицией, понимаете. Сформированная позиция. И ребенок, если мы дружили, ребенок меня знает. И то все равно о правилах мы договаривались, что я сразу из разряда «Оли» вхожу в разряд «Ольги Владимировны». И о правилах мы договариваемся с ребенком, не с родителями, а я с ребенком договариваюсь о правилах. Но я ненормальный директор. Вы знаете, у меня была такая традиция, например. Вот я не понимаю, почему ее не поддерживают. У нас новый год учебный… Во-первых, я до сих пор, кстати, до сих пор все года меряю учебными, ничего с собой сделать не могу.

Да, это…

У меня начало 1 сентября, и заканчивается год 25 мая. Ну, что такое, как голову перестроить — никак. Начало учебного года в моей школе всегда было 31 августа. Мы делали арбузник, когда собиралась вся школа. Поздравляли всех именинников, у кого летом день рождения. Самые несчастные дети — это у кого летом день рождения, потому что гостей нет.

Это вы мне рассказываете, у меня 8 августа, да-да.

Вы понимаете. Вот в моей бы школе если бы вы учились, у вас был бы прекрасный день рождения.

Эх, не повезло мне.

31 августа. Например, традиции первоклассников. Вот как детей всех узнавать. Вот, ко мне приходят пять первых классов. Им же надо узнать, кто такой директор, да? И вот, как. Я же не приду в класс. Но хотя это тоже вариант. Я приду и скажу: я директор школы там… Они там сейчас скажут: ой… И вот в общей канители они ничего, конечно, не запомнят. И им это и не надо. У нас была прекрасная традиция. У меня кабинет директорский, в кабинете есть аквариум с одной-единственной рыбкой, золотой вот этой вот. И ребята прямо классом приходили и садились на мое директорское место. Я им говорила, что, ребята, это волшебное кресло, которое исполняет ваши желания. Вы уже пришли в школу, вы здесь будете долго учиться. Вы понимаете, что желания здесь должны быть соответствующие. Подводила их к мысли про учебу. А в это время фотограф работает. Потому что вы не представляете, как дети в это верят. Они действительно верят в это волшебное кресло. Они верят в это желание. Видно, как дети сосредотачиваются, как они там вокруг этого кресла…

А рыбка поэтому одна была?

Подождите-подождите, сейчас до рыбки дойдет. Значит, они верят во все это. И потом я им говорю: ребята, а как вы думаете, ну не я же исполняю желания, ну кто-то… Они говорят: ну, конечно, рыбка же золотая. Ну рыбка же исполняет желания, ну конечно. Мы сразу знакомимся с ребятами. Я вижу, как себя из ребят кто-то ведет. Мне же тоже, как директору, надо это понимать, в классе. И вот из этих мелочей, вот из таких, складывается уважение к ребенку и уважение вообще ко всем, ко всему, что происходит в школьном сообществе.

А скажите, пожалуйста, вот вы упомянули, что вы не преподавали ничего, когда были директором. Это мешало вам, вам чего-то не хватало из-за этого? Потому что для меня такой открытый вопрос, насколько директор может… насколько ему тяжелее будет или не тяжелее, если у него нет вот этого постоянного опыта, так сказать, полевой работы, этой самой классно-урочной системы.

Да. Здесь понимаете, как. Я думала об этом. У меня были попытки, были заходы. Так как мне мешало начальство, я понимала, что я не буду хорошим учителем, потому что меня могут в любой момент выдернуть, и у меня будут постоянные замены. А сказать высокому руководству, что у меня уроки, — извините, это их никого не волнует.

Странновато прозвучит.

Да, это странновато прозвучит. Но я нашла другое. И это, кстати, больше мне помогало. Это детские сообщества. Детские сообщества. Ведь жизнь не заканчивается уроками. Ведь есть очень много различных объединений детских, которые существуют добровольно вне школы. Я же профессиональная спортсменка в прошлом. Мы сразу сделали школьный спортивный клуб. А школьный спортивный клуб сразу оброс школьными фанатами этого спортивного клуба. Это дети, которые не занимаются спортом сильно, но очень хотят.

Поддерживают.

