Почему мы оплакиваем Пальмиру?

Развалины древней Пальмиры не знают страха и отчаяния, не чувствуют боли и мук. Они не могут ни защитить себя, ни спастись бегством. Они ничего не чувствуют. Но люди чувствуют за них, точно так же, как люди переживали за древние руины Ниневии, Нимруда и Хатры, которые тоже оказались на пути ИГИЛ. Лучшее в человеке встречается с худшим в человеке, и худшее побеждает.

Снова и снова люди извиняющимся тоном объясняют: да, мы понимаем, что уничтожение артефактов не так ужасно, как истребление людей. И тем не менее именно об артефактах кричат заголовки. Это понятно, продолжаем мы оправдываться: культурные ценности важны и для народов Сирии и Ирака тоже. Эта потеря ранит всех. Всех, кроме ИГИЛ. Чем больше отвращения и презрения возбуждают люди из ИГИЛ, тем большее удовольствие им это доставляет.

Плач по утраченным развалинам – это плач по высшим проявлениям человеческого, по тому, что человечество может создать и чего достичь. Плач по погибшим людям – нечто противоположное. Он предполагает признание того, что с ними случилось. А именно, им выпало столкнуться с той стороной человека, которую немного труднее идеализировать, с тем его началом, которое усматривает какое-то извращенное достоинство в жестокости, разрушении и хаосе: к ним стремятся, в них видят жуткое достижение с отрицательным знаком.

Великобритания устала смотреть на зверства ИГИЛ, и остальной мир наверняка тоже. Мы больше не ждем и не хотим от репортеров, чтобы они рисковали собой, отправляясь в эти смертельно опасные путешествия, и доносили до нас новости, которые мы предпочли бы не знать. Мы устали от снимков заложников на коленях, в оранжевых комбинезонах, которых вот-вот казнят. Никто больше не хочет ничего видеть.

Время от времени какой-нибудь особенно чудовищный или изобретательный кошмар пробивает стену нашего отвращения и входит в коллективное сознание, которое уже жаждет забвения. То, что люди из ИГИЛ делают с другими людьми, стало в буквальном смысле непроизносимым. Говорить о предметах, которые они уничтожают, даже о самых драгоценных предметах, самых действительно невосполнимых, все-таки возможно – это наш способ выразить понимание масштабов этого ужаса и не переключиться на мысли о том, каково это: быть там, посреди сотен километров насилия, порабощения и страха; какая храбрость нужна, чтобы восстать против этого, и какое наказание ждет тех, чьей храбрости оказалось недостаточно.

Неудивительно, что люди, которые, не дрогнув, всаживают топор в шею человека, без малейших угрызений громят греко-римскую колоннаду. Но на самом деле неудивительно и то, что множеству людей проще оплакать гибель колонны, чем гибель человека. Колонна может стоять как воплощение абстрактной идеи цивилизации – или пасть за эту идею. Человек, личность, как вы или я, – нет, это слишком страшно, слишком мучительно даже помыслить об этом. Сегодня у нас одна задача: удержать этот ужас на расстоянии, чтобы он не имел ничего общего с нашей жизнью тут, в Великобритании.

Скорбь по Пальмире – это еще и скорбь по глобальному проекту, объединяющему все человечество, в котором мы все стремимся к одному и тому же, хотим достичь одинаковых целей и разделить друг с другом успех. Плакать по древним колоннам больно, но это не так ужасно, как оплакивать тот мир, который люди, похоже, вознамерились уничтожить, несмотря на всю ту творческую энергию, которая существует в нас. ИГИЛ, несомненно, считает это упадничеством, потому что не в состоянии увидеть: нет ничего более упаднического, чем лицемерный культ смерти, ценящий разве что собственный нигилизм.

Источник