Да, совершенно верно. Что нужно директору? Директору нужно понять, чем ребята дышат. Вот чем дух их, вот дух, школьный дух, он есть или нет. Им интересно в школу идти или нет. Они же вам не скажут правду, они скажут: конечно, у нас лучшая школа, понятно. И ты, такая на лаврах, скажешь: да, всё хорошо. А ведь не так надо. Это же всё в междометиях. Это же всё пунктиром. А для этого надо общаться с ребятами. Ну и вот для этого и надо. Чтобы такой, знаете, как такой барометр, такой маленький. Пускай, может быть, не очень точный. Потому что ты не можешь охватить и младшую школу, и детские сады. Но если уже подростки говорят о том, что мы любим школу и нам здесь интересно, и их со школы не выгонишь, 9 вечера, всё сияет и сверкает, и из школы они не уходят, я говорю: вот, отлично, всё хорошо, всё хорошо. Работаем.

Прекрасно.

Субботники. Кстати, трудовая деятельность. Вот если ребята вкладывают в школу свой труд и свое время, директор может спать спокойно. Значит, он понимает, что они ее любят. Если на субботники надо всех сгонять, по спискам проверять — ребята, задумайтесь, не любят они вашу школу. И свою школу не любят.

Хороший какой критерий.

А вот если будут тратить свое время на то, чтобы сделать школу лучше, украшать ее… Но для этого надо открыть, для этого надо разрешить. Граффити разрешить — по договору, но разрешить. Спросить их. У нас, например, знаете, где должны висеть телефоны доверия? Не задумывались никогда? Ну, подумайте. Куда надо повесить телефон доверия?

В школе?

В школе.

В туалет.

Молодец, правильно. В туалете. Но у нас же телефон доверия почему-то вывешивается на самом видном месте. Они думают, что ребенок, которому плохо, подойдет, сейчас будет это фотографировать, а потом будет звонить. Не будет ни фотографировать, ни звонить, и ничего он не будет делать. Он будет дальше страдать. Ну, думать, надо просто думать. Критерий оценки хорошей школы.

Это так сложно, Ольга Владимировна.

Сразу вам сказать. Вот закрываются в школе туалетные кабинки или нет.

Почему?

Потому. Вопрос доверия. Вопрос доверия. Школьные кабинки в туалете должны закрываться. Но у нас до сих есть учреждения, где не закрываются школьные кабинки. Почему, меня это спрашивают? Вот я хочу спросить, почему, как уполномоченная, они не закрываются? Уважаемые директора! Вот так.

Да.

А мы говорим с вами о Сократе.

О Сократе все равно надо говорить. (Смеются.)

ПРОЩЕНИЕ

Вы уже сказали в нашем разговоре о совести. Скажите, пожалуйста, а вы встречали полностью бессовестных людей?

Да.

А что это значит для вас?

Это очень, очень страшная история.

А как вот вы для себя определяете, что этот человек бессовестный?

Это нет, только со временем. Это нельзя… ну, мой опыт, это нельзя сказать сразу. Опять же, по своей детской наивности, по своей открытости я вкладываю и могу вкладывать очень много ну вот в семью, например. В семью, попавшую в беду. Вкладываю я. Вокруг начинаю заворачивать других людей, потому что этой семье могут еще помочь другие люди, то есть медицина. И даже купили квартиру. И ты же не взрослым людям помогаешь в итоге, потому что за этими людьми стоит там много детей. И мной движет — прежде всего детям надо помочь… Бомжи, дети-бомжи. Надо помочь. Попали в беду. А потом, когда всё приходит в какую-то более-менее стабильность, взрослые люди говорят, например, совершенно спокойно, государство, просто — вон. Ну, я не могу это сказать, что какими словами наше государство… Люди, которые помогали, которые от себя отрывали, давали, нам никто ничего не дал, нам не помогли. Я знаю таких людей, я знаю такие семьи. И я понимаю, что вопрос совести, если не психиатрии. Потому что, честно говоря, я себя начинаю успокаивать: наверное, это психиатрия. То есть мне страшнее подумать, что человек бессовестный, нежели чем подумать, что человек психически нездоров. А может быть, это одно и то же? Потому что так себя может вести или бессовестный человек, или психически нездоровый человек. Вот так. Потому что ну, вот, да. И это очень больно, это, действительно, больно.

А бессовестных детей вы встречали?

Нет. Детей бессовестных не встре… Вообще, вы знаете, я уже сказала про ложь. Что такое совесть? Это сложное чувство, которое воспитывается всю жизнь. И у детей оно тоже воспитывается. Оно опирается на чувство опыта жизненного. Вот на что ребенок в детстве опирался, так он совесть свою и воспитал, понимаете. И если, во-первых, это не конечная точка, ну то есть даже если у ребенка есть какие-то проблемы, как я уже сказала, лживость и так далее, точка не ставится, совесть воспитывается всю жизнь. Мы же знаем, что можно спастись в самый последний момент. И поэтому нельзя ставить точку. А уж у ребенка-то точно. Но звоночки, которые я вот раньше сказала, как лживость, как отсутствие доверия, это всё вот прямо звенья одной цепи, — это как раз и первые звоночки, что надо подтянуть бы совесть. А что такое совесть? Это со-чувствие, со-участие, то есть это со-звучие. То есть со-весть. То есть мы созвучны чему-то. А вот чему ребенок должен быть созвучен? А вот это и окружение и есть. И если окружение, когда ребенок тянется, любой ребенок тянется к добру, нет детей, которые тянутся к злу, нет, таких детей нет. Они поэтому дети. Ну, а если нет этого добра? То он из зол выбирает меньшее зло и начинает тянуться к этому злу. Но к меньшему. Пока не сформируется критическое мышление. Всё.

А вот если продолжить вашу мысль о том, что совесть основана на том, на примерах детства, вы можете вспомнить свои примеры, на которых, как вам кажется, ваша совесть формировалась? Что это будут за примеры? Может быть, люди, может быть, ситуации, может быть, случаи.

Вы знаете, мне кажется, что я формировалась точно по книжкам. Мое формирование началось с детских народных сказок. Вот, может быть, это прямо вот как-то и не модно говорить и так далее…

По-моему, прекрасно.

…но я могу вам сказать, что, так как мама моя очень много работала, я маму свою стала помнить, когда пошла в школу, меня воспитывала бабушка, я маму просто рядом с собой не помню, моя первая подруга — это была книга. Я рано научилась читать. И я читала всё, что было в доме. Сначала бабушка за этим следила, это были русские народные сказки, потом начались сказки народов мира, потом стали какие-то грузинские сказки, которые мне не нравились, извините.

Ой, замечательная книжка, я…

А мне не зашло. Но я читала, потому что раньше книга была дефицитом.

Да.

И читали то, что было. А мама моя преподавала историю. И у нас огромная библиотека была про Великую Отечественную войну. И я сформировалась, вообще мой мир сформировался, как ни странно, через призму, через взгляд наших великих писателей на Великую Отечественную войну. Тогда я смотрела фильмы по телевидению, и очень реагировала бурно, и все время выбегала. Я не могла смотреть сцены насилия, все время выбегала. Бабушка мне все время говорит: «Оля, ну, это же актеры, это же ты не понимаешь. Ну что это, ну что ты». А я прямо выбегала, мне прямо пло… я не могла это физически смотреть. И я ей говорю: «Да ты что, да ты не пони… это всё правда, ты просто не понимаешь, это реально всё было». То есть я настолько через книгу вот это всё в себе воспитала, вот такой какой-то оголенный нерв такой, что на самом деле до сих пор мне, как видите, это мешает. Я бы лучше бы как-нибудь…

Может, помогает, наоборот.

Ну, мне это как-то так. Потом я бы, знаете, хотела еще сказать. Вопрос тоже совести. Оно как-то совесть не совесть, но очень интересно, вот я хочу рассказать про опыт моей бабушки. Вот вы знаете, моя бабуля — она воспитывала меня совершенно свободно. Я ни разу не помню, хотя я была беспокойным ребенком. То есть, все заборы, все коленки содранные, переломы — это всё мое. У меня старший брат, на восемь лет старше. И собственно, вот я как мальчик и росла. То есть абсолютно. Ни разу бабушка меня ни в чем не остановила. Хотя сейчас, будучи взрослой, будучи сама бабушкой, мне так хочется всех остановить и уберечь. Но я вспоминаю мудрость своей бабули. И вы знаете, первый раз о вере, кстати, я услышала от бабушки. Знаете, что она делала? Я пошла в первый класс и научилась писать. И она стала прикидываться — это я сейчас уже понимаю, что она прикидывалась, — что она ослепла, оглохла, и перестала уметь писать записки церковные. И каждую неделю меня бабуля… А в храм мы не ходили, я была не крещена. Про Бога вообще речи не было в семье. Мама член райкома партии, мама — КПСС, это всё запрещено. И бабушка ничего со мной про эту тему никогда не говорила. Но каждую неделю я писала ей церковные записки. Она мне объясняла, что это такое, что здесь о упокоении, здесь о здравии. Она мне рассказала, что это такое. Я автоматически их писала много лет. Какая мудрость в этой женщине была, что уже бабушки моей давно нет, но я до сих пор этих всех людей, которые, я так понимаю, каким-то образом Богом моей бабушке были даны, она их поминала, я их всех помню. Я их не знаю, но все эти записки я пишу, потому что бабушка так сделала, что я весь свой род помню. И это вопрос тоже, зачем это нужно, как вот эта бабушка с тремя классами церковно-приходской школы это проделала со мной. Как она это сделала.

Очень мудро.

Ну вот это тоже воспитание. Это тоже воспитание глубины и сопричастности рода. Вот это как она развернула так, что я теперь знаю весь свой род. Весь свой род я знаю до какого-то там колена.

А вам в детстве тяжело было у родителей просить прощения?

Нет. Мне никогда не было тяжело просить прощения.

И сейчас не тяжело?

И сейчас нет. И у детей не тяжело. Мне прощения просить не тяжело. Нет.

А прощать?

Помогает вера. Прощать сложнее, чем просить прощения для меня. Тяжелее прощать близких. Потому что ты же в них вкладываешься. То есть это некий такой эквивалент: я же тебе столько сделала, что ж ты так? А прощать посторонний, второй круг — легче, третий — вообще ничего не стоит. А вот близких простить, детей простить своих, вот это, мне кажется, это самое сложное. Да. Ну, я прощаю. Мы же говорили про вечернее. Заснул — всех простил.

Ну, как установка, вот я как раз хотел к этому вернуться сейчас, как установка — это очень правильно, это абсолютно евангельская такая, чтобы солнце не заходило во гневе вашем. Но вот насколько она реализуема? Это ведь тоже … Насколько удается?

Очень тяжело реализуемая. Она реально тяжело реализуемая. Но опять же стучите — вам откроют. Но если ты утром открыл глаза и первая мысль тебя вернула опять к обиде, — ну всё, значит, ты опять будешь прощать. Первое, вот утреннее… И опять ты к этому вернулся. Ну всё, значит, не отпустило. Значит, опять. Если о чем-то другом — ну, всё, значит, оно прошло. У меня очень интересный мальчишка приемный. Ему 13 лет. Он очень интересный парень. Он принял Святое Крещение, причем самостоятельно абсолютно. И я не занимаюсь, мне мой владыка сказал, чтобы я вообще ни слова никогда, не занималась никакими проповедями и никого в веру не обращала. Потому что, говорит, нет, это вообще… тебе это нельзя. Вот не знаю, мне неведомо, мне нельзя. И я никаких разговоров этих с ним вообще не вела. Мне не велено. Он один раз попросил, чтобы его покрестили. Я подумала о том, что он просто хочет, чтобы я его любила, как-то я мало его люблю, и он хочет быть ко мне ближе. Он знает, что я каждое воскресенье куда-то ухожу, что-то прихожу, тут просфоры, тут святая вода, и он это понимает. И может быть, он хочет просто быть в этом облаке. Я сделала вид, что нет. Потом я с ним говорю: «Дык, если…» Его зовут Дык. Я говорю: «Если ты думаешь, что я тебя буду любить от этого сильнее, то любовь — она не меряется, нельзя же любить сильнее или слабее. Я тебя люблю. И мне все равно, на самом деле, какой ты веры. Ну, я тебя люблю и всё». — «Я не поэтому хочу». Я говорю: «А почему ты хочешь креститься?» Сейчас… А он говорит: «Я слышал, что ты за нас молишься. А я хочу молиться за тебя». И мне кажется, что это… это самое важное, что может быть между мамой… Воспитание — это нечто нравственное, которое формируется. Ведь что такое воспитание и вообще, вот близость в семье и так далее. Это как раз нравственный ориентир. И я подумал, что если ребенок хочет молиться за меня, то, наверное, это и есть та любовь, которая … Он же ведь не понимает, что такое молиться, он только слышал. И он принял Святое Крещение. И я, хотя меня тоже это очень… я пыталась изменить это решение. Потому что ну да, потому что я такая говорю: «Ну, у тебя имя такое — Дык, короткое такое, звучное. Ну, давай Марк или Егор, ну, какое-то…» Ну, мне казалось, он не привыкнет. Удивительная настойчивость. И вот он мне сказал: «Я хочу быть Ильей. Вот это древний…» Мы прочитали уже Библию, Ветхий Завет. Он говорит: «Это же самый древний пророк, это самый сильный, самый древний». Ну, по-детски вот так. Он принял это Святое Крещение. Ходит. И вот сейчас пост, он … Никто не настаивает, парень растет, не хочу я, и даже…Принял решение, что и постился. Мне кажется, что это не моя заслуга. Это, конечно, сверху, это всё дается каким-то удивительным промыслительным образом. Потому что есть второй парень, который сын старше, вот ему сейчас исполнилось 18. И там совершенно всё немножко иначе, вот иначе всё. И одинаково, я их люблю одинаково и воспитываю, в общем-то, я одна, одинаково и там и там. И это от нас не зависит. И удивительным образом… Что я про Дыка вспомнила? А вспомнила я как раз потому, что первое, когда он пришел в семью, он сказал: «Я ничего не забываю, — это он сказал первое, — и я очень злопамятный».

Какой молодец. (Смеется.)

Но, правда, был утешительный приз, когда он сказал: «И я никогда не буду тебе врать». И это правда. Он краснеет, идет пятнами, но он говорит правду. И это нас спасает. Но он, представляете, как точно ребенок определил свои проблемы. Он же их выдал мне и сказал: «Я злопамятный и ничего не забываю». Отлично, это же рецепт. Это же рецепт. А на это есть лекарство. А теперь мы это лечим. И конечно же, ему вот это вот, то, что мы должны простить, для него это та пилюля, которую он должен… И я, конечно, ему все время говорю: «Зачем ты это вспоминаешь? Зачем ты этот рюкзак несешь? Зачем тебе там…» И постоянно это… Вот так не делается, каждый вечер так не отщелкивается. Так не бывает. Но когда ты делаешь это постоянно, планомерно, я верю в успех. Но я не знаю, получится или нет. Мы увидим, когда он вырастет. Но я иду к этому.

ЛЮБОВЬ

Есть же такое представление, что даже люди, которые с детьми работают, все равно им нельзя какие-то вещи совсем близко принимать, потому что это может… не то чтобы мешать, а просто вот ну тебя не хватит.

Да.

Вот вы по этому поводу что думаете, насколько это…

Я думала об этом. Мне тоже так говорили, что нельзя принимать всё близко к сердцу, пропускать через себя. Я думаю, что, как только я перестану это делать, мне надо уходить с моей работы. Так. Мне кажется, уполномоченными могут только работать люди, которые … И они такие и есть. Надо сказать, что команда уполномоченных, которую вот сейчас Мария Алексеевна возглавляет, да, Львова-Белова. И там же и мужчины у нас есть, достаточно много.

А кого, кстати, больше?

Ой, женщин больше, конечно, да. Но все равно достаточное количество мужчин. И это видно, какие они воины. Они воины за детство. Вот они прямо, понимаете. То есть это очень интересные люди. Они прошли такой опыт. У нас есть ребята юристы, полицейские, которые раньше были, работали. У нас есть люди, которые были общественниками, конечно, много педагогов и так далее. Но понимаете, все всё равно сходятся на каких-то единых принципах, что чужих детей не бывает. Вот не бывает. А если ты живешь по принципу, что чужих детей не бывает, то как через сердце-то не пропускать? Тогда это просто лозунг, слоган такой, красивый лозунг. Но если ты понимаешь, что чужого ребенка не бывает, ты никогда не пройдешь мимо, ну, горя чужого ребенка. А как— через сердце, механически это, что ли, делать? А как иначе? По-другому не получается.

А учитель может быть хорошим учителем — я не буду говорить, который не любит детей, это, наверное, все-таки какая-то аномалия, зачем он тогда в школу пошел. Но все-таки вот уполномоченный, всё, что вы сказали, это очень убедительно, но все-таки уполномоченный решает определенные ситуации. И он должен эту боль, так сказать, чувствовать. А вот учитель имеет право на более отстраненное…

Да. Имеет. И более того, должен. Мне кажется, что учитель как раз с открытым сердцем, вот я бы не смогла бы. Потому что… ну, во-первых, он не занимается индивидуальной работой. Например, если вас нанимают домой ходить и вы там уже погружаетесь в какую-то семейную историю, это одна история. Но если вы работаете в классно-урочной системе и у вас все дети, все дети, они же очень разные, нету одинаковых даже приблизительно, и если вы вот так вот реагируете на всё, то, во-первых, вас не хватит, вы уйдете от сути своего учительского преподавания, потому что вам надо выбрать главное: вы несете вечное, доброе — для всех. И вы должны быть стабильны для детей, стабильны. Они должны в вас видеть надёжу и опору. Вы для них стабильная субстанция, которую эмоционально никак, никак вообще нельзя поколебать даже. Даже если у вас, у учителя, что-то произошло, я вот своим учителям так говорила: если у вас что-то произошло, возьмите больничный, просто отпроситесь, уйдите.

Чтобы ребенок…

Но вы не должны нести свой эмоциональный заряд в класс. Не имеете права. Это непрофессионально. Хотя у вас внутри там что-то разорвалось. Разорвалось — отдышитесь, передохните, я пойму, и потом вы стабильный приходите к детям. Тогда это гарантия безопасности детей. Причем равно как очень большая радость. Хотя может ли учитель поделиться радостью? Да, может. Знаете, вот тоже очень хорошо могу сказать. Вот, смотрите. Опять же, из опыта школьного. Я все время учителям говорила. У нас же есть классное руководство, и так… ну, вот, всё. И вот в стране что-то происходит, грандиозное что-то происходит: Овечкин забил гол, допустим. Ну, неважно. Но для России это же важно, в конце концов. Они же это обсуждают. То, что мы понимаем, что в семьях это точно обсуждалось сегодня, и это важно. Вот на первом уроке, независимо, классный руководитель, или кто, все должны пять минут посвятить этому делу. Любой учитель должен сказать: ребята, вы знаете, что вчера произошло вот это? Вот давайте… И вот этот эмоциональный заряд общешкольный, в каждом…

А для чего? Чтобы…

А для того, чтобы сказать, что мы единое сообщество. Мы школа, мы про одно. И учитель говорит: я понимаю вас. А родители слышат. И учитель про это же. Вот оно. И все сразу понимают, что а вот, мы ценность определили. Нам это ценно. Это важно государству, мы это проговорили все на уроке, это проговорила семья, потому что они это просто обсуждают. И ребенок понимает: ага, родители поговорили, в школе поговорили, отлично. То есть и вот… это эмоция. И учитель — а, может быть, он не согласен с этим. А, может быть, для него это не ценность. Конкретного для субъекта, для учителя. А есть общие правила.

И что ему тогда делать?

Ничего. Есть общие правила. Он обязан проговорить. Значит, он просто проговорит несколько в другом тоне и так далее, без эйфории. Его это обязанность, мы это договорились.

Ну, а коль скоро вы, не потому что я считаю, может быть, таким важным моментом, но коль скоро вы упомянули, например, такой, может быть, не… вот, Овечкин забил. А если учитель считает, что это полная фигня, он может это сказать ребятам?

Он может сказать, что, ребята, все восхищаются… Да, конечно, может. Это его личное, конечно, может. Но он скажет сначала, как отреагировала страна, сколько людей, и что происходило, и как он к этому шел, допустим. А потом говорит: ребята, но так как я хоккеем вообще не интересуюсь…

Ну, в таком мягком залоге каком-то таком, да?

…ну, я этим не интересуюсь, в этом ничего не понимаю, для меня это не является значимым. Но я поддерживаю, что, наверное, это круто. Ну вот, можно же так.

Понятно. То есть неконфликтно все равно.

Ну, зачем? А зачем? Если это обсуждается.

Вот вы много раз тоже говорили в разных интервью и беседах о важности вот этого значимого взрослого, особенно в подростковый период, когда родители немножко… А у вас был в детстве такой человек?

Да.

А можете рассказать, кто это был?

Да. Вы знаете, у меня был удивительный педагог. Обыкновенный педагог рисования. Вера Петровна. Я не знаю ее фамилию. Я не знаю. Ну, мне зачем, как ребенку. Нет, а зачем ребенку знать фамилию?

Ну да.

Это была очень пожилая женщина. Очень. Я думаю, что, когда мы познакомились, ей было глубоко за 70. Это человек, который держал всегда прямо спину. Я так понимаю, сейчас уже понимаю, что это человек из дворянских кровей, который говорил совершенно другим языком. Она изъяснялась по-другому. Она не говорила так, как мы говорили. Я не могу сказать как, я не повторю, этому я не успела у нее научиться. Она одевалась очень скромно и бедно, я бы так сказала. Я видела у нее только два платья за все наше время знакомства. Но она меняла перелинки. Она нашивала на платье перелинки. И вот эти отглаженные накрахмаленные до просто хруста. И меня поражало, что после каждого занятия по рисованию она заставляла меня висеть на турнике, и шла со мной во двор, и заставляла меня висеть. Я все время говорила: «Вера Петровна, зачем это?» Она говорит: «Мне надо, чтобы у тебя была прямая спинка». И я понимала, что обо мне кто-то заботится.

Это трогательно очень, да.

Да. И вы знаете, сейчас у меня тоже есть такой пример. Я до сих пор желаю здравия этой женщине прекрасной. Когда моя профессиональная карьера, я же сначала была завучем в школе, потом… ну, в общем-то, была очень успешным завучем. И потом так получилось, что я набирала детей в первый класс, вот я как раз занималась, и понимала, что нация вымирает. И я скажу, что это был 97 год… Нет, это была моя теория. Потому что дети, которые приходят в первый класс, всё были слабее, слабее, слабее. Это был где-то 95 год. И я думаю, что всё, нация вымирает. И пошла к руководителю тогда Управления образования Северо-Западного округа, Геля Михайловна Батракова. Познакомилась. И попросила, чтобы мне дали детский садик. Я захотела стать заведующей детского садика. На что мне Геля Михайловна говорит: «Ольга Владимировна, у вас нет дошкольного образования. И зачем вам вообще вот детский садик? Вы прекрасно в школе работаете». Я сказала ей свою теорию. Мне было тогда 28 лет. И говорю: «Вы знаете, Геля Михайловна, я когда была маленькая, я ходила в очень хороший поселковый детский сад. И я всё помню».

(Смеются.) Методист по призванию.

И мне дали детский сад. И я поняла, что нация не вымирает. А просто нет задач перед детским садом таких, которые детей бы устраивало… ну, то, что просто нужно школе, и всё. Значит, эта теория моя не оправдалась. С нашими детьми всё хорошо, всё замечательно. Я почему вспомнила. С тех пор мы дружим с Гелей Михайловной до сих пор и встречаемся с ней достаточно часто при нашей жизни, два раза в год мы точно видимся. И эта женщина сохранила ту же прямую спину, ясный ум, хлесткий юмор. Она для меня тот значимый для моего ребенка внутреннего взрослый, которого я до сих пор держусь.

А скажите, пожалуйста, вот такой, может быть, узко практический вопрос. Вот если семья, которая осознаёт важность этого значимого взрослого, понимает, что в жизни их ребенка или их детей нет такого человека, должны ли они прилагать какие-то усилия по его поиску?

Должны. Должны.

А как, что? Там какие-то, я не знаю, тренера какого-нибудь искать, кружки — что?

Можно я расскажу вам тоже историю из жизни? Чтобы было понятно.

Конечно.

Будучи директором школы, у меня обучался мальчик. Причем вы знаете, это был 6-й класс, то есть, самый маленький, ну, еще только-только начало пубертата, начало сложностей. Я понимала, что в семье тоже проблемы, мама воспитывает одна, и мама была вынуждена взять еще на воспитание ребенка от сестры. Почему так важно рассказываю, чтобы понять сложности ребенка. Сестра умерла. То есть и мама одна с двумя мальчишками, причем сорви-голова. И вот этот мальчишка, ну… ну, он просто хулиган. Вот реально просто хулиган. Вот он мимо никого пройти не может. Вот он прошел — всем подзатыльники дал, кого-то пнул. И это изо дня в день продолжалось. И вот что делать? Вот что делать? И мы вступили в сговор, ну, по-другому никак, — с мамой. И мама… почему важно, чтобы семья доверяла школе? Чтобы вот эти все вещи — они проговаривались с семьей и были поддержаны. Я говорю: давайте… а я знала, что у нас школа интересная, ему в школе нравится. Я знала это. Но ему нравится хулиганить в школе. Я говорю: «Давайте его отчислим из школы. Давайте отчислим. Я договорюсь с другой школой, его примут. И его вот от этого сообщества нашего дружного школьного — мы его отлучим. Я вам честное слово даю, что я его приму обратно, всё, не переживайте, если вот эксперимент не удастся, всё». И мы ему говорим: «Всё, мы тебя отчисляем». Потому что… ну, были причины, всё, комиссии, документы, всё. С директором соседней школы я договорилась, он его взял, мужчина. Я говорю: «Я тебя очень прошу, помоги». И договорились с мамой, что она ко мне не ходит. Но она ему говорит о том, что, если ты считаешь, что тебе надо вернуться, ты сам идешь к директору на прием. Без меня. Ты это всё натворил — ты пойдешь сам к Ольге Владимировне. Он пришел первый раз через две недели. Нет. Я говорю: «Нет, нет, всё, всё». Через два месяца он пришел уже другим и сказал: «Ольга Владимировна, я вас очень прошу. Я вас очень прошу, верните меня в школу». Я говорю: «Саш, скажи зачем. Ну вот скажи, зачем я должна вернуть тебя в школу? Ну, ты хулиганишь. Посмотри, этого обидел, с этим подрался, этому подножку подставил, этого на скорой увезли. Почему ты так себя ведешь? Я не могу». — «Я больше не буду». Я говорю: «Саш, ты с собой не справишься. Ты с собой не справишься». — «Я буду стараться». Я понимаю, что он не справится с собой, потому что мы же понимаем, что это же адреналин, это же химия, это же другое, это и воспитание, и химия, и всё. Я его возвращаю. При этом я нахожу ему, мама не могла найти, я нахожу ему тренера. У нас тренер по дзюдо, очень хороший был человек, замечательный. Бывший сотрудник полиции. И я говорю: «Я вас очень прошу». Фамилия Андрей, Юрий Петрович. Я говорю: «Юрий Петрович, вот вам нагрузка, вот Саша. Я вот ничего даже слышать не хочу. Но вот он только в ваших руках. Вы сможете. Вот мама. Мама нуждается в помощи. Помогите». С тех пор, это был 6-й класс, и я всё. И Саша с моего радара ушел. Я его больше… я не слышала ни про побитых детей. Всё, вот мы полгода посвятили Саше, и с радаров он ушел. Проходит много лет. 1 сентября, линейка. Ко мне подходит очень элегантный, в очень хорошем костюме молодой человек, здоровается, дарит мне букет цветов, и говорит: «Здравствуйте, Ольга Владимировна, вы меня не узнаёте?» Я говорю: «Нет». Он говорит: «Я Саша». Я говорю: «Саш…» Он говорит: «Я пришел сказать вам спасибо». Я говорю: «Я могу тебя спросить, где ты сейчас?» Он говорит: «Я? Я оперуполномоченный на Петровке». Понимаете, и это заслуга Юрия Петровича, тренера по дзюдо, который сам бывший сотрудник, который его перевел. Потом я стала спрашивать. Я, действительно, директор не обязан следить за судьбой каждого ребенка. Это не моя обязанность. Моя обязанность починить то, что ломается. Но никак не сопровождать. Это я не чувствую за собой вину, что я не знала, что Саша поступил после 9-го класса в колледж полиции. Это не надо мне знать. Ну, а зачем, в общем-то? Ну вот так, вот такая судьба. То есть, это про значимого взрослого, который на его пути встретился. Это, конечно, заслуга Юрия Петровича. Вот.

Ольга Владимировна, у нас еще финал. И он как раз-таки касается темы, которую я тоже хотел обсудить, но не сложилось. Но финал именно на эту тему, это тема буллинга. Представьте такую ситуацию, что к вам приходит семья за советом. Их ребенок подвергается буллингу. Даже давайте предположим, уж не знаю, насколько реалистичны мои фантазии, но что вот это не первая школа, вот они переводили, не получается. И школы меняли, и классы. И они хотят его перевести на семейное обучение. При этом, ну, допустим, это семья, о которой вы там слышали, знаете, где-то сталкивались. И вы понимаете, что они не справятся. Но вы также понимаете, что с ситуацией буллинга они тоже не справляются, и, в общем, вот такой цугцванг. «Перевести нельзя оставить» — ну, перевести в смысле на семейное или оставить школьное. Где вы поставите знак препинания?

Перевести нельзя, остаться. Во-первых, краткая характеристика ребят, которых буллят, это очень часто так. Ребята, которых буллят, как правило, ребята-интроверты, ребята закрытые, имеющие свой внутренний большой мир, и которые непонятны своим сверстникам, и которые в этот мир сверстников не пускают. Это объекты буллинга, которые опытный учитель… вот, я могу войти в класс – я вам сразу…

Да, вы говорили, должен сразу определять.

Да, он должен сразу определять. И — страховать. Опытный учитель должен сразу страховать. Он должен понимать и страховать. Это первое. Второй тезис. В буллинге нет выигравших. Там все, все страдают: и агрессоры, и свидетели, и это. Это тоже, как директор я вам сейчас говорю, как я к этому отношусь. Там все проигравшие. Поэтому это педагогическая задача всеобщая. Если переводить ребенка, если особенно мальчика, да еще не первый раз из школы в школу, закрепительное поведение семьи для этого мальчика — сбежать с поля боя. Это уже плохо. Никогда родителям не говорила так, что уходите. Никогда не говорила: бегите в другой класс. Этого делать нельзя. Ради вот этого ребенка. Его надо научить. И надо страховать. Что можно на период того, когда школа проснется и начнет страховать. Надо перевести ребенка на очно-заочное обучение. Такая форма тоже предусмотрена. Когда ребенок на те предметы, которые ему интересны, где он успешен, и где он подымается наверх, он очно ходит и имеет опыт публичного выступления у доски, защиты проекта, который никто не может, а он может, авторитет ребенка подымается, с остальных предметов убрали. И это вот такая нотная грамота, которую мы бы сплели — и через полгода ребенок спокойно входит в класс. Всё.Спасибо огромное и за этот ответ, и за нашу сегодняшнюю беседу. Это была Ольга Ярославская. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